Миша механически прочитал про себя эти надписи несколько раз подряд, а потом вдруг удивился: «Неужели я помню по-немецки? Вот странно!»
Прокошин уже успел рассказать красноармейцам, пока их вели, всю историю, и те, еще не очень веря всему этому, натащили им хлеба, сала, принесли сахар; только вот горячего ничего не было. Но в печке уже закипал котелок с водой.
Виктор лежал в углу на лавке и бредил.
Со двора раздался конский топот. Кто-то из красноармейцев выглянул в окно.
— Приехал, — сказал он.
В рыжем полушубке, в большой белой папахе, с шашкой па боку вошел, будто втиснулся, в маленькую дверь Латышев.
— Ну, что тут случилось? — весело спросил он у подскочившего к нему молодого парня в красных штанах. — Кого поймали?
— Павел Иванович... — поднялся с лавки Миша,— Павел Иванович, это опять я...
— Явился? — сказал Латышев. — Надумал наконец! Это хорошо.
— Да нет, это я... это мы... это нас привели сюда, — наконец объяснил Миша.
— Ничего не понимаю! Говори толком.
Латышев сел, и Миша сбивчиво принялся рассказывать ему все, что с ними случилось.
— Что ж," отлично! — сказал Латышев, выслушав его. — Накормили вас? Очень хорошо. А спать небось хочешь?
И тут Миша почувствовал, что он в самом деле смертельно хочет спать. Все напряжение разрядилось, тяжелые, набухшие веки опускались сами собой.
— А товарищи твои — вот они? Пускай укладываются прямо здесь, где потеплей. Один что у вас, болен?..
Дальше Миша уже не слышал. Он добрел до печки, лег на пол, на сухие, нагретые теплом от печки голые доски и, даже не успев примоститься как следует, уснул.
На следующий день товарищи прощались. Виктора уже увезли на санитарной повозке — он все время бредил и никого не узнавал. Мише грустно стало, когда он посмотрел в последний раз на осунувшееся, посеревшее лицо Виктора.
— Ты полегче там... Как бы не растрясло — он слабый, — еще раз напомнил Прокошин санитару, уминая сено под головой Виктора.
— Учи, учи еще! — сердито отозвался санитар.
— Ну, прошли. Витя!—сказал Прокошин.
Повозка тронулась.
— Стой! Стой! — закричал Прокошин, когда она отъехала уже довольно далеко. Он побежал за ней...
«В чем дело?» — удивился Миша. Прокошин вернулся запыхавшийся.
— Ты что? — спросил Миша.
— Ложку забыл отдать. Помрет — не увидимся. Жив будет — так где его найдешь! А ложка серебряная — гляди, на что и сменяет...
Теперь Прокошин и Миша сидели на ступеньках крыльца хуторского красного дома.
Прокошин увязывал свой вещевой мешок.
— Тебе комиссар сродственник или так, знакомый? — спросил он.
Миша покраснел.
— Да, знакомый! — торопливо ответил он. — Только ты не думай, Прокошин, что я просил его оставить меня в политотделе. Он просто сказал, что откомандирует меня, и всё. Я даже не хотел, я и Виктору говорил...
Прокошин удивленно поглядел на него:
— Вот чудной, чего ж тут не хотеть?
Миша хотел ему сказать, что он пошел на фронт не в политотделе отсиживаться, но тут же вспомнил, что Латышев и был тем всадником в полушубке, который несся на лошади впереди отряда, и он снова покраснел от своей, как ему показалось, нестерпимой глупости.
Миша так ничего и не ответил Прокошину на его вопрос.
Прокошин надел свой мешок, но что-то ему показалось неудобно, и он снова снял его. Он вынул из мешка все свои солдатские пожитки и укладывал их снова, чтобы мягкие вещи легли к спине, потом сел переобуться. Миша глядел, как ловко и удобно Прокошин обертывает ноги портянками.
— Никак не могу научиться, — сказал Миша, — все время сбиваются.
— Хитрая наука! — засмеялся Прокошин. — Приладиться надо. Для пехоты — первейшее дело. Собьются портянки — никуда не дойдешь. А вот кавалерия — у них другая беда: у них ноги мерзнут. И так, рассказывают, мерзнут...
Он натянул сапог и постучал ногой об землю.
— Ну, я пойду. Ковалева, видно, не дождаться. Как с утра пропал, так его и нету. Видать, одному идти...
Он уже было совсем собрался уходить, как вдруг непонятно откуда верхом на костлявой рыжей лошади выскочил Ковалев и остановился у крыльца. Ковалева не узнать было. Он сменил свою шинель на короткий кавалерийский полушубок, и лицо его, обычно хмурое или насмешливое, вдруг стало веселым, мальчишеским, почти детским.
— Грубой конь! — по-ребячьи похвастался он и громко крикнул: — Тпру, черт! — хотя лошадь стояла смирно и только помотала головой.
— Ты что ж, в интернациональный эскадрон? — почти позавидовал ему Миша.
— А то нет?
— А как же ты с ними будешь говорить?
— Сговоримся! — подмигнул Ковалев. Он сбил папаху на затылок и смотрел на товарищей сияющими, совершенно счастливыми глазами. — А то давай я кого из вас туда же — там одна свободная коняга есть. Как, старый, пойдешь?
— Не-е, — отказался Прокошин, — мое дело пешее...— Он похлопал лошадь по шее. — Подкормить — хороший будет конь.
— Ну, всего, братишки! — сказал Ковалев и дернул поводья. Лошадь мотнула головой и двинулась. — Пошла!.. — стегнул ее Ковалев и поскакал.
Миша только удивился, как уверенно сидит он в седле.
— Ну, прощай, браток! — сказал Прокошин.
— Что же, Прокошин, увидимся мы еще?
— Чего на свете не бывает! Может, и увидимся, — улыбнулся Прокошин. — Ну, да ладно, пора!
Он пошел не оглядываясь.
Миша подумал о том, что они и действительно, пожалуй, никогда больше не встретятся, но все равно они останутся товарищами, даже и не встречаясь. Эти дни связали четыре их жизни одним узлом. Их никогда не вырубишь из памяти, даже через десять лет, даже через тридцать. А может быть, они все-таки встретятся... Хорошо бы!
Миша встал, потянулся и подвигал мускулами. Они немного болели — должно быть, потому, что спал неудобно.
Но все было хорошо. И ощущение каждого мускула, и чистый холодный воздух, и чувство жизни, которая в нем билась — в пульсе, в дыхании, в работе мозга, рождающего точные, ясные мысли.
— Ты Якорев? — окликнул его вышедший на крыльцо парень в красных штанах. — Иди, там тебя комиссар зовет.
— Иду! — отозвался Миша, вспрыгнул, не разбегаясь, через четыре ступеньки на крыльцо, засмеялся и вошел в дом, мимо слегка опешившего парня в красных штанах.
ЧУДЕСНЫЕ ВАРЕЖКИ
Остался еще один подарок.
Капитан брил правую щеку и, скосившись, смотрел на посылку. Кому же ее отдать? Аккуратный пакет был перевязан шнурком. И только на одной стороне холстины виднелась надпись химическим карандашом.
«Дорогой товарищ командир! — было написано на подарке. — Посылка эта особенно дорогая. Просим вас выдать ее самому, какой у вас найдется, смелому бойцу, чтобы она была ему на пользу.
Сельсовет «Крутые бережки».
Иван АфанасьевичПетровых».
«Кому же отдать? — подумал еще раз капитан. — «Самому смелому»... Легко сказать!.. И Орлов ничего, и Хоменко — молодец, и Каладзе как будто бы тоже подходит...»
Но Муромцев казался капитану после последнего боя наиболее достойным. И посылку получил сержант Муромцев.
Муромцев сидел у себя в землянке и чистил автомат, когда дверь открылась и старшина бросил посылку прямо ему на колени.
— Получай! — крикнул он. — От комбата!
Черт возьми! Это было очень приятно.
Сержант повертел посылочку в руках и вдруг увидел надпись.
— Ну, уж и самый смелый! — сказал он. — Небось все-таки не самый.
Однако это было лестно. Он даже не стал сразу вскрывать посылку, а просто держал ее в руках, разглядывая ее со всех сторон; затем ножом вспорол холстину.
В посылке оказались два полотенца, зубная щетка, флакон одеколону, два куска мыла, мешочек конфет, иголки, нитки, варежки или перчатки (в полутьме было не разобрать) и, конечно, кисет с табаком.
Муромцев свернул папироску, достал спички, закурил и подумал, что председатель, видно, хороший человек. Потом потрогал мыло, понюхал одеколон. Пахло хорошо. Муромцев вылил на руку несколько капель, потер щеки. Пора было посылочку убирать.
И тут ему попались под руку варежки. Он поднес их к свету. Варежки были старые и даже, можно сказать, худые.
Но подарок — все же подарок. Сержант хотел уж было положить их в мешок, как из одной варежки выпала бумажка.
Письмо! Муромцев обрадовался ему, пожалуй, больше, чем всей посылке.
Писем сержант ни от кого не получал, и писать было вроде некому. А хотелось бы получить письмо от какой-нибудь красивой девушки. Сержант развернул бумажку и прочел:
«Товарищ боец, варежки эти просила передать старушка Маланья Устиновна Чикарева самому смелому бойцу. «Наденет, — сказала, — сам увидит». У нас, правда, люди надевали, но результату никакого. Но как бабушка может вскорости помереть, то посылаем по ее просьбе. И как она неграмотная и сама написать не может, то передаем, что она также просит бить иродов беспощадно и посылает благословение.
С тем извините! Уважающий председатель Петровых».
Сержант засмеялся и повертел в руках варежки.
Он надел одпу варежку, потом другую. И вдруг обе они исчезли. С ними вместе пропали и руки. Сержант посмотрел на ноги — ног не было. То есть они были. Он мог ими двигать, наступать на камень, на снег, на веточку, но ног не было видно. Может быть, в блиндаже было темно? Муромцев подвинулся к свету, но и на свету себя не увидел. Тогда он ощупал себя руками. Все было на месте: и шинель, и тело, и руки, и ноги, — но ничего не было видно...
Сержант протянул руку к двери, взялся за скобу — и дверь открылась как бы сама. Он вышел из землянки.
— Что за черт! — сказал Муромцев. — Ну и варежки! Сержант стал невидим...
— Ну, Вася, — сказал он себе, — а не хватил ли ты, друг, лишнего из фляжки?
Но тут же сержант вспомнил, что сегодня еще и не завтракал. Он ущипнул себя за руку. Нет, он не спал. Он дышал, двигался, говорил и вместе с тем был прозрачен. Он приложил руку к глазам и сквозь нее увидел деревья, небо, падавшие снежинки, протоптанную к блиндажу тропинку и батальонную кошку Маруську, которая бегала за батальоном всюду, даже в атаку.