ку от линии фронта. Но всем сердцем он чувствовал, что его настоящее место там, где шли бои. Он видел, что война надолго, и без всякой суетливости искал работу, где мог бы принести наибольшую пользу родине. Наконец он получил желанное назначение.
В августе 1941 года я в последний раз виделся с Ивантером и с Гайдаром. Гайдар только что приехал с фронта, а Ивантер собирался на фронт. Оба они были хладнокровны, спокойны, оба верили в конечную победу, а первые поражения наших войск принимали как временные неудачи.
Мы долго ходили по Москве, любовались родной столицей. Ивантер был уже в военной форме, подтянутый, ловкий, весь в новеньких скрипучих ремнях — «как чемодан», шутил он. Живой, веселый, быстрый, он словно помолодел на десяток лет, и, если бы не седеющие виски под пилоткой, его можно было бы принять за комсомольца.
На Каменном мосту, бросая прощальный взгляд на Кремль, Ивантер сказал мне:
— Знаешь, кем я назначен?
— Судя по петлицам — политруком.
— Политрук — это звание, а вот на какую должность? — допытывался он.
Я не мог догадаться, и он с торжеством показал мне приказ наркома обороны, которым он, Ивантер, назначался в армейскую газету на должность писателя. Тогда действительно в штате фронтовых газет существовала такая должность — почетная для литераторов, ибо тем самым, как говорил Маяковский, перо было приравнено к штыку.
— Теперь мы с тобой можем не сомневаться, что я писатель! — смеялся он.
Ивантер уехал на Калининский фронт и стал работать в дивизионной газете «Врага на штык». Он писал очерки, фельетоны, статьи; большим успехом у фронтовиков пользовались его стихи, которые он подписывал именем «Борис Бойцов». Вот строфа из его стихотворения «Перед атакой»:
В руках твоих пулемет
Или простая винтовка.
Решает быстрый расчет.
Смелость, отвага, сноровка.
Поднят зеленый сигнал —
Двинулся огненный вал.
Ивантер был на фронте не только журналистом, но и политработником. Как знающий немецкий язык, он не раз был переводчиком при допросе пленных, сочинял листовки.
Трудности и лишения фронтовой жизни он переносил бодро. «Ты представить себе не можешь, — писал он жене, — как уютно в танке, когда идет осенний проливной дождь и все кругом, как утки, а там сухо. Лежишь, скорчившись в три погибели, все-таки не гостиная и не спальня, и чувствуешь — да, ей-богу, уютно. Или где-нибудь на сеновале, или просто в сарае, или в бане. Как странно кажется это понятие уюта».
«Приходится много ходить пешком, но это, ты знаешь, я люблю, каких-нибудь тридцать километров меня не пугают... Настоящие трудности — у людей в окопах... там действительно герои».
Вот эти люди в окопах и были для Ивантера самым дорогим и интересным на войне. Веселый, общительный, он легко сближался с бойцами и командирами. С гордостью говорил он, что в одном полку у него было около ста личных знакомых, в другом — пятьдесят, и он три месяца, пока полк стоял в обороне, встречался с ними, знал все о них — об их боевых и семейных делах.
«Я слишком много вижу героев и еще раз убеждаюсь, что человек нашего времени и нашей страны — это чудо, которому я не перестаю удивляться», — повторяет он в своих письмах с фронта.
Вместе со всей армией Ивантер пережил тот подъем, которым сопровождался переход наших войск от обороны к наступлению. «Это замечательно, конечно, — одним из первых входить в освобожденный город», — писал он. С большим интересом наблюдал он всю широкую картину наступления. «Я не представлял себе, что значит наступление большой армии. Это ведь колоссальная махина с огромным транспортом, с тылами, со связью, с хлебопечением. Это огромное количество машин и саней. Вообще война идет по дорогам. Вне дорог современная война двигаться не может. Перерезать дорогу — значит остановить армию противника».
Чем больше накапливалось у него наблюдений и впечатлений, чем больше рос его военный опыт, тем сильнее хотелось ему писать. Он думал, что настоящая работа писателя еще ждет его впереди, в будущем — дома за письменным столом. У него рождался замысел большой повести, он даже придумал ей заглавие: «Школа мужества».
Но уже и в те дни на фронте он стал писать маленькие рассказы, в которые вкладывал свое знание жизни и подлинное мастерство. Эти крошечные — в три — четыре страницы — рассказы отражали большую жизнь, войну и советского человека на войне. Часть этих рассказов напечатана в этой книге.
Здесь, как в самой жизни на войне, героическое переплеталось с обыденным и даже смешным, жестокое и страшное—с трогательным и человечным («Красная шапочка», «Зуб»).
Каждый, кто был на войне, знает по себе, как остро ощущается на фронте природа, ее красота, ее непрекращающаяся жизнь. В письмах Ивантера часто встречаются поэтические описания природы тех мест, где он воевал. «Еще когда в машине едешь, видишь изумительную природу, черные ели среди золотых берез, холмы и озера — уже все это чудесно. А потом, когда идешь пешком, даже если грязь, если дождь, если ветки бьют по лицу, — все это запоминается, остается и, кажется, навсегда... Рубят осинник — гатят дороги, и лес лежит уже под ногами, и сладковатый запах...»
В рассказе «Скворец» боец приходит в разрушенную фашистами деревню и на месте родного дома видит только груду золы и битого кирпича. И единственная примета прежней жизни — скворец. «Как ни старались враги уничтожить все живое, а вот уцелела скворечня, и прилетел скворец, и черная земля под ногами Семина выпустила из себя свежие зеленые былинки».
В каждом рассказе мы чувствуем правду жизни и глубокую взволнованность писателя. О рассказе «Смерть Гординского» Ивантер писал домой:
«Перед всеми, кто убит в этой войне, мы, которые останемся живы, — в неоплатном долгу. Дай бог, чтобы у меня хватило таланта и силы написать о них так, как они этого заслуживают. Я пишу это теперь потому, что узнал о том, что некоторые из новых моих знакомых убиты. Первый из них лично знакомый был Гординский — двадцатилетний лейтенант... Гитлер не может победить, потому что у нас такие люди. И их много...»
Удивительно, как сильно было тогда в Ивантере желание жить и работать дальше в литературе. «Может быть, чем черт не шутит, дойду и до настоящего мастерства в этом деле... У меня сейчас как будто источник раскрылся, на что ни посмотрю, о том и могу писать. Раньше этого не было», — писал он третьего июля 1942 года, почти накануне смерти.
Пятого июля дивизия, в которой работал Ивантер, атаковала укрепления врага. В разгар боя были введены в действие танки. Батальонный комиссар Б. Ивантер пошел с ними. Осколок вражеского снаряда поразил его в голову. Он умер, даже не поняв, что случилось. Вот как говорится о его последних минутах в письме редактора газеты «Врага на штык» вдове писателя:
«...Мы шли и смеялись, — рассказывал командир-танкист, которого он сопровождал к танкам. — Рвутся снаряды, шмякаются мины, а мы идем и поем... Батальонный комиссар рвет цветочки, прячет их в карман и рассказывает о «Войне и мире»...
— Я буду писать очерк о вашей храбрости, о вашем спокойствии под огнем, — говорит он мне.
— А вы сами, — отвечаю я, — товарищ комиссар... Мое дело привычка, а вот вы... Война ведь не ваша профессия...
— Отечественная война — дело каждого большевика, каждого советского патриота, — сказал он».
Старший товарищ и вожатый, друг советских детей, так много сделавший для советской детской литературы, отдавший жизнь за то, чтобы дети могли жить счастливо на свободной и мирной земле, — Бениамин Абрамович Ивантер и своими произведениями и всей своей жизнью учит, как надо жить, чтобы быть достойным звания Человека и Коммуниста.
И. Халтурин
ВЫСТРЕЛ
Такой длинный вечер! Кажется, будто он начался еще вчера. На дворе снег, и от снега в комнате серая полутьма. Я вижу только угол шкафа, спинку кровати, что-то белое в ногах и мамину фигуру у окна.
В этот вечер совсем не зажигали огня. Девочек увели уже давно в соседнюю квартиру, через черный ход. Я лежу после такого отчаянного приступа лихорадки, что мне даже руку поднять трудно. Проклятая малярия треплет меня каждый день по четыре часа подряд. Вот уже больше двух недель валяюсь в постели.
Что там делается, во дворе? С моей кровати ничего не видно. Такая досада! Пока я был здоров, я знал все, что делается в городе. Никто из ребят с нашего двора не бы вал там, где я бывал, не видал столько, сколько я видал. Другие ребята боялись нос за ворота высунуть, а я никогда ничего не боялся. Я ходил всюду, куда хотел. Я видел, как отступали красные, как вступали белые, как занимали город немцы.
Пока в городе стояли белые, я всех генералов перевидал: Деникина — на балконе городской думы, Мап-Маевского — пьяным на лихаче, Кутепова, с черной бородой, — на параде перед собором.
Я даже Шкуро видел, которого прозвали «волком». Помпю, я проходил мимо гостиницы «Астория», где помещалась контрразведка. Смотрю, выходит Шкуро — небольшого роста, сухой, серый; и в самом деле, на волка похож. Он сел в автомобиль и сразу взял третью скорость, а за ним, как волчья стая, понеслась вскачь личная охрана — человек пятьдесят верховых в кубанках и бурках, ни на шаг не отставая от машины.
Кто только не перебывал в нашем городе! И петлюровцы в синих жупанах, и гайдамаки с чубами на бритых головах, и махновцы под черным флагом. Кого только я не видал! А теперь вот лежу, как связанный. С моей кровати не видно даже, что делается во дворе. Виден только задний флигель гостиницы «Москва», да и от него — одна крыша.
А мама смотрит в окно и ничего не говорит. Раньше хоть девочки что-нибудь рассказывали.
Полгода назад из города уходили красные. Белые были уже совсем близко.
Наш дом выходит одной стороной на Киевскую улицу, другой — в Чеботарский переулок. Домком запер ворота, которые выходят в Чеботарский переулок, на засов, а парадное с Киевской улицы — на ключ. Ни со двора выйти, ни во двор войти.