— Рукавицы капут, — сказал он и, потянув за одну рукавицу, стащил ее с руки часового. Рукавица исчезла. — Ну, ну, давай! — сказал он.
Фашист сам протянул другую руку, и вторая рукавица пропала из глаз.
— Майн гот! — в ужасе прохрипел часовой.
— Эх ты, бандит! — сказал сержант, уже совсем не заботясь, понимает ли его гитлеровец. — Счастье твое, что комбат приказал не размениваться.
И все-таки душа не позволяла сержанту оставить фашиста безнаказанным. Разве разговором его проймешь! Между тем капитан запретил поднимать шум. Сержант подумал немножко и все-таки разок стукнул часового кулаком. Тот не понимал, откуда это. Тогда сержант стукнул легонько еще раз, и гитлеровец свалился на снег.
— Ганс капут, — сказал Муромцев, наклонившись к уху солдата.
Тот ничего не отвечал. Он действительно умер от страха. Тем и закончилась речь сержанта Муромцева.
Сержант двинулся дальше. Путь лежал еще далекий. Навстречу сержанту шли гитлеровцы — должно быть, на смену караула. Один из них был, по-видимому, офицер. Он вел на поводу собаку. Почуяв чужого, собака рванулась вперед.
Она вырвала поводок из руки офицера и кинулась к Муромцеву.
— Ней, иси, Рекс! — крикнул офицер и побежал догонять собаку.
Это была немецкая овчарка, сильная, злая, с великолепным чутьем. Она ткнулась с разбегу в шинель Муромцева, вцепилась в нее зубами. Однако все это происходило на ярком свету, и фашисты, конечно, не поняли, в чем дело. Они только видели собаку, которая, словно взбесившись, прыгала вокруг пустого места.
«Вот, черт, еще навязался!» — подумал сержант и ударил собаку прикладом автомата. Она взвизгнула, отпустила шинель, и в ту же минуту офицер поймал ее за поводок.
Офицер, не очень молодой, коротконогий, плотный, тяжело дышал, стоя в глубоком снегу. Собака рвалась с поводка. Он притянул ее к себе, ударил в бок и что-то пробормотал. Удар был короткий, точный и расчетливо злой.
«Спец!» — подумал сержант.
Он стоял к офицеру так близко, что слышал запах коньяка. И офицер тоже вдруг принюхался и, раздув ноздри, стал, точно собака, втягивать в себя воздух.
«Одеколон, — вспомнил сержант. — Кажется, только каплю вылил себе на виски, а как долго держится! Или шох у него такой собачий?»
Двинуться с места Муромцев не мог. Он был невидим, но сохранял свою тяжесть и вовсе не собирался на виду у офицера оставлять следы на снегу.
Так они стояли друг против друга—две собаки и один человек.
Наконец офицер, словно нехотя, пошел обратно, еле вытаскивая ноги из глубокого снега, и увел за собой упиравшегося пса.
Сержант подождал, пока они ушли подальше, и, сверившись со своей звездой, пошел на запад, изредка поглядывая на снег, в котором появлялись один за другим следы невидимых валенок.
«Следы оставляю — по целине ходить бы не следовало», — подумал сержант и вышел на тропинку.
Так же поскрипывал под его подошвами снежок, такая же была кругом родная земля, как и на том берегу озера. Но он ходил по ней невидимый. Это было обидно и больно сердцу. Ему казалось, будто он ночью, в темноте, на цыпочках, ходит по родному дому, который внезапно захватила целая шайка разбойников и хозяйничает в нем. Родные ели, покрытые снегом, стояли строго и молча. Тихо, не шевеля тонкими, протянутыми к небу ветвями, стояли в инее березы. Они-то, уж наверно, видели, как по тропинке лесом и полянками ходил невидимый человек в шапке с красной звездой, с автоматом через плечо. Они видели и то, что у него было на сердце. Может быть, кому-нибудь и покажется странной такая проницательность у белых березок, но ведь это были родные его сердцу русские березки, а во всей этой истории, как уже условился сержант Муромцев с капитаном, есть много странного/фантастического и даже вовсе необъяснимого.
Он ходил по тропинке мимо немецких блиндажей и даже заглянул в один, в другой...
Осмотрев систему укреплений, сержант вышел на большак, на тот самый большак, который был ему нужен.
Здесь они с капитаном наметили первый отдых.
Где же все-таки отдыхать? Недалеко от дороги виднелся одинокий домик. Сержант обошел его кругом. Домик как будто был пуст.
Сержант вошел. На столе горела коптилка, стояла открытая банка консервов и бутылка коньяку, уже выпитая наполовину. В доме было тепло.
Сержант присел к столу, поел, выпил рюмку коньяку и залез на печку погреться.
Но не успел он расположиться, как услышал шум шагов на крыльце, лай собаки и разговор на чужом языке.
Сержант правильно рассудил, что лучшая позиция для него — у лампы. В темноте он терял все преимущества невидимости. Он спрыгнул с печки и сел у стола.
Пока снаружи нащупывали щеколду, собака, повизгивая и лая, царапалась в дверь. Она первая проскользнула в открывшуюся щель и кинулась к столу. Это была та самая проклятая овчарка. Она не успела еще вцепиться зубами в ногу сержанта, как он схватил ее за ошейник и поднял от земли. Собака исчезла из глаз. Она было взвизгнула, но сержант другой рукой сжал ей челюсти, и она умолкла.
Гитлеровцы, вошедшие вслед за собакой в дом, не успели даже заметить, что произошло.
— Рекс! — позвал офицер.
Собака дернулась, и сержант чуть было не выпустил ее из рук. Гитлеровцы стали искать собаку по всей избе. Они так тщательно осматривали и обыскивали комнату, что удивительно было, как они не наткнулись на сержанта, который стоял посреди комнаты со своей добычей. Надо сказать, что это было не так легко. Если кто-нибудь сомневается, тот может сам попробовать подержать на весу невидимую злую собаку, выдрессированную для охоты на людей.
В углу избы стоял офицер, которого сержант давеча встретил на дороге, и звал свою собаку. Теперь уж сержанту стало ясно, что он имеет дело не с обычным офицером полевых войск: это был майор войск СС, офицер-каратель со знаком мертвой головы.
Однако с собакой нужно было что-нибудь сделать. Проклятая тварь извивалась в руках и, того и гляди, могла задеть хвостом или лапами кого-нибудь из фашистов. Сержант стал пробираться к двери. Он благополучно открыл ее и вышел на улицу Тут он разделался с собакой очень скоро: сжал ей горло, задушил и забросил подальше в сугроб.
Вернуться в дом было теперь нетрудно, хотя часовые и стояли чуть ли не у каждого окна и вокруг домика бродили солдаты, которых майор послал искать свою собаку. Но домик был окружен лесом, и фашисты, покричав и посвистев, не шли дальше опушки, боясь войти в густую лесную тьму.
А в доме сидел майор один у стола и рассматривал на свет рюмку с коньяком, прежде чем ее выпить.
Невидимый сержант сел напротив него на лавку.
Если бы сержант умел писать повести или рассказы, он, конечно, нашел бы способ точно определить, какое лицо было у этого майора. Но сержант не писал повестей, он был простой человек и, глядя на злодейское лицо фашиста, просто-напросто его ненавидел.
«Нет, — решил сержант, — он слишком легко отделается, если я его сейчас пристрелю. Ты еще увидишь свою смерть, прежде чем помрешь!»
На столе лежали карты, книги, стопа чистой бумаги. Сержант взял красный карандаш и написал:
«Каюк тебе пришел, мерзавец!»
Перед тем как написать последнее слово, Муромцев, чтобы обратить внимание фашиста, постучал невидимым карандашом по столу. Майор как раз допил рюмку и, еще держа ее в руке, смотрел, как на чистой бумаге одна за другой появляются красные буквы.
Он даже не казался очень ошеломленным.
— «Каюк тебе пришел, мерзавец!» — медленно прочитал он вслух с немецким акцентом. — Каюк? — повторил он и, взяв со стола маленький словарик, стал искать в нем это, очевидно, непонятное для него слово.
Сержант заметил, как напрягались у него все мускулы, как шевелились ноздри, когда он смотрел в словарь.
«Опять одеколон», — успел только подумать сержант, когда фашист выхватил маузер и дал в его направлении несколько выстрелов.
Пуля обожгла сержанту ухо. В первую секунду он инстинктивно хотел было стащить варежку, чтобы пальцами зажать ранку, но вовремя сдержался.
Майор между тем, выстрелив, прислушался, снова втянул в себя воздух и, неожиданно взмахнув перед собой рукой, чуть не задел сержанта по плечу. Тот неслышно отошел в угол, к печке. Майор же стал ходить по комнате и вдруг, словно невзначай, взмахивал то одной рукой, то другой. Потом он стал ловить невидимый запах, как ребята ловят мух, складывая ладони горстью.
Офицер увлекся. Он не заметил, как дверь отворилась и в комнату вошел его денщик. Увидя странные движения майора, солдат остолбенел. Глядя со страхом то на майора, то на бутылку с коньяком, он, очевидно, подумал, что майор его допился до белой горячки и ловит чертиков по углам. Денщик что-то хотел сказать, но поперхнулся и только кашлянул.
Майор сразу остановился. Ему, видно, неприятно было, что денщик застал его врасплох. Черт знает, какая слава могла пойти про него! Но он только сказал:
— Что нужно, болван?
— Ауто, — запинаясь, сказал денщик. — Польшие Бетуки.
«Ага, — подумал сержант, — должно быть, подали машину в Большие Петухи. Это мне как раз по дороге. Ну да майор всегда при мне останется!»
Машина действительно стояла у крыльца. Шофер возился у радиатора. Сержант поудобнее уселся на заднее сиденье и затих. Машина была сильная, хорошей марки. Муромцев кое-что понимал в этом деле.
Майор подошел, сел рядом с шофером, и машина тронулась.
Путешествие было настолько спокойным, что, право же, сержант подумывал было даже немного вздремнуть. Однако засыпать ему никак нельзя было: товарищи говорили, что он во сне храпит. И хотя сам сержант всегда отрицал это, утверждая, что это очевидный поклеп на него, все же поостерегся засыпать в одной клетке с гиеной.
Машина скоро пришла в Большие Петухи и теперь шла по улице. Трудно было назвать улицей эту печальную дорогу, где по бокам стояли сожженные фашистами дома. Одни только трубы, возвышаясь над черным снегом, смотрели в холодное небо. Так вот, разоренной улицей, посреди пепелища, шла большая немецкая машина, в которой ехал никем не видимый, но видящий все сержант Василий Муромцев.