Миша Якорев механически передвигал ноги вот уже семь часов подряд — с последнего привала — по бесконечной дороге. Он устал, но усталость была не в ногах — она разлилась по всему телу: устала спина, на которую давил вешевой мешок, устало плечо, которое резал ремень от винтовки, и шея устала — трудно было держать голову прямо.
Город начался мостовой. Вместо привычной грунтовой дороги под ногами очутилась мостовая предместья, избитая колесами телег и копытами лошадей, вся в рытвинах и выбоинах. Миша стал спотыкаться и тут наконец почувствовал, как устали у него ноги. Выбитый из привычного
ритма, Миша качался, натыкался на соседей По строю. Он должен был собрать все свои силы, чтобы приказать себе идти прямо, не цеплять носками за каждый булыжник мостовой.
Дома по обеим сторонам улицы закрыли горизонт. Стало совсем темно.
Затерянный где-то в конце второго батальона, Миша Якорев плохо представлял себе весь полк целиком. Он знал, что перед вторым батальоном шел первый и что замыкал походную колонну третий батальон. Но в каждом батальоне было три роты, в каждой роте — три взвода.
Миша не знал еще всех красноармейцев своего взвода — их было сорок человек; все разные, не похожие друг на друга люди. Он знал хорошо троих: Ковалева — черного, насмешливого и самолюбивого парня с завода «Гельферих-Саде», Грацианского — худого, бледного юношу из Петрограда и Прокошина — старого солдата, воевавшего седьмой год, который в любой обстановке устраивался по-домашнему.
Батальон остановился у большого темного дома.
— Третья рота, слухай меня! — раздался голос старшины Полубийченко. — Стоять вольно, доки перва та друга рота не пройдут у дом, — сказал он, мешая русские слова с украинскими, — а тоди заходьте повзводно та занимайте третий поверх.
Где-то впереди слышалась команда. Батальон перестраивался, люди в строю по двое входили в здание. Миша стоял, опершись всем телом на винтовку, и думал только об одном — спать, спать, спать...
Так стоял он в полусне, пока
Ковалев не толкнул его в спину кулаком и проворчал:
— Заснул, ворона!
Вошли в здание. Внутри было темно, и только кое-где
на поворотах лестниц да в коридорах мерцали тусклыми огоньками каганцы. Миша не мог понять, что это за дом,
пока, войдя в одну из комнат на третьем этаже, он скорее
нащупал, чем увидел, парты. Несмотря на усталость, он
улыбнулся.
— Грацианский, — сказал он, — видишь, парты.
За Мишей в комнату вошел Прокошин с каганцом в руке. Колеблющийся огонек осветил класс, настоящий класс, с тремя рядами парт, с кафедрой у окна. Ребята уже хозяйничали в этой классной комнате, сдвигали парты к стене, громоздя их друг на друга. Несколько человек устраивались по углам. Грацианский стоял посреди комнаты и растерянно оглядывался. Он не сразу отозвался. Миша уже сидел на полу возле Прокошина, когда Грацианский наконец ответил.
— Парты, да... очень странно. У нас восьмой класс был точь-в-точь такой. — Голос у Грацианского был тихий и будто приглушенный.
— Да полно оглядываться! — крикнул ему Миша. — Иди сюда, а то место займут!
— Иди, браток, — подтвердил Прокошин. — Квартера — лучше не надо, освещение
электрическое, деньги вперед.
Он уже отгородил двумя партами угол на четырех и расстелил свою огромную шинель, которая мешала ему ходить, но была незаменима на привалах. Прокошин поставил каганец на сиденье парты, и неверный свет освещал этот один угол, оставляя все остальное в темноте.
Старый солдат сидел на полу и развязывал мешок; чудовищная тень его плясала на стене. Чья-то рука потянулась было к каганцу, но Прокошин проворно схватил блюдце с маслом, в котором плавал горящий фитилек, и переставил его на пол.
— Не тронь, милок, не твое, — спокойным голосом сказал Прокошин и, продолжая развязывать свой мешок, добавил: — И до чего же хитрый народ! Своего ума нет, так чужим хочет прожить... Ну, Витя, божья душа, садись. Я уж Ковалева за ужином наладил.
Грацианский сел рядом с Прокошиным и Мишей:
— Знаешь, Якорев, когда я вошел, мне показалось, будто это наш класс, только кафедра у нас стояла не так...
— Чудак, Виктор! Ты же учился в Петрограде, а то Украина...
— Ну да, конечно, ведь это я только подумал, —сказал он задумчиво.
Миша Якорев, чтоб не заснуть до прихода Ковалева, стал глядеть на огонь; он глядел, жмурился и не заметил, как задремал. Разбудил его голос Ковалева и запах борща.
— Дармоеды, инвалидная команда! — ругался Ковалев. — Жрать борщ их есть, а сбегать за борщом их нету!
— Не ругайся, Ковалев, — примирительно сказал Миша.
— Ну вас к черту! — огрызнулся Ковалев и вытащил из кармана ложку.
Прокошин стал нарезать хлеб, аккуратно, не роняя крошек.
Огромный круглый прокошинский котелок стоял на полу. Наполнять его доверху и приносить полным умел один только Ковалев. Он и был постоянным фуражиром четверки, что давало ему право ругаться столько, сколько он хотел. Он съедал большую часть принесенного, но при этом были сыты и все остальные. Другого такого ловкого, зубастого и смелого человека не было во всей роте.
Все четверо принялись за еду. Ковалев ел быстро, заедая борщ огромными кусками хлеба. Прокошин ел солидно и степенно, не проливая ни капли. Миша, глядя на Прокошина, подражал ему. Все трое ели большими деревянными ложками. Только Виктор, вытащив металлическую, еще домашнюю ложку, обжигаясь и дуя на горячий борщ, ел, наклонившись над общим котелком.
Ковалев перестал есть и посмотрел на Грацианского.
— Товарищ Прокошин, — сказал он насмешливо, — у меня сердце болит, когда я смотрю^ как кушает этот иптел-лигент. (Слово «интеллигент» он произнес почти «ин-теллихент».) У меня до тебя большая просьба: научи его кушать, как люди кушают, а не как свиньи над корытом.
Грацианский остановился и растерянно посмотрел на Ковалева.
— Что ты смотришь на меня? С твоей серебряной ложки в котелок капает.
— У него ложка не солдатская, — добродушно сказал Прокошин. — На, Витя, тебе способней будет, божья душа... И как только ты в солдаты попал? — Он протянул Грацианскому деревянную ложку.
Тот было хотел отдать в обмен свою, но Прокошин отмахнулся:
— Твоя, брат, ложка дорогая. Ковалеву отдай, он ее сменяет.
— То-то! — подмигнул Ковалев. — Учись у людей. — Он сунул ложку Прокошину и сказал: — Побережи, старик!
Горячая еда совсем разморила Мишу, он уснул, даже не разувшись, и уж не видал, как хозяйственный Прокошин убрал котелок, погасил каганец и, уступив часть своей шинели Виктору, улегся рядом с ним.
Миша проснулся оттого, что его расталкивал Ковалев:
— Вставай, чертяка! Тут из-за него весь взвод перебудили... Его старшина зовет, а из-за него людям спать не дают.
Ковалев преувеличивал: взвод спал, классная комната полна была храпом и сонными вздохами. Проснулся один только Ковалев, который спал чутко, по-звериному, и просыпался мгновенно.
Миша поднял голову и еще сонными глазами увидел в дверях дневального со свечой. Он поднялся, взял винтовку и вышел в коридор.
Старшина передал ему поручение командира роты: отнести пакет в штаб бригады — Канарская, 17 — и долго объяснял, как найти улицу, видимо и сам не зная точно, где эта улица находится. Запутавшись под конец, он спросил решительно:
— Ты что, в гимназии учився?
— Учился.
— Сколько классов прошел?
— Шесть.
— Образованный — сам найдешь.
Полубийченко отдал ему пакет и пропуск. Миша вышел на улицу, и свежий ночной воздух сразу разогнал сон. Он вздрогнул, расправил плечи, натянул ремень от винтовки и пошел по тротуару, отбивая шаги, как на строевом ученье.
На улицах было пусто. Город будто спал. На перекрестке Миша остановился и прислушался, затаив дыхание. Тишина. Но эта тишина казалась ему слишком напряженной; город не спал, как не спит человек, которого подстерегает опасность. За большими темными стенами домов, за темными окнами притаились и не спят жители прифронтового города, не зная, какое их встретит утро.
Миша легко нашел штаб бригады. Он разместился в небольшом двухэтажном особняке за оградой. Часовой у ворот направил его в политотдел. Во дворе стояли кони. Миша разглядел и тачанку с пулеметом. В самом деле, в большом зале на мягкой мебели, на полу и даже на столе спали красноармейцы — очевидно, взвод связи. Один связист вертел ручку полевого телефона и беспрерывно повторял в трубку:
— Петров, Петров, Петров...
Миша обратился к телефонисту; тот, не переставая повторять свое, мотнул головой в сторону ближайшей двери. Миша толкнул ее и вошел.
За столом спиной к нему сидел и что-то писал человек в гимнастерке без ремня — очевидно, комиссар. Ремень с револьвером лежал рядом на столе. Комиссар принял пакет, даже не обернувшись.
— Ну, а теплые шапки всем выдали в вашем батальоне?— спросил он, расписываясь, и, не получая ответа, обернулся.
— Павел Иванович... — тихо произнес Миша, еще сам себе не веря. — Павел Иванович, неужели это вы?
Миша весь дрожал от волнения.
Комиссар отодвинулся, чтобы не загораживать свет, и посмотрел на Мишу, не узнавая его.
— Да ведь это я, Якорев, Миша Якорев — ваш ученик!
Комиссар вскочил:
— Миша! Да может ли это быть?
Миша тряс его за руку, как будто желая удостовериться, что это именно он и есть Павел Иванович, студент Латышев, который готовил его после болезни в четвертый класс, студент Павел Иванович Латышев, который ухаживал за его сестрой Зиной, а потом исчез неизвестно куда, не оставив за собой никаких следов.
Встретить его здесь комиссаром бригады казалось Мише чудом, случаем, который возможен только во сне.
Но перед ним стоял живой Павел Иванович, только остриженный наголо и небритый. Латышев был изумлен, может быть, не меньше самого Миши, узнав наконец в этом молодом красноармейце худенького и болезненного мальчика, каким тот был когда-то.
— Ну и встреча! — сказал он наконец. — Как же ты сюда попал? Ведь тебе, насколько я понимаю, лет семнадцать...