Ковалев засмеялся.
— Это про меня, — сказал он.
— ...Все проглотил, а еще зубами ляскает — есть хочет. «Силен, — говорит солдат, — да чего ж делать, давай спать ложиться». Легли. Утром встали, вышли из Чертова лога, пошли по Чертовому полю. Шли, шли, видят озеро без воды, у озера человек стоит, такой — лучше не глядеть на него. В товарищи просится. Мол, знаю, куда идете, — пригожусь. «Л ты чего умеешь делать?» — «А я пить умею. Что воду, что вино — для меня все одно». Стали ложиться. Хлеба нет, солдат бутылку вытащил — была у него припасенная. Выбил пробку и говорит новому-то: «Понюхай». Тот только понюхал — глянь, а бутылка пустая. «Экий ты!» — сказал солдат. Так спать и легли...
— Без бутылки, — засмеялся Ковалев. — Ну и жлоб!
— ...Без бутылки. Утром пошли, а уж за Чертовым полем Чертова гора поднимается. Шли они в гору, шли, упарились. Жарко стало. Шинельки скинули. Только скинули — что-то холодно стало. И что ни дальше, то холодней. Полверсты не прошли, видят — человек стоит и зубами от холода стучит. «В теплое место идете, — говорит, — возьмите меня в товарищи». — «А ты что умеешь делать?» — «Сами увидите, — говорит, — я человек простуженный». — «Ладно, коли так, — говорит солдат, — идем». Дошли они до верха Чертовой горы, стали вниз спускаться, по Чертовой тропе до ворот и дошли. Ворота здоровые, железные, сразу видать — чертова работа. Постучали: открывайте, мол, а то уморились. Ворота сразу не открылись, а отворилось окошечко, вроде как в теплушке; той черт, солдатов знакомый, оттуда высунулся и говорит: «А это что за солдаты?» — «А это, — говорит, — мои товарищи». — «Ладно, коли так! — обрадовался черт, открыл ворота, поздоровался с солдатами, а их четверо было, ворота закрыл на четыре замка. — Ну, идите, — говорит, — прохлаждаться». Пошли наши братишечки. Оглядывается солдат — пекло как пекло. Кругом черти бегают черные, голые, и тот знакомый тоже как есть черт, шинель ему, видать, в пекле без надобности — потому тепло. Только ничего особенного. Грешников не видать, народ-то больше на войне кончается. А с войны уж такое правило — прямо в рай. Ходит солдат, оглядывается. Котлы стоят, крючья тупые, у чертей вилы. «Ну, — говорит он, — у нас в окопах пострашней будет: у ваших чертей, кроме вил, ни хрена нету; у наших наверху много боле будет. Газами, — спрашивает, — не пользуетесь?» А черти-то с вилами и не знают, чего это. Газ у них один — сера. Клопов им морить. Осмелел солдат, стал насмехаться над чертями: и то у них не так, и это, мол, не этак. Рассердились черти. «Какие ни на есть,— говорят, — а пожалуйте на вилы или, скажем, сейчас сковороды разогреем!» Видит солдат, чертей много: не отбиться, и маленько загрустнел. Только виду не подает. Тут ему первый его товарищ и говорит: «А ты хлеба попроси». Солдат и говорит: «Мы, мол, с дороги уставши, у вас тут покеда сковороды разогреются, вы бы нам хлебца дали». Черти смеются: «Этого добра у нас довольно!» А солдатов знакомый черт, что у него душу покупал, и говорит: «Я как на землю выходил, интендантским чиновником был — так хлеба этого наворовал сколько хочешь». Привел, показал — хлеба целая гора, пудов тыща будет, а может, и весь мильон. «Ну, — говорит первый товарищ, — подпустите меня до этого хлеба. Я, — говорит, — за всех солдат, которые хлеб не доели: я голодный». И пошел, и пошел! Не хлебами и не пудами, а прямо — сто пудов, и нет, сто пудов, и нет. Черти со всего пекла сбежались смотреть. А тот поел весь хлеб и кричит: «Я, — говорит, — теперь в силу вошел и в охоту! Давай еще, а то вас, чертей, глотать сейчас начну!» Черти испугались, побежали до своего главного. Тот разбранил их и говорит: «Моментально выкатить бочку спирта и напоить, а уж с пьяными мы, — говорит, — справимся». Черти выкатили бочку спирта и приглашают: «По-жалте выпить! Мы для вас, вы для нас». А второй товарищ и говорит: «Выпейте по чарочке, а уж больше ни-ни». Выпили товарищи по чарочке. Хотел было солдатик по другой, тут его товарищ, который пьющий, подошел — так на донышке только и осталось...
— Что, не заснули? — спросил Прокошин.
— Кто спит, нехай спит, — сказал Ковалев.
— Нет, я не сплю, — сказал Виктор.
Миша не пошевельнулся, хотя он и не спал. Слова Прокошина доносились до него как будто издалека. Он бы, может быть, и уснул, если бы не было холодно спине и ногам, особенно пальцам ног.
— ...Выпили, значит, они все запасы, какие были у главного черта в погребе, и пошли по пеклу буянить: котлы перевернули, смолу повылили, крючья повыдернули. Шумят, кричат — сроду в пекле такого гаму не было. Ходят наши содатики по пеклу, и все им нипочем — того и гляди, до самого главного черта доберутся. Собрал тогда он своих чертей и говорит им: «Растопляйте скорее баню. В бане мы их и изжарим». Растопили тут черти лучшую баню — железная у чертей была баня — и бегут до солдат: «Господа хорошие, пожалте в баню!» — «Пойдем, — говорит солдат. — Это хорошо, а то вша заела». Подходят к бане, а баня вся раскаленная стоит. Солдат уж пятится, а черти его туда толкают. «Пустите-ка меня вперед, — говорит товарищам последний, которого на Чертовой горе нашли. — Я человек простуженный, больной». Вошел он в баню. Стало там похолодней. Снял он с себя шинельку — уж и совсем холодно. «Поддай жару! — кричит солдат в окошко. — Холодно мыться». Подкинули черти дровец, а тот, простуженный, скинул гимнастерку — и вода замерзла. Вышел он из бани как есть без всего, от него мороз идет — хуже, как в Сибири. Сразу в пекле климат холодный стал, снег пошел — все равно как здесь. А чер-ти-то голые, пробирает их мороз: разбежались все, к главному черту прибежали. А у того самого зуб на зуб не попадает. «Какой черт, — говорит, — их на нашу голову приволок, пускай их и обратно уведет!» Пришел тот черт, что душу купил, и говорит: «Бери, солдат, свою расписку да иди с товарищами на белый свет». А солдат ему: «Не желаю, я и у вас, чертей, хорошо проживу». Приходит тут их главный черт, мундир на нем генеральский, погон золотой, на хвосте турецкая бломба золотая. «Так и так, дорогие гости, не пора ль домой?» — «Давай, — говорит солдат, — нам одёжу хорошую, сапоги новые да по тыще рублей». — «С нашим удовольствием!» — говорит главный черт. Дали им одёжу, сапоги, денег и проводили честь по чести. Вышел солдат с товарищами на белый свет. Узнает, чего тут случилось. А царя за то время скинули. Глянул солдат в мешок, где деньги лежат. А деньги-то все керенками! Надул-таки черт солдата! Пошел он тогда по свету своей доли искать. Ходил, ходил — по сю пору ходит. Только надо сказать спасибо: сапоги хорошие и сейчас носятся.
Тут Прокошин неожиданно похлопал себя по голенищам.
— От чертов солдат! — засмеялся Ковалев. — Сам ты до того пекла ходил чи как?
— Это уж, браток, сам понимай, а сказке здесь и конец.
Потом Миша заснул — вернее, даже не заснул, а впал в состояние оцепенения. Ему мешали и мерзнущие ноги и встревоженное сознание, где усталость боролась с возбуждением. В дремоте все мешалось и путалось: обозные в тулупах шерстью вверх, черти с вилами из прокошинской сказки; шевелилось неясное представление о завтрашнем дне: ему представилось, будто он у пулемета, пулемет стреляет сам без него и вдруг перестает стрелять. На гору лезут белые, а он, Миша, не знает, как пустить пулемет в ход; и Ковалева нет. Он тогда в страхе усилием заставил себя проснуться, открыл глаза, пришел в себя и тут же снова опустил голову на колени. Потом ему показалось, будто он на хуторе, стоит у телеги с хлебом. Он должен вытащить хлеб из-под спящего обозного, а пока проводит рукой по шерсти его тулупа; он опять заставил себя проснуться и увидал у своих колен собаку. Он подумал сначала, что ему не удалось проснуться, но потом убедился, что это настоящая собака, небольшая дворняжка, белая с черными пятнами на боках. Она, должно быть, прибежала за ними с хутора, сообразил он кое-как, погладил ее и пришел в себя. Собака благодарно заскулила и повиляла хвостом. Потом на одно мгновение Миша перестал чувствовать холод в ногах, опустился на правый бок, положил голову на руку и так рядом с собакой уснул.
Разбудил его Прокошин. Начинало светать. Прокошин сунул ему кусок хлеба фунта в полтора и пошел с ним к месту, которое указал ему вчера.
Часть холма, обращенная к хутору, которую они заняли, представляла собой почти полукруг, в середине которого рос довольно густой кустарник, где Прокошин и Ковалев замаскировали пулемет. Миша и Виктор заняли края этого полукруга. Получилось так, что все могли видеть друг друга. Пока еще с хутора их не могли разглядеть, Прокошин помог Мише наскрести снегу, чтобы устроить небольшой бруствер, за которым можно хоть голову укрыть. Прокошин пожалел, что у них нет ни одной лопаты, чтобы окопаться как следует, хотя это было бы не так легко сделать в промерзшей, твердой земле.
— А ну, ложись! — сказал Прокошин.
Миша лег, поворочался, укладываясь поудобней и прилаживая винтовку так, чтобы удобно было целиться.
Прокошин отошел, посмотрел, потом подгреб ногами еще немного снега и, оглядев Мишу еще раз, выпростал из-под него неудобно завернувшуюся шинель.
— Вот так оно ладно будет. Да смотри без толку себя не выдавай — не стреляй, — сказал он и пошел к Виктору.
Светало очень медленно. Миша вглядывался в утренний полумрак, и ему казалось, что никогда не станет светло. И хотя день не сулил ничего хорошего, Мише хотелось, чтобы он поскорей пришел. Теперь Миша прекрасно понимал, что они в петле, из которой вырваться нельзя. Уходить — значит еще больше захлестывать ее на себе: вряд ли найдется лучшая позиция для самозащиты. Как ни мал был военный его опыт, это он все же мог понять. Оставаться здесь — значит сидеть в петле и ждать, пока ее затянут белые. Одно преимущество, впрочем, у них было: здесь они могли отбиваться до последнего патрона и до последних сил.
Миша все прекрасно понимал, и хотя сердце у него замирало, когда он вспоминал, что это, быть может, последний день в его жизни, но голова оставалась ясной; во всяком случае, ему казалось, что мысли у него ясны.