Он ждал последнего испытания. Ему было не по себе, когда он думал о том, что через несколько часов его, наверно, убьют. Но пока-то все было еще тихо. Пока не было еще никакой опасности, никто не стрелял, он может и голову поднять, и встать, и пойти — вперед, назад. Нет, пока еще настоящего страха, того страха, прихода которого Миша так боялся, он не чувствовал. Пока еще он может и песню запеть и пошутить над Виктором. Того, что есть сейчас, он совсем не боится; он боится того, что будет. Поскорей бы рассвело...
Но все же понемногу светало. У Миши зябли руки и ноги. Счастье, что теперь самое начало зимы и настоящего мороза еще нет; чуть-чуть только ниже нуля, не больше чем два — три градуса, и ветра нет. А будь ветер, да еще настоящий мороз, совсем было бы плохо.
Уже видны стали хуторские постройки. Можно было разглядеть и окна в большом доме. Будто скрип раздался оттуда, и снова стало тихо.
Миша вспомнил про собаку, пригревшуюся ночью возле него, и поискал ее глазами. Она лежала рядом с Виктором, и он гладил ее по спине. Миша приподнялся, чтобы позвать собаку к себе, но тут Прокошин, лежавший у пулемета, стал махать ему рукой, указывая на хутор.
По полю, наклоняясь и рассматривая что-то — может быть, следы, — шло пять или шесть человек. Потом на поле из хутора вышло еще несколько, тоже что-то рассматривая и ища. Они держались у самого хутора, не отходя далеко. Очевидно, они выясняли направление, в котором ушли ночные гости. Это нетрудно оказалось выяснить, потому что снег был свежий, а они шли прямо по полю. Скоро обе группы сошлись и пошли по направлению к оврагам, держась цепью в нескольких шагах друг от друга. Теперь Миша легко мог их сосчитать — их было двенадцать человек. Вот один из них остановился, к нему подошел другой, потом третий. «Это, должно быть, там, где я упал вчера ночью», — подумал Миша. Они снова пошли, но так, что впереди было двое, остальные десять цепью шли сзади.
Они были всё еще далеко. Миша протянул вперед руку и, поглядев сначала правым глазом, потом левым на поднятый большой палец, решил, что до них шагов четыреста.
Все еще было тихо, и Миша, хотя он весь дрожал от напряжения и от волнения, совсем забыл о мерзнущих руках и ногах. В эту минуту он и не думал о том, что эти вот фигуры людей несут с собой опасность и смерть. Он глядел через прорезь прицела на мушку, и ему досадно было, что она дрожала и прыгала, несмотря на то что винтовка лежала на неподвижной опоре, а приклад он крепко прижал к своему плечу.
А между тем белые подходили все ближе и ближе. Вот уже осталось шагов двести. Двести шагов — двести секунд. «Раз, два, три, четыре...» — считал Миша. Он не успеет сосчитать до двухсот, как начнется... Когда же он должен начать стрелять? Мушка все прыгала перед его глазом. Он переводил ее с одного человека на другого, а они всё двигались — уже осталось совсем мало до склона холма, уже видны их лица. Он может поймать мушку и выстрелить. Он наверняка попадет. Цель крупная, гораздо крупнее, чем на учебной стрельбе. Но стрелять ему нельзя. «А что же пулемет? Неужели испорчен?» — вдруг мелькнуло у него в голове. Тут у него замерло сердце и в горле сдавило от страха. Ему захотелось убежать, уползти, как-нибудь укрыться, зарыться в землю. Он глотнул, чтобы освободить горло. «Неужели я трус?» — подумал он. Повернув голову, он увидел, что Прокошин и Ковалев лежат у пулемета. «Так нет же, вот буду лежать здесь, пока вплотную не подойдут», — подумал Миша. И вдруг пулемет заработал.
«Так-так-так-так-так-так...» — услышал он первую очередь.
Значит, началось. Какие-то люди упали, какие-то бросились бежать. Что теперь должен делать он, Миша? Главное — лежать и не стрелять; не стрелять — так сказал Прокошин. Это главное, что от него требуется. А там, на поле, уцелевшие бежали сломя голову, и Миша боялся, что они уйдут. Он бы мог догнать из своей винтовки двоих... одного во всяком случае. Миша кусал себе губы, чтобы удержаться и не нажать спусковой крючок. А может быть, Прокошин позволит? И Миша посмотрел налево, в сторону пулемета.
«Так-так-так-так-так», — затрещал и задрожал пулемет в руках Ковалева. Прокошин лежал спиной к Мише и придерживал ленту.
На поле упали еще люди, и только один бежал далеко-
далеко — он был у самого хутора. У Миши даже лицо скорчилось — так хотелось ему выстрелить, но он опять удержался. И тут Миша вдруг сообразил, что стреляют и по ним. Не все упавшие были убиты, и из хутора далекие черные фигурки стреляли по холму. «Значит, я под обстрелом, — подумал Миша. — Вот это да!»
Лежать совсем без движения было страшно. Неизвестно для чего он переставил прицел сначала на шестьсот, потом на двести, потом в первоначальное положение. С замирающим сердцем он посмотрел на поле и вдруг увидел, что один из белых целится прямо в него. Миша опустил голову, но выстрела не услышал. Потом опять затрещало, потом совсем близко раздался жалобный певучий звук от рикошетной пули.
Все это произошло очень быстро, так что Миша даже не мог сообразить, что было раньше, что позже и когда все кончилось; он не мог бы сказать, сколько белых спаслось, хотя все происходило перед его глазами. Теперь все было тихо. Перед его глазами простиралось до хутора то же белое поле и на нем несколько лежащих ничком серых фигур.
Что бы ни было дальше, Миша чувствовал, что он выполнил свой долг. Правда, он немножко испугался, особенно когда подумал, что пулемет испорчен, но все-таки он не убежал, ни на шаг не отступил, и пули, должно быть, летели мимо него, одна даже совсем близко. Все-таки у него есть какая-то воля — ведь удержался и не стрелял, хотя не стрелять, может быть, еще трудней было, чем не убежать. Нет, кажется, все было в порядке. Интересно, что будет дальше?
Немного погодя Прокошин помахал ему рукой, подзывая к себе. Миша отполз немного назад, потом, пригибаясь, перебежал к пулемету. Туда же перебежал и Виктор. Миша посмотрел на товарищей, ожидая увидеть в них какую-нибудь перемену, но Виктор и Прокошин были такими же, как всегда. Ковалев же наклонился над пулеметом, проверяя что-то в замке, и Миша лица его не видел.
— Ну, ребятки, — сказал Прокошин, — чего делать-будем дальше, не знаю, только сегодня уж мы продержимся, коли к ним подмога не поспеет; видать, второго пулемета у них нет, а коли есть, все одно им сегодня нас не взять. И завтра бы не взяли — были бы только патроны. Потратили мы сколько, Ковалев?
— Ну, шестьдесят стратили. Не стоят они тех шестидесяти патронов! — отозвался Ковалев и плюнул.
— Так осталось на пулемет четыреста сорок, у Ковалева тридцать ц подсумке, у меня шестьдесят. У тебя, Витя?
Виктор посмотрел в подсумок. Он расстрелял одну обойму целиком и еще два патрона; осталось у него двадцать три. «Значит, Виктор все-таки стрелял, и Прокошин ничего ему не сказал...» — мелькнуло в мыслях у Миши.
— Девяносто и двадцать три — сколько будет? Сто тринадцать. Да у тебя, — обратился Прокошин к Мише.
— У меня все целы — тридцать штук, — скромно ответил Миша.
— Не стрелял, значит? — удивленно спросил Прокошин.
Миша почувствовал, что здесь что-то неладно.
— Ты же сказал — не надо, — сказал он неуверенно.
— Так я ж сказал — до времени, пока не узнают, где мы тут схоронились, — стал объяснять Прокошин.
И Миша увидел себя самым последним дураком. Лучше б его подстрелил этот белый... Ему сразу стало холодно, и в горле у него пересохло. Значит, никакой воли у него не было, а была одна глупость... Ковалев его будет презирать, как труса. Кто может знать, чего ему стоило не стрелять, а объяснить этого никак нельзя.
— Ну ладно. Значит, сто сорок три. Оно и лучше. Без толку и тратить их не надо. Как только удержался?
Миша не знал, что и думать. Он ждал, что скажет Ковалев, но Ковалев даже не обернулся.
Приблудившаяся ночью собака подошла к Мише, ткнулась мордой в его шинель и заластилась: махала хвостом и умиленно глядела на него.
— Очень ласковая собака, — сказал Виктор. — Вон какое у нее выражение лица. Я думаю, они все-таки что-то должны понимать...
Он вынул из кармана маленький кусочек хлеба и подозвал собаку к себе. Собака мигом проглотила хлеб.
— Еще просит, — показал Виктор на собаку. — Ну, как же не понимает? — Он снова полез в карман за хлебом.
— А ты не дури! — неожиданно строго сказал Прокошин. — Кажная крошка на счету, а ты пса кормишь.
Рука Виктора так и осталась в кармане.
— Извини, я не сообразил, — сказал он виновато, а потом виноватыми же глазами посмотрел на собаку.
— Был у нас в деревне дурачок такой, побираться ходил, а что ни насбирает, то собакам и скормит. Так и помер с голоду, — уже, как всегда, добродушно прибавил Прокошин. — Патронов у нас будто бы и ничего, а хлеба маловато. Без хлеба туго будет. Сегодня, ребятки, весь не съешьте. Малость надо и на завтра оставить.
— Вот что, хлопцы, — поставив наконец замок на место, обернулся к ним Ковалев. — Восемь кадетов на тот свет перекинулись, и остальные там будут, как на нас пойдут. Нам тикать отсюда нет расчету. Только смотрите, как бы они сами не драпанули в ту сторону, за хутор.
Было вполне понятно, что эта отбившаяся от крупной единицы часть обоза постарается связаться с ней. Нужно было следить за тем, чтобы ни один человек не ушел с хутора. Это было нелегко. Если бы было несколько ящиков патронов, можно было бы создать стену пулеметного огня, за которую не выбрался бы ни один человек. С четырьмя сотнями патронов сделать этого нельзя было. А в восьмистах — девятистах шагах было мало шансов сбить пешего связного.
Посидев с полчаса рядом, товарищи решили снова разойтись на свои места. Белые должны были что-нибудь предпринять. Уходя, Миша позвал собаку. Она было побежала за ним, но Виктор только щелкнул языком, и собака убежала к нему.
Падал легкий мирный снежок. Миша лежал и смотрел, как снежинки мягко опускались кругом и сразу сливались и пропадали в снежной пелене, как они ложились на сукно шинели. Миша пристально рассматривал тончайший узор какой-нибудь похожей на звездочку снежинки, потом дышал на нее — она таяла и исчезала, ничего не оставив после себя.