Сзади послышался топот. Обернувшись, Миша увидел обгонявшую их конницу. Батальон на ходу отодвинулся к правой стороне дороги, освобождая коннице проход.
Кавалеристы, непринужденно откинувшись в седлах, проезжали рысью мимо пехоты. В коротких полушубках и лохматых шапках они казались похожими только издали. Разглядев их вблизи, Миша удивился тому, какие разные это были люди. Мимо них проезжало несколько эскадронов интернациональной кавалерии. Здесь были черные и смуглые мадьяры; очкастые и белобрысые — должно быть, немцы; в рядах Миша увидел нескольких китайцев; а один из кавалеристов, поднявшись на стременах, выкрикнул приветствие на каком-то языке, похожем на польский.
Ковалев с завистью глядел на проезжавших кавалеристов и даже выругался с досады.
— Везет же людям, — сказал он, — что есть у них кони! Ходи тут, ходи, мешай грязь ногами, а толку с этого никакого. Ох, и поездил бы я верхом и порубал тех кадетов сколько хотел!
Ему не удалось попасть в кавалерию, он ссе мечтал как-нибудь вырваться из пехоты и завидовал каждому кавалеристу и даже кашевару, который изредка взбирался на свою кухонную конягу и, болтая локтями, трясся на ней к водопою.
Ковалев мог бы пойти к лошадям в обоз, но сидеть в обозе было не по нем; он остался в строю, ожидая удобного случая переменить свою пехотную судьбу.
В селе, куда они пришли к вечеру, ничто не говорило о близости фронта. Рота заняла улицу на краю деревни, и Прокошин, взяв с собой Виктора, чтобы пойти за ужином, отправил Мишу занять для них на ночь «вон ту крайнюю хату». Солдатским своим нюхом он умел находить хату самую удобную, просторную и часто никем не занятую. Он бы и сам пошел ее занимать, да Ковалев дневалил на кухне, выполняя наряд, заработанный им прошедшей ночью. Это был самый легкий наряд, отбывать который считалось не повинностью, а скорее удовольствием. Дневальные на кухне хоть и чистили картошку, чего никто делать не любил, но зато возвращались сытые на неделю вперед. Ковалев не страдал за свой самоотверженный поступок, и все говорило о том, что остальные трое тоже в обиде не останутся.
— Так гляди, браток, чтобы ту халупу уж никто не занял,—сказал Прокошин.—Деревня большая, места много.
Миша побежал к хате, на которую указал ему Прокошин. Она стояла на краю, за плетнем. Было приятно думать, как хорошо и тепло внутри, особенно после резкого ветра со снегом, который летел откуда-то с невидимого, холодного, черного неба.
И вдруг у Миши ёкнуло сердце. Возле хаты залаяла собака. Миша остановился, но собака, видно, уже заметила его и с заливистым лаем понеслась к плетню.
Миша боялся собак. Он боялся их с детства.
Собака уже прыгала возле самого плетня, наскакивала на него и лаяла с ожесточением. Мише очень хотелось убежать или хотя бы отойти на середину дороги, но ему было неловко перед самим собой; так он стоял у плетня, не решаясь двинуться, пока собака не побежала вдоль плетня, ища, должно быть, какой-нибудь известный ей собачий лаз. Тогда Миша двинулся и с неприятно скачущим сердцем пошел вперед, стараясь сохранить спокойный шаг.
Собака, увидя, что враг ее сдвинулся с места, оставила свое намерение, опять начала скакать у плетня и, лая все азартней, старалась просунуть морду в расщелины между прутьями.
Миша пытался убедить себя, что это обыкновенная дворовая шавка и, должно быть, даже не очень большая. Он искоса старался разглядеть ее, но видел только, что это темное, бесформенное, лохматое, злобное существо.
Уже несколько шагов осталось до ворот, в которые он должен был войти во что бы то ни стало. Надежда еще была на то, что они будут заперты; тогда он постучит — выйдет хозяин и отзовет собаку.
Он подошел и толкнул калитку; она легко подалась, и Миша с сильно стучавшим сердцем вошел в нее.
Собака кинулась к нему и попыталась укусить его за ноги. Но тогда он, словно сразу отрезвев, оттолкнул ее прикладом винтовки.
Он сразу потерял весь свой страх, и это, казалось, почувствовала и собака. Она отскочила, стала еще злобнее лаять, но уже не кидалась на него. Миша остановился, посмотрел на нее и даже удивился своему исчезнувшему, и так внезапно, страху.
Повернувшись, он пошел к дому и, перед тем как войти в дверь, показал собаке язык.
Через час все четверо, наевшись доотвала, сидели, развалясь на куче желтой соломы, наваленной перед печью. Хозяйская дочка, девочка лет двенадцати, подбрасывала в лечь охапки соломы, — солома горела ярким желтым пламенем, огонь трещал и гудел в печи. В черном казане кипела и клокотала вода для галушек, которыми хозяйка собиралась угостить своих постояльцев. Она жила одна с девочкой и малышами, муж уехал с обозом. Прокошин наносил соломы в хату, починил колченогую лавку, вытащил из кармана свистульку для малыша и показал себя таким домовитым и приветливым человеком, что хозяйка сочла невежливым не угостить его с товарищами, тем более что и так полагалось кормить всех приходящих на постой. Открыв сундук и порывшись в нем, она достала еще и табаку. Прокошин и Ковалев закурили и с наслаждением затянулись; Виктор отказался, а Мише отказаться показалось неудобным, и он, неумело свернув козью ножку, от первой затяжки ядовитого и горького дыма чуть не задохнулся. Слезы показались у него на глазах. Он закашлялся так, что хозяйка даже испугалась.
Хозяйка, молодая еще, чернобровая и черноокая женщина, разобрав, что гости ее — народ, которого можно не опасаться, разговорилась и уже говорила без умолку.
Певучим голосом она рассказывала про мужа, которого вот уже неделю нету, про кадетов, расстрелявших каких-то молодых, хороших хлопцев, удивлялась молодости Миши, худобе и неказистому виду Виктора.
На дворе между тем снег падал уже не отдельными мелкими снежинками, а пушистыми хлопьями, сплошной массой устилая твердую, мерзлую землю. Уже Ковалев, пришедший последним, нанес на ногах кучу снега. Он не успел отряхнуться у порога, потому что отбивался от собаки. Миша, выглянувший было за дверь, ничего не увидел, кроме летучего, кружащегося снега. Ветер, облепивший снегом соломенную крышу хаты, пытался сдуть его вместе с крышей, но смахивал только снежную пыль и уносил отдельные соломины из-под края крыши.
Сытная еда, огонь, пылавший в печи, певучий голос хозяйки — все это заставило четверых промерзших и усталых людей почувствовать себя совсем дома здесь, в этой чистой хате на краю села, черт знает как далеко от родных мест. В хату забежала было и собака Вовчок, ставшая уже совсем безобидной. Она так радостно прыгала, виляя хвостом и мотая ушами, что наследила по всему полу, и хозяйка снова выгнала ее на двор. Мише даже стало жалко пса, когда он представил себе его в холодной, засыпанной снегом конуре. Было так хорошо лежать на соломе, и Мише не хотелось засыпать, чтобы продлить это приятное чувство уюта и теплоты. Уже совсем засыпая, Миша подумал, что эта вот девочка Маруся, подбрасывавшая солому в печь, очень похожа на его младшую сестренку Таню. С этой мыслью он и заснул, так и не попробовав хозяйских галушек.
Утром проснулись они, когда на столе уже стоял казан с галушками. А хозяйка, предложив им поесть, улыбаясь говорила:
— Я бачу, вы спите, та думаю соби — хай воны сплять, бо сморились... И той молодый хлопчик — як тильки його маты пустила!.. Иште галушки, доки вони горячи.
Отряхнувшись и сполоснув лицо водой, товарищи уселись за стол; хозяйка вывалила галушки в большую красную миску, дала каждому по спичке — длинной палочке — и смеялась, когда Виктор, неуклюже насадив на спичку галушку, уронил ее на стол и, обжигаясь, насаживал руками снова на спичку.
Прокошин и Ковалев подмигнули хозяйке, и она поставила на стол еще и глечик с холодным молоком.
— Ну, спасибо, хозяйка! — поблагодарил за всех Прокошин. — Кончится война, приходи в гости! С Марусей приходи, с мальцом и с хозяином — всех накормим. Так, что ли, ребята?
— Та ничого! — засмеялась хозяйка. — Тильки прохаю я вас, коли зустринете мого Миколу — нехай скорише до дому иде, чего ему там робить! И коня вбить можуть... Микола его звать, Роздайбида прозвище, высокий чоло-вик, с вусами и очи в його таки: одне чорне, друге сине.
— Найдем, хозяйка, — сказал уверенно Прокошин, — найдем и скажем. А то непорядок: уехал и дом оставил без хозяина. Ну, до увиданьица!
Товарищи вышли на улицу. Все кругом было бело и тихо.
Прокошин оглянулся и сказал вполголоса:
— Э, да не проспали ли мы с вами, братки?
И действительно, странная тишина была на улице — такой не бывает, когда в селе стоит воинская часть. Ковалев кинулся в одну хату, в другую, и всюду ему говорили, что красноармейцы не то час назад, не то и два ушли.
— Кула ушли? — спрашивал Ковалев.
Но хозяева указывали всё разные дороги, и нельзя было понять, куда ушла часть. Нужно было выбирать одну, и, посоветовавшись, товарищи решили идти по южной дороге, в том ж< направлении, в каком шли вчера.
Отстать от части было обстоятельством неприятным, но поправимым. Бывало отставший дня два — три ищет свою часть, иногда неделю, по в конце концов находит и, получив свое от старшины или командира роты, становится на свое место в строю.
Ковалев издевался над Прокошиным.
— Старый солдат, сто лет воюет! — насмехался он. — Такие старые солдаты в Харькове на Благбазе семечками торгуют. Нашел людям хату на краю света, а какой малахольный пойдет нас туда искать? Галушки понравились! А хозяйка тебе не понравилась? Может, ты в той хате за хозяина не против остаться? Он и солому носит и пацанчика маленького уже качает...
Прокошин только крутил головой.
Товарищи уже вышли из села; перед ними лежала широкая снежная степь. Над степью нависло серое, мутное небо. Оно было светлей над головой и темнело к горизонту. Рыхлый снег, падавший ночью, был утоптан множеством ног, прошедших по дороге — по всей вероятности, недавно. Под ногами попадались и окурки, докуренные до основания, лошадиный навоз, какие-то обрывки, валялась брошенная продырявленная жестяная кружка. Товарищи надеялись нагнать полк на ближайшем привале или даже еще по дороге к нему. Вчера поговаривали, что передовые позиции совсем близко, и деревня, в которой они ночевали, — ближайшая к фронту. Первый привал и мог быть уже боевой линией.