— Последнего привел? — спросил он Степаненко.
— Все, товарищ командир, — ответил тот.
— Ну вот, ребята, — сказал Князев, и голос его донесся до меня как будто издалека. — Вне очереди придется в наряд.
Он что-то говорил еще, но я понимал плохо.
— Поняли? — спросил он. — А ты тоже понял? — обратился он ко мне.
Я кивнул головой.
— Что, ребята, холодно выше среднего, а? Плевать, не у мамаши на печке. Ну, ты, герой! Тулуп дать, что ли?
Я замотал головой:
— Тулуп? Нет...
— Чего это ты? — удивился Князев. — Замерзнешь, дурень.
— Жарко, — проговорил я с трудом. — Не надо тулупа.
И в самом деле, мне было жарко. Я расстегнул верхний крючок полушубка и освободил шею.
— Ну, валите, только чтоб не спать, а то... дальше некуда.
— Пошли! — скомандовал Степаненко.
— Стой! — остановил его командир. — Вельтмана отставить. Четырех довольно. Пусть досыпает...
— Яс ними, товарищ командир, — пробормотал я.
Я хотел ему сказать, что не подведу, что он может меня послать спокойно куда угодно, что я оправдаю его доверие. Но вместо этого я бормотал что-то неразборчивое и несуразное, потому что мысли в голове очень путались.
— Ладно! — отрезал Князев. — Как я сказал...
Я вышел вслед за ребятами. Они пошли вправо, куда-то завернули и сразу пропали, как будто их и не было.
Я тупо соображал, куда надо идти. Метель и жар все спутали в моей голове. «Налево», — решил я и пошел налево.
Ветер дул мне в лицо, и снег забирался за ворот полушубка. Шерсть у шеи сразу смокла, и я все крутил головой, чтобы отвязаться от неприятной мокреди. Я повернулся спиной к ветру и шел задом наперед, пока не наткнулся на какой-то забор. Черт его знает, куда здесь нужно поворачивать, все хаты похожи одна на другую! Которая же моя? Ага, я забыл, ведь надо повернуть в переулок. Где же он? Этот, что ли?..
Я повернул в переулок — вот второй, третий, пятый дом по левой стороне. Нет, не то, там тополь будто около хаты стоял. Крутило так, что в двух шагах ничего нельзя было разобрать. Нет, все-таки не здесь. Я повернул назад, свернул еще куда-то и, неожиданно очутившись перед ветряком, прислонился к тыну. У меня закружилась голова, и я сел, вернее — сполз на землю.
Сколько я так просидел, не знаю. Стало холодно ногам. Снег давно проник в расползавшиеся швы моих кораблей и растаял внутри. Ноги окоченели. Я встал и опять пошел. Мне все казалось, что я где-то близко от своей хаты. Плюнуть, что ли, и постучаться в другую? Нет, надо ту найти во что бы то ни стало. Ведь у меня там вещевой мешок остался. Какая метель и как голова болит!
Я петлял по улицам и переулкам, и все они были одинаковые. Несколько раз я натыкался на мельницу, но никак не мог понять, одна и та же это мельница или все разные. Потом, чтобы отвязаться от этой надоевшей мельницы, пошел прямо по широкой нескончаемой улице.
Метель утихала, ветер слабел, снежинки уже не плясали в воздухе, а ровно ложились на землю. Снегу нанесло много.
Наконец улица кончилась и вышла в поле. Уже серело, и я остановился, прислонившись плечом к дереву.
«Почему это Князев сказал: «Отставить Вельтмана»? — вдруг подумалось мне. — От чего отставить? И от караула отставить? Не верит! Думает — засну, как тогда, у арестованных. Что, я хоть раз заснул после этого? Хоть один наряд получил?» Я был так взбудоражен своими мыслями, что даже замахал руками.
И вдруг я пришел в себя. По краю поля, приближаясь ко мне, двигались три черные тени. Они бежали, пригнувшись, потом остановились и пропали. Я даже подумал: не померещились ли они мне? Но нет, вот они опять побежали пригнувшись и опять остановились.
Голова моя стала работать ясно, и я вдруг забыл, что она у меня болит. Сердце забилось. Я прижался к дереву — совсем вдавился в него. Они подбежали еще ближе, потом еще, вот-вот будут около меня... Я выглянул из-за дерева. Что же это такое? От жара мне это кажется или на самом деле — у них на шинелях погоны! Кровь билась у меня в ушах. Что делать? Выждать? Стрелять? В магазинной коробке у меня пять патронов.
Они стояли, оглядывались по сторонам, потом двинулись по улице дальше, туда, откуда я пришел... Тихо пошли — даже снег под ногами у них не скрипел. Он был рыхлый.
Я нащупал свою винтовку. Я еще не знал, что сделаю в следующую секунду, но сразу вспомнил все, чему меня учили на деревянных патронах: тыльной стороной руки повернуть затвор, дослать патрон в патронник, нажать спусковой крючок.
Я повернул голову и в утренней мгле увидел, как во всю ширину поля прямо на меня цепью шли тени людей. Напрягая глаза до боли, я стал вглядываться в идущих на меня людей.
И вдруг в одном из них я узнал Кольку Колесниченко, в гимназической фуражке набекрень, с кокардой посередине. Он шел прямо на меня.
Не мерещится ли мне? Все равно! Ну, Колька, я или ты!
Я поднял винтовку, прижал приклад к плечу и прицелился. Теперь уже не один Колька, а двадцать, пятьдесят, двести Колек шли на меня. Я выбрал одного и, когда подвел мушку и рассчитал, что попаду, нажал спусковой крючок. Это был первый мой выстрел боевым патроном. Я почувствовал отдачу в плече и удивился, что она такая слабая. Но почему-то я не удержался на ногах и свалился. Я видел, как упал мой враг, услышал частый треск, крик, похожий на долгое «ура», и больше ничего не видел и не слышал.
Почти три месяца я провалялся в жестоком тифу. У меня их было два — сначала один, а потом сразу другой.-Несколько раз я приходил в себя и каждый раз не понимал, где я. Я валялся на соломенной подстилке в каком-то дощатом бараке, потом трясся в поезде, бредил, кричал и окончательно пришел в себя только в госпитальной палате с большими окнами в родном своем городе. Я лежал в постели, на чистой простыне, раздетый и страшно слабый... Голове было как-то непривычно холодно; я провел рукой по волосам — оказывается, меня остригли наголо.
Я лежал, закрыв глаза, и мне не хотелось говорить. Я вспоминал то, что со мной случилось, и никак не мог решить, во сне ли все это было, в бреду или на самом деле.
Я не мог этого решить и позже, когда уже начал вставать и,.держась за спинки коек, учился ходить по палате.
Ко мне заходили мои товарищи, приходили мама и сестры. Однажды заглянул Оська Гринберг, и я очень обрадовался ему.
Я расспрашивал своих гостей про все: про всех ребят, про школу-коммуну, про двор. Многое случилось за это время. Учителя сменились, вместо хлеба с повидлом в школе стали выдавать галеты. Комсомольская ячейка выросла: Петька Потапов, Валя Миронова, Гармаш и Аронович вступили в комсомол. Мама рассказала, что рыжий Мейер вернулся домой — он убежал от белых и теперь работает пекарем, а вот Колька Колесниченко так и не вернулся, его убили на фронте. Отец его как узнал об этом, закрыл лавку и куда-то уехал.
Мать Давида Кирзнера тоже не уберегла сына — он умер от тифа.
К весне я стал выздоравливать. Мне все время зверски хотелось есть. Я съедал все, что давали в больнице, что приносила мама и заботливые девочки из школы-коммуны, ел лепешки, галеты, пил прямо из бутылки подсолнечное масло, разгрызал кости так, что все товарищи по палате удивлялись крепости моих зубов.
— К тебе пришли, Борька, — сказала мне как-то сиделка.
Я вышел в коридор. Передо мной стоял Вальтер Ульст — живой, здоровый, обветренный старший мой товарищ.
От него я и узнал, что было на самом деле в ту ночь, когда меня свалил тиф. Оказалось, что белые решили воспользоваться пургой, внезапно ударить на село Большие Млыны и захватить наших всех на ночевке.
Может быть, они и в самом деле захватили бы нас, если бы не открыли стельбу раньше времени на том краю села, где наших никого не было.
Услышав стрельбу, Князев и командир батальона другой части, которая пришла в деревню раньше нас, подняли бойцов, зашли с двух сторон и уложили весь батальон. Их было человек двести.
— Ну, а меня где же нашли?
— А тебя нашли на краю села, когда раненых искали. Я тебя и нашел. Лежишь ты, смотрю, и винтовка рядом, а сам не раненый. Я позвал ребят, занесли тебя в хату, а потом я Князеву сказал.
— А Князев что?
— А Князев говорит, что тиф — дальше аж некуда. • Я уж, — говорит, — и раньше видел, что парнишка забо-,1ел, спать его послал, а он вон куда забрел...» Ну, я взял твою винтовку, чтоб разрядить, а там четыре патрона в магазине и стреляная гильза в патроннике. Тут мы и сообразили...
— Что сообразили?
— А то, что это из-за тебя белые раньше времени себя открыли. Ты стрелял в них, что ли?
— Не помню, — сказал я.
Тут мы с Ульстом заговорили о всякой всячине, о роте. Оказывается, дальше она не пошла. Под Перекоп не успела, не догнала. А белый батальон был дроздовский — после боя под Екатериновкой он отбился от своего полка и за Перекоп не попал. Вот они и ходили бандой, хотели пробиться на Дон, да ведь и на Дону уже тогда белых не осталось.
— Скажи, Вальтер, — спросил я как будто между прочим:— а там, среди убитых белых, Кольки Колесниченко не было?
— Колесниченко? С чего это ты взял? Это ведь был офицерский батальон.
— Нет, я так просто.
Мы поговорили с Вальтером обо всех своих делах, о том, что будем дальше делать, чему учиться, как жить. Было еще довольно холодно, и, несмотря на март, холод стоял собачий. Но шла весна, в окнах светило солнце, и впереди была вся жизнь.
Только в школе на комсомольском собрании я встретил Таню Готфрид. Она увидела меня, покраснела, но я подбежал к ней и взял ее за руки. И тут только, став рядом с ней, я увидел, как вырос за это время.
После собрания мы пошли с ней вместе — нам было по дороге.
ЧЕТЫРЕ ТОВАРИЩА
Полк вошел в город поздно вечером. Это был прифронтовой город на военном положении — он был темен и тих. Темно было и в степи, но там темнота была не такой плотной, как здесь. Несмотря на то что тяжелые тучи висели низко и звезд не было, все же мутный свет проникал откуда-то с далекого горизонта и разбавлял черную осеннюю тьму.