Маленьким мальчиком он любил лежать в высокой траве и рассматривать близко-близко листья, травинки, муравьев, бегавших в траве, как в лесу. Он удивлялся тогда тонким жилкам, переплетающимся в листке, продольным дорожкам, идущим по всей длине былинки, так же как и теперь он удивлялся тончайшему узору легкой снежной звездочки.
«Как это они складываются сами собой в такие сложные узоры?» — подумал Миша. Впрочем, он вспомнил, что когда-то у него возник такой же вопрос, и Павел Иванович ему подробно объяснил, почему так именно устроены снежинки. Что-то с кристаллами... Но он этого не мог попять, как не мог понять некоторых вещей, несмотря на долгие объяснения. Так, он до сих пор никак не может понять и объяснить, как устроена отсечка-отражатель в винтовке, тогда как все остальные части он знает хорошо.
Теперь он уже спокойно думал о разных вещах. Он внимательно рассматривал хутор и рассчитывал, откуда они сейчас станут наступать. Неужели они опять пойдут фронтом от хутора на овраги? Это было бы бессмысленно, решил Миша.
Однако белые на хуторе были не меньшими стратегами, чем Миша Якорев. Через два или три часа после первой так неудачно закончившейся для белых вылазки, не получая никакого ответа на выстрелы, они снова решили попытаться прощупать овраги. Они сделали попытку обойти овраги слева. Миша увидел, как группа белых, теперь уже человек двадцать пять, цепочкой пошла влево от хутора. Не отошли они и двадцати шагов, как заработал Ковалевский пулемет. Тогда белые сразу легли на землю и стали стрелять по оврагам, надеясь подшибить пулеметчиков.
Теперь Миша спокойно лежал за своим снежным окопчиком. Было мало вероятия, что они попадут на таком расстоянии в цель, которую едва различают. Миша сам прицелился и выстрелил раз, потом другой в одну из черных точек у хутора и сам почувствовал, что это бесполезный перевод патронов.
Пропустив две очереди, ковалевский пулемет замолчал, потом, когда несколько белых поднялись и попытались двинуться в том же направлении, что и прежде, он опять пропустил очередь, и те опять легли.
Между тем собаке, очевидно, надоело лежать возле Виктора: когда застучал пулемет, она с лаем кинулась к нему. Пулемет замолчал, и она, потеряв к нему интерес, остановилась на полдороге, понюхала что-то в снегу, повертелась вокруг себя и побежала по склону вниз. Тут белые снова начали стрелять, и вдруг Миша услышал жалобный визг: пуля подбила собаку. Она пыталась всползти наверх по склону. Но у нее, очевидно, была перебита задняя часть туловища, и она только беспомощно рыла снег передними лапами и при этом пронзительно визжала. Было невыносимо слышать этот отчаянный визг.
— Ложись, ложись! — закричал Прокошин.
Он кричал Виктору, который встал, должно быть, за тем, чтобы спуститься за собакой. На крик Прокошина он только махнул рукой и, неловкий, длинный, неуверенный, пошел по склону. Выстрелы со стороны хутора участились.
— Вертайся, сволочь! — вдруг закричал Ковалев. Он поднял винтовку. — Вертайся, а то убью, как собаку!
Но Виктор только остановился, будто хотел что-то объяснить; он так и остался стоять, показывая на собаку, а та все визжала, визжала и все царапала лапами землю.
Тут раздался выстрел, и визг сразу прекратился. Это Ковалев убил собаку.
— Иди! — закричал Прокошин.
Мише страшно было смотреть на Виктора, стоявшего мишенью на склоне, и он тоже закричал ему и замахал рукой. Но Виктор все стоял, растерянный и непонимающий. Потом, будто очнувшись, он, спотыкаясь через каждые два шага, побежал к себе и лег.
А белым так и не удалось обойти слева. Каждый раз, как они поднимались, Ковалев со своим пулеметом снова укладывал их, и в конце концов они убрались.
Потом к Мише пришел Прокошин.
— Ну как, браток?.. Не скучаешь? — спросил он и похлопал Мишу по спине. — Эх, кабы у нас хлеба было побольше! На такой позиции — тут и против батальона устоишь. А и то скучать не надо.
— Да нет, я не скучаю, — сказал Миша. Он посмотрел на добродушное, небритое лицо Прокошина, и ему вдруг показалось, что он с детства знает и любит его и что этот человек сейчас, может быть, ему роднее всех на свете. Раньше Миша не замечал, что Прокошин не только старше его годами, но умнее опытом и пониманием жизни. И он спросил у Прокошина, тронув его за рукав: — Прокошин, а как я — ничего?
— Ничего, хорошо, — кивнул он головой. — Яснопонятно, как надо. Только вот ты бы к Вите туда перешел. Оно для позиции-то все равно, да присмотрел бы ты за пим, а то из-за собаки, вишь ты, мог и пропасть.
Миша перебрался к Виктору и лег рядом с ним. Виктор обрадовался его приходу, подвинулся, и они устроились рядом довольно удобно.
— Ты видел? — спросил Виктор погодя. — Я, кажется, опять что-то не то сделал? Она уж очень жалобно визжала.
— Да ладно, чего там! — ответил Миша.
Так и прошел почти весь день. Белые не решались идти прямо под пулемет, да это было и бессмысленно. Преимущество позиции было не на их стороне.
Короткий день был уже на исходе, когда из хутора во весь опор, видимо по дороге, помчался всадник. Ковалев замешкался у пулемета и не сразу начал стрелять, потом пустил небольшую очередь, но всадник все скакал. Он был далеко. Миша прицелился чуть-чуть вперед цели, выстрелил, но, нажимая спуск, он чувствовал, что промахнется: очень уж было далеко. Он выстрелил еще несколько раз, но безрезультатно.
Пока Миша, ругаясь, выпускал патрон за патроном, Виктор не стрелял. Он только целился. Потом выстрелил, и лошадь упала сначала на передние ноги, потом совсем. От лошади отделился всадник и побежал назад к хутору.
— Вот здорово! — позавидовал Миша. — Как это ты попал?
— А я знал, что попаду, — ответил Виктор. — Знал наперед: ведь у меня рука довольно твердая — это от рояля. Берешься что-нибудь делать и знаешь наперед, хорошо сделаешь или плохо.
— Хорошо! — крикнул им Прокошин. — Хорошо, Миша!.. (Миша показал пальцем на Виктора.) Хорошо, Витя, вали дальше, милок!
Остаток дня прошел тихо. Стемнело. Шла третья ночь с тех пор, как они отбились от своих. Товарищи сидели, сгрудившись, и молчали. Когда стало совсем темно, Ковалев сказал:
— Пойдем, что ли, Прокошин...
— Вы куда? — спросил Миша.
— А недалеко. Вы тут посидите, ребятки, а мы враз.
Они стали спускаться, оставив свои винтовки, и скоро вернулись. Они принесли с собой две винтовки и груду всякого добра, которую свалили в кучу и стали разбирать на ощупь. Тут были четыре подсумка с патронами, две шинели, ремни, кожаный портсигар с английскими папиросами без мундштуков, небольшой, с полфунта, кусок свиного сала, две папахи: одна — простая солдатская, другая — баранья, очень теплая.
Шинели тут же расстелили и уселись на них. Это было все же лучше, чем лежать прямо на снегу.
— Папаху кому, ребята? — спросил Прокошин. — Хорошая папаха — фельдфебельская. Виктору, что ли? Держи, Витя. Никто не отнимет, разве что с башкой оторвут.
Виктор замотал головой:
— Нет, нет, пожалуйста, не надо!
— Ты чего? — удивился Прокошин.
— Я не могу... — сказал он запинаясь, — она с мертвого.
— Образованный, интеллигент! — сердито вмешался тут Ковалев. — Копейку они стоят, те интеллигенты, какие с покойников трусятся. На, бери мою, пока я еще живой.
Он стащил с Виктора его драную шапку, из которой торчали клочья, и нахлобучил ему свою.
— Кадетов не видел! — сказал он и выругался. — Ты еще живой будешь, а он с тебя барахло поснимает, рубаху последнюю стащит, а потом порубает на такие вот шматки.
— Да ладно, Ковалев, — сказал Прокошин.
— Злость у меня! — скрипнул зубами Ковалев. — Злость у меня... Я бы их всех, как они есть, в одну могилу поклал, а он с покойника шапки пугается!
Ковалев взял папаху, помял ее с досадой и надел.
Прокошин прибрал все имущество, набил патроны в ленту, разрезал сало на четыре части и роздал каждому по куску.
За весь день Миша почти ничего не ел. От хлеба, который ему дал Прокошин, оставалась еще половина. Весь день он не чувствовал голода, была только легкость во всем теле и слегка кружилась голова. Он уже решил, что остаток хлеба прибережет на завтра, и гордился про себя своей выносливостью.
Прокошин дал ему его долю — совсем маленький кусочек сала. Миша услышал его запах и тут только почувствовал, какой невыносимый голод проснулся в нем, как сжимается у него желудок. Миша пытался подавить ощущение голода, старался восстановить в себе прежнее чувство легкости в теле, но это ему никак не удавалось. Он дал себе слово, что не тронет ни хлеба, ни сала до завтрашнего дня, но голод был сильнее. Миша отщипнул в кармане небольшой кусок хлеба, потом другой. Он и не заметил, как от хлеба и сала ничего не осталось. Он стал подбирать хлебные крошки из кармана, выковыривал их из швов вместе со слежавшейся пылью и горькими крошками бывшей когда-то в кармане махорки.
Голод мучил его и не давал уснуть. В конце концов ему удалось забыться, свернувшись калачиком на разостланной шинели. Засыпая, он услышал далекий гул и подумал еще о том, что от голода у него гудит в ушах.
Потом опять настало утро, но Мише казалось, что это все еще длится бесконечный, длинный день, такой необыкновенный день в его жизни, который начался уже очень давно, в котором несколько раз свет сменился тьмой. Миша никак не мог сосчитать, сколько же времени сидят они здесь на холме, сколько времени находится перед ними хутор и далекое поле. Сон не прояснил его мыслей, а как будто еще больше запутал их. Все тело его продрогло, во рту было горько, и страшно хотелось выпить чего-нибудь горячего. Горячего чаю или просто горячей воды, из жестяной кружки, чтобы края обжигали губы, — как было бы хорошо!
Прокошин и Виктор стояли на коленях, глядели на хутор и о чем-то говорили. Они были тут же, рядом. Миша слышал их разговор, но почему-то ничего не понимал, хотя слова были самые обыкновенные и каждое в отдельности он знал хорошо. Он никак не мог их соединить в своем сознании.