Так пролежали они еще довольно долго. Мише два раза послышался было крик, но ни Прокошин, ни Виктор даже не шевельнулись, и Миша понял, что это ему почудилась от напряжения слуха.
Потом ему показалось, что с горы, справа от него, покачиваясь, поднимается черное пятно неопределенной формы. Он ничего никому не сказал, боясь попасть впросак, и норовил каждую секунду взять это пятно на мушку, как вдруг услышал негромкий и сердитый голос Ковалева:
— Чи вы сказились, черти, ищи вас тут по всей горе!
— Давай сюда, браток! — откликнулся Прокошин.
Медленно и тяжело ступая, Ковалев подошел к товарищам и опустил на землю пулемет «максим», который он нес на руках впереди себя, сам сел возле него на снег и сплюнул.
Это было настолько неожиданно, что все вскочили, стали вокруг и только вопросительно смотрели на Ковалева. Потом Прокошин присел на корточки, потрогал пулемет рукой, как бы желая убедиться, что это в самом деле пулемет.
— Как же это ты, милок, спроворил? Цельный «максим»!
— Сейчас... Дай закурить!
Он закурил.
— Та что тут особенного, — стал рассказывать Ковалев. — Дураки, халабуды, охраны не выставили, их тут со всем барахлом можно позабрать, они до воскресенья не прочухаются. Иду я, до сарая дошел — никого. Хоть бы для смеху часового поставили. От, думаю, малахольные: кругом война, а они как на дачу приехали, и собаки не брешут. Неужто, думаю, наши? И тут какой-то прямо на меня. Ничипорук чи еще как он меня назвал... Вылез на мою голову... Стукнуть его, думаю... «Иди, — говорит, — его благородие тебя шукает», и сам в сарай. Я к возам — там от обоза возов восемь, двуколки тоже. На каких люди спят, какие так стоят. Один воз с хлебом, а на нем дядько храпит, свою бабу во сне видит. Я потянул буханку — он как повернется! Я уж сказал про себя: до свидания, мамаша, на том свете увидимся. А он глянул на меня и опять спать. Посидел я под возом сколько надо, потом сказал тому дядьку: спите, папаша, — и взял буханку...
— Где же она, буханка-то? — прервал его Прокошин.
— Скушал! — огрызнулся Ковалев. — Вот так всю и скушал! — Он помолчал. — Иду я со своей буханкой, дохожу до каменного дома с крыльцом, а около крыльца «максим» стоит да две эти... коробки с лентами. Бросил буханку, взял того «максима». Или мы с ним пропадем, или отобьемся.
— Отчаянный ты, Ковалев, из-под носу утащил' Жалко, буханочку бросил.
— «Бросил»! — рассердился Ковалев. — Что я, лошадь, чи что?.. Пулемет четыре пуда, да две коробки с патронами на пальцы повесил, да своя винтовка — понеси попробуй!
— Да кто говорит! — примирительно сказал Прокошин.
— Нечего даром и трепаться!
Миша никогда не имел дела с пулеметом. Его оружием была винтовка, и он знал ее довольно хорошо. Пулемет казался ему очень сложной и малопонятной машиной. Из четверых только двое умели обращаться с пулеметом: Прокошин и Ковалев.
Только час назад их было четверо бесприютных людей, без крова и без пищи, с неизвестностью впереди. Ничего с тех пор не изменилось, разве только стало известно, что впереди враги, но Мише казалось уже, что их не четверо, а пятеро — пулемет стоял, как молчаливый, но уверенный и надежный пятый товарищ.
— Ну, давайте, ребятки, подумаем, чего будем делать. «Максимки»-то хватятся скоро... — сказал Прокошин.
— Я думаю... — вдруг раздался голос Виктора, — я думаю, что нужно пойти достать хлеба. Ковалев уже ходил, теперь я пойду.
Он поднялся и стал поправлять и прилаживать ремень от винтовки.
— Ия пойду с ним, — сказал Миша и тоже поднялся.
«Как жалко, что не я первый это предложил! — подумалось ему. — Ну да все равно!»
— От не терпится им, чтоб их, как цуцыков, кадеты позабрали! Прямо как цуцыков. Скажи им, Прокошин, чтобы они без меня не ходили, а то они и взаправду пойдут. Он, Виктор, отчаянная голова! — весело усмехнулся Ковалев. — Вместе пойдем, хлопцы, по буханочке хлеба Прокошину принесем... Добре, старик, мы пойдем, а ты «максима» постережи. Понял? А мы тихесенько...
Ковалев вдруг сделался весел, он хлопнул Мишу по плечу и приладил Виктору ремень от винтовки.
— Ну, папаша, пошли хлопцы рыбку ловить! — сказал он на прощанье Прокошину, и все трое стали гуськом спускаться по склону.
Внизу они остановились, и Ковалев прислушался.
— Вот идиоты! Тут до утра тихо будет, — сказал он шепотом. — Мы на тот край зайдем, по-за сараями пройдем, до возов, а там коло красного дома — и назад, на горку.
Миша и Виктор пошли за Ковалевым через поле.
Хутор ничем не был огорожен; они подошли к сараю и постояли около него. Запахло сухим сеном.
Легким, осторожным шагом двинулся Ковалев. Миша пошел за ним и вышел из-за сарая. Потом Миша вспоминал все, что было дальше, как сон. В поле и ночью все было ясно, как днем; здесь, между постройками, Миша не мог узнать самых простых вещей. Непонятные, бесформенные предметы тянулись длинным рядом от сарая до большого дома, темневшего где-то впереди. Казалось, кто-то движется и шевелится в темноте; между тем людей не было видно. Когда Миша подошел ближе, он увидел телеги и двуколки с торчащими оглоблями. Распряженные лошади стояли рядом и ели овес из торб. Странная фигура с огромной шеей оказалась колодезным журавлем. Ковалев шел впереди, залезая рукой то в одну телегу, то в другую. Ковалев говорил, что их должно было быть с десяток. Между тем Мише казалось, что их бесконечное количество. Он шел рядом, и ноги у него сами собой подгибались. Наконец Ковалев остановился у одной из телег. Миша услышал где-то дыхание и подумал, что это дышит лошадь — она стояла рядом. Ковалев шарил по дерюге, которой была покрыта поклажа. Миша неверной рукой провел по какой-то неровной, кожаной на ощупь поверхности и, попав рукой в шерсть, вдруг понял, что шарит по человеку в тулупе; страшно испугался и отдернул руку. Это не лошадь дышала — это сопел человек, лежащий на возу. У Миши совсем подогнулись ноги и занялось дыхание, он чуть не сел на снег, потому что боялся ухватиться за край телеги. Ковалев схватил его руку, ткнул ее под край дерюги. Миша почувствовал под рукой шероховатую корку. Это был хлеб. Собравшись с духом, он, зажмурив глаза, потянул буханку и, вытащив ее, неловко и неудобно прижал к себе.
Ковалев махнул рукой, и они пошли дальше. У последней телеги к ним присоединился Виктор. Ковалев оглядел его. В руках у Виктора ничего не было.
— А хлеб? — тихо спросил Ковалев.
Виктор растерянно пожал плечами.
— На третьем возу отсюда, малахольная душа! — шепотом выругался Ковалев. — Иди, мы тут подождем. Чи постой... может, лучше я сам пойду.
Но Виктор уже отошел.
Мише страшно хотелось удрать. Вот так отсюда прямо наперерез по полю, пока еще ничего не случилось. Но он заставил себя стоять на месте и даже поправил буханку под мышкой. Ему казалось, что Виктор нескончаемо долго возится там у телеги.
— Положи, положи, тебе говорят! — раздался вдруг оттуда сонный и хриплый голос.
Ковалев и Миша подскочили к телеге, где Виктор молча вырывался из рук обхватившего его обозного. В темноте обозный навалился на Виктора сзади. В несколико секунд, во время которых началаси и кончиласи эта сцена, Миша только и успел разглядеть огромное темное туловище обозного на спине у Виктора и страшную косматую бороду над его головой. Миша бросил свою буханку, схватил обеими руками винтовку и ударил прикладом изо всей силы, метясь, как пришлось. Виктор вырвался
— Стой! — закричал обозный, как показалось Мише — оглушительно громко.
Тут Ковалев ударил его прикладом по голове, и все трое бросились бежать, не разбирая дороги, прямо в поле. Виктор бежал впереди всех, прижимая к себе отвоеванное добро, за ним — Миша и Ковалев. Не успели они пробежать и ста шагов, как раздался выстрел. Мише казалось, что выстрелили прямо по нем; он шарахнулся, споткнулся о какую-то кочку и упал, больно подвернув правую ногу. Он захотел встать, опять упал, и тут снова раздались выстрелы. Виктор остановился и оглянулся.
— Ложись, Виктор! — махнул ему рукой Ковалев, а сам, пригибаясь, подбежал к Мише и лег возле него. — Куда ранили? — спросил он, и Миша почувствовал его горячее, прерывистое дыхание.
— Да не ранили, — ответил Миша, — просто ногу подвернул.
С хутора раздавалась беспорядочная стрельба. Стреляли, видно, куда попало.
— Ты лежи, не беспокойся, — сказал Ковалев. — Те дураки и не знают, куда пуляют, — так, в белый свет.
Ковалев лежал рядом с Мишей и говорил совсем спокойным голосом. И Миша, стараясь быть похожим на него, ответил тоже, как ему казалось, совсем спокойно:
— А, плевал я на них! — Он помолчал немного, а потом прибавил: — Знаешь, Ковалев, я ведь хлеб-то выронил там, с Виктором...
— Хай они подавятся тем хлебом! — шепнул Ковалев. — Лежи тихо.
Мише было очень больно, но он старался даже не морщиться; потом боль стала утихать. Так пролежали они с полчаса, пока совсем не перестали стрелять. Тогда они ползком стали передвигаться к себе. Когда они решили, что с хутора их разглядеть уже нельзя, то побежали, все же на всякий случай пригибаясь.
Когда они взбирались по склону, Ковалев предложил Мише:
— Ты, Мишка, хромой, давай винтовку.
Но Миша отказался.
Прокошин их встретил радостный. Он даже не знал, что сказать от волнения, и все хлопал себя руками по ляжкам.
— Ну, братки, а я уж думал... а я уж думал... — повторял он бессвязно. — Один бы остался — тут и конец. Витя, и ты жив, божья душа?
Миша никогда не видел Прокошина в таком возбуждении. Он даже не спрашивал ничего.
Ребята сели на снег отдышаться.
— Ну, чего там с тобой случилось, Виктор? — спросил Ковалев.
— Да я не знаю, — смущенно ответил Виктор. — Я потянул хлеб из-под брезента, кажется... Вдруг он как навалится на меня сзади — тут вы и подбежали.
— Эх, жизнь наша! — мотнул головой Прокошин. — За кусок хлеба так голову и оставишь... Ну... давай, что ли, хлебушка-то!
Виктор протянул свою добычу Прокошину, и тот с удивлением спросил: