«Что такое? — сказал он сам себе. — Как лошадь — ничего не соображаю!»
Он помотал головой и протер кулаками глаза, чтобы стряхнуть тупое оцепенение, но оно не проходило.
— Что вы там смотрите? — спросил он тогда.
— А вот гляди, милок. Видишь чего ай нет? — Прокошин показал на хутор.
Миша стал вглядываться, но ничего не замечал. Все было как вчера: те же дома, тот же сарай, колодец с журавлем.
— А телеги, телеги-то где?
Тут Миша сразу понял весь разговор, который он слышал. Они о том и говорили, что телег нет, что на хуторе тихо, что обоз ушел. Они и советовались о том — идти на хутор или выждать.
— Темно еще было, а Витя меня толкает: «Слышь, Прокошин, скрипит». А я ему: «Мерещится тебе, чему тут скрипеть». Видать, они, Витя, тогда и уходили, — обратился Прокошин к Виктору.
Виктор лежал навзничь на разостланной шинели. Он не отвечал.
— Простыл малый, — сказал Прокошин и накрыл Виктора второй шинелью.
Миша придвинулся к нему и потрогал его лоб рукой. Лоб был очень горячий.
— Нет, нет, ничего, — сказал Виктор. — Пожалуйста, не надо. — Он откинул полу шинели и приподнялся на локте. — Все это пустяки!
— Так пойду я для смеху тот хутор займу, — сказал Ковалев. — Невже ж все подгребли? — и стал спускаться.
— Постой, Ковалев, и я с тобой, — вдруг решил Миша. Ему захотелось обязательно что-нибудь сделать, куда-нибудь пойти, только не сидеть на месте, только не ждать в бездействии и в неизвестности.
Он вскочил, и тут земля стала неожиданно уплывать из-под него так, что ему, чтобы удержаться на ногах, пришлось опереться на винтовку. Это у него закружилась голова.
— Ну! — сказал поджидавший его Ковалев.
Миша с силой зажмурил глаза и потом открыл их. Все прошло, и он стал спускаться вслед за Ковалевым.
Они не успели дойти до низу, как услышали встревоженный голос Прокошина, который звал их назад.
Далеко на краю огромного снежного поля, будто вынырнув из-под снега, показались черные пятнышки и точки.
—- Пришли, холеры, на пашу голову! — выругался Ковалев, ложась и пристраиваясь у пулемета. — Верняк тут роты две есть, а, Прокошин?
— Кто его знает, — отозвался Прокошин, — может, и есть.
Точки и пятнышки вынырнули еще в нескольких местах, как будто очень далеко друг от друга, потом исчезли, но в пространстве между ними появился еще ряд точек. Белые наступали довольно редкой, но широкой цепью.
— Порешили нас, как генералов, хоронить, сказал Прокошин и стал растирать рукой свой щетинистый подбородок, точно у него зубы болели. — Никак, целый батальон привели!
— Рано хоронить — мы еще живые, — сказал Ковалев. — Мы еще кого в могилу положим, сами сверху ляжем — дешево не продадимся!
Батальон наступал тремя ротами. Ближняя, казалось, шла на овраги, вторая — на хутор и третья, может быть, тоже на хутор, только откуда-то с другой стороны, словно предполагая перед собой противника многочисленного и крепко засевшего.
Прокошин не мог понять, в чем тут дело, и тихо переговаривался с Ковалевым, но Миша и не слышал этого и все равно не понял бы ничего. Они лежали теперь все рядом. И Миша знал про себя, что ему остается только винтовка, что в ней все: и жизнь и смерть; решил твердо, что ни за что ее не отдаст и что не уйдет со своего места, не отступит ни на шаг— все равно уходить некуда.
Белые всё приближались. Они перестали быть точками и пятнышками. Это были люди. В просвет между облаками вдруг выглянуло солнце, и все поле заискрилось и заблестело. Что-то блеснуло и у белых в цепи, но все было тихо. И хотя Миша уже знал, как такая тишина рассыпается от первого выстрела, ему все же, как и тогда, не верилось, что вот-вот начнется...
— Ты пулеметчика сымай, главное — пулеметчика,— тихо сказал ему Прокошин.
Миша стал искать глазами пулеметчика, но нигде его не находил — все фигуры были одинаковые. Они то продвигались вперед, то вдруг падали в снег.
«Будто в прятки играют», — решил про себя Миша, но тут же подумал, что, должно быть, так надо.
Потом вдруг, как тогда, тишины сразу не стало. Миша вздрогнул — застучал пулемет, и тут Миша сразу увидел его. Цепь против хутора легла в снег, пулемет был сзади, и около него лежали люди.
Пулемет обстреливал хутор очередями — короткими и длинными. В перерывах между ними с хутора слышался хриплый басовый собачий лай: собака рвалась с цепи.
Потом люди встали и пошли под прикрытием пулемета, и казалось, что пулемет стреляет прямо по ним. Потом начал стрелять второй пулемет, где-то близко, против холма, где они четверо лежали, и Миша увидел его. Ну, теперь он не будет таким дураком, как тогда! Оглянувшись, он увидел Ковалева в профиль. Руки его будто приросли к пулемету. Казалось, он, как кошка, притаился и вот-вот прыгнет.
«Я раньше», — мелькнуло в голове у Миши.
Уже ничего не видя, кроме мушки и цели — людей, копошащихся у пулемета там, внизу, и даже не очень хорошо понимая, что он делает, каким-то чутьем почувствовав, что так нужно, Миша ударил из винтовки — туда, в центр этой живой, копошащейся группы, потом второй раз и третий. Пулемет замолчал. Около него завозились и оттащили подальше. Тут Миша услышал частый, оглушительный треск рядом с собой. Это начал стрелять Ковалев. Белые, которые успели под прикрытием пулемета продвинуться к хутору мимо холма, спутались, смешались и побежали в разные стороны. Некоторые падали в снег.
Но у белых было все-таки два пулемета. Один из них, тот, что стрелял по хутору, теперь направил огонь по оврагам. Миша видел, как прямо под ним в нескольких местах подряд взметнулся снег.
Наступало самое страшное: белые оправились; они отбежали немного под огнем Ковалевского пулемета, но теперь, под прикрытием своего, пошли прямо на овраги. Ковалев пускал короткие очереди. Белые ложились, стреляли и вскакивали, как только Ковалев замолкал, а их пулемет все строчил и строчил без передышки. Нащупывая цель, он обстреливал холм поверху. Ударившись о щиток, улетела куда-то с неприятным визгом рикошетная пуля.
Для Миши все кругом было как в тумане: где-то трещал пулемет, где-то сбоку были Прокошин с Ковалевым; кажется, рядом лежал Виктор — как это он сюда приполз? Все кругом было в тумане, делать надо было только одно: подавать патрон в патронник, целиться и стрелять, и не в этих, которые лезут уже под самый холм, а туда, где пулемет.
«Ты пулеметчика сымай, главное — пулеметчика!» — остался в ушах у него голос Прокошина, и он слал пулю за нулей в группу белых у пулемета,
«Попал, — говорил он себе. — Попал... мимо...»
Все тело его напряглось до дрожи. Но не от страха. Страх исчез, пропал куда-то совсем. Он будто опьянел, как пьянеют люди, пробираясь сквозь метель, глотая холодный воздух со снегом. Кругом все было в тумане. И вместе с тем в мозгу была поразительная ясность. Остались две обоймы, десять патронов. Он вложил в паз предпоследнюю обойму; она стала косо; он надавил на патроны и ободрал себе палец; не заметил этого, но лицо его искривилось будто от сильной боли. Искаженное его лицо увидел Прокошин.
— Или ранен? — крикнул он ему.
«Кто ранен?» — подумал Миша и вдруг забеспокоился, оглянулся. Рядом с ним лежал с расширенными глазами Виктор. Он тяжело дышал. Патронов у него не было. Винтовка лежала рядом.
«Нет, не ранен», — увидел Миша.
— Дать патронов, Виктор? — спросил он.
Но Виктор не отвечал, а только дышал тяжело.
А белые подбирались уже совсем близко. Они лезли на холм, и Ковалев уже не мог их отбросить. Мишу вдруг охватила страшная ярость.
— Сволочи! — закричал он. — Сволочи, не возьмете!
Теперь он стал стрелять в ближайших. Уже одна только обойма осталась.
— Мишка! Бережи последние патроны, Мишка! — крикнул Ковалев. — Я свои сейчас до последнего страчу.
«Так-так-так-так», — затрещал пулемет. И Миша, вдохнув в себя воздух и остановившись, ждал, когда придет конец этой очереди — конец всему.
А белые опять бежали, падали, ложились, снова бежали; какой-то, съежившись, катался по снегу — должно быть, от боли. Ковалевский пулемет вдруг умолк, но белые всё бежали; они бежали, не оглядываясь, кидая винтовки, неуклюже взмахивая руками. Мишу так и поднимало, он не мог лежать на месте и вскочил на колени.
— Ковалев! — крикнул он не в силах сдержаться. — Бей их, Ковалев, бей их, сволочей!
Ковалев и сам вскочил на ноги и, размахивая замком, вынутым из пулемета, сам кричал что-то настолько невероятное, что Миша подумал, будто ослышался.
— Наши, наши! —кричал Ковалев и махал замком. — Братишечки, наши!
Миша вскочил. Мимо хутора, прямо на бегущие белые цепи, во всю мочь, галопом скакали конники.
Вертя клинками над головой, они неслись наперерез по полю за передовым в ярко-желтом полушубке и большой белой папахе, а дальше, за хутором, цепями наступали еще люди с винтовками, и от них сломя голову бежали белые.
А Миша стоял, все видел, но еще не мог себе поверить и не мог понять, как все это случилось. У него защекотало в горле, и что-то теплое побежало по лицу; он вытер ладонью щеку и почувствовал слезы. Он оглянулся. К счастью, никто его не видел.
К ним на холм, со стороны хутора, уже лезли красноармейцы.
— Сдавайся! — кричали они.
— Свои, свои! — подняв винтовку над головой, пошел им навстречу Прокошин.
Красноармейцев было человек десять. Передние шли с винтовками наперевес. Один из них спросил:
— Зеленые, что ли?
— Да красные, братки, ей-богу, красные! — все еще кричал Прокошин.
Миша, растерянно улыбаясь, глядел на красноармейцев, и горло у него сжималось. Он хотел что-нибудь сказать, но боялся: заговорит — и вдруг опять потекут слезы.
Красноармейцы подняли Виктора. Он встал, пошатываясь, сделал несколько шагов и остановился.
— Да, — сказал он, оглядев людей блестящими от жара глазами, — все это правильно...— и провел перед собой рукой, как слепой. Он был в бреду...
Они уже с полчаса сидели в красном доме на хуторе. Миша долго не мог согреться и дрожал, хотя в доме было тепло. Они сидели в большой кухне на широкой деревянной лавке. Дом принадлежал, должно быть, богатому немецкому колонисту. На кухонной полке остались еще разные банки и коробочки с аккуратными надписями готическим шрифтом: «Хпскег», «8а!г», «КаГГее».