Решение было принято мгновенно.
«Проскочу!» — решил Муромцев.
Он зажег фонарик и бросился вперед. Расчет оказался верен: фашисты подняли беспорядочную стрельбу, но ни одна пуля не тронула сержанта. Фрицы были сбиты с толку: они видели свет, но не видели руки, которая его держала. Свет плыл по лесу без посторонней помощи, освещая вокруг только стволы деревьев.
Так сержант благополучно проскочил опасное место к скоро вышел на опушку леса. В это время из-за туч глянула луна, и он уже смело пошел по тропинке прямо к немецким блиндажам. На этот раз сержант не стал заглядывать внутрь: он торопился. Впереди уже показалась ₽ лунном свете чистая снежная гладь знакомого озера.
«Вот я и дома!» — подумал Муромцев.
И родной блиндаж представился ему действительно теплым и милым сердцу домом.
Сержант потрогал рукой полевую сумку, полную немецких припасов, и другую, которую он стянул у генерала. Все было на месте.
Еще последний немецкий окоп, несколько кустиков и... там уже свои. Но вдруг сержант споткнулся, загремел автоматом, выругался печаяппо вслух, и в ту же минуту пулеметная очередь прострочила снег возле самых его ног. Сержант едва успел упасть. Тучка скрыла луну, и фашисты из последнего окопа остервенело били по тому бугорку, за которым залег сержант. Падая, он снова нашумел, и теперь в темноте они целились наверняка.
— Пет, нет, так дешево я им не дамся! — прошептал сержант Муромцев, прилаживая автомат.— Уж если погибать, так я их прежде хорошенько пощелкаю!
Автомат дал несколько выстрелов и замолчал. Сержант с досадой дернул затвор — ничего. А гитлеровцы всё строчили, и Муромцев чувствовал, что никогда еще он не был так близок к гибели. Он снова дернул затвор, стал поправлять диск, но варежки мешали.
Тогда сержант сбросил свои волшебные варежки, и автомат вдруг снова заговорил.
Тучка ушла, стало светло как днем. Но сержант так и не подумал о своих чудесных варежках. Чудеснее, чем они, казался ему бой, который он вел один здесь в снегу со смертельным врагом, разя его метким огнем из своего автомата. И сержант Муромцев вдруг поднялся из-за своего бугорка, видимый и грозный для врага. Увидев русского бойца с автоматом, фашисты в панике полезли из своего окопа; бросая оружие, они пустились наутек.
А сержант все стрелял и стрелял им вдогонку. И когда он кончил, поблизости не было ни одного живого фашиста: те, которых пощадила пуля, уже скрылись в лесу.
Тогда сержант спокойно поднял свои варежки, сунул их в карман и легким шагом пошел напрямик через озеро домой.
КРАСНАЯ ШАПОЧКА
Здесь, в небольшом верховом болотце, совсем не было видно войны. Победно звенели комары, облачком роясь над головой. Раскачиваясь на ветке, торчащей прямо из сырого мха, отчаянно щебетала какая-то мелкая пичужка, и стрекоза, живая модель самолета, трепеща сухими крыльями, висела в воздухе.
— Вот, — сказал бойцам лейтенант Кузьмичев, —- глядите— высотка, за высоткой лес, а там и населенный пункт Бычиши — выйдем с юга.
Он объяснил бойцам задачу обхода методически и суховато, как учитель математики. Он и собирался быть учителем, да война помешала. Только и дал несколько пробных уроков, так же строго и суховато, каким был и сам на вид, несмотря на свою молодость. Ему было всего двадцать два года.
— Ох, хорошо! — сказал Борновалов, немолодой уже боец с рыжими усами щеткой. — Любитель я такого леса, товарищ лейтенант.
-— Да, — коротко сказал лейтенант, вглядываясь вглубь. — А что это там впереди вроде мелькнуло? А ну-ка, выдвиньтесь вперед, Борновалов.
— Лиса, вполне возможно, — сказал Борновалов и легким, быстрым шагом пошел вперед.
По это была не лиса. Когда Кузьмичев подошел, он увидел среди своих бойцов ребенка, девочку лет восьми, в пальтишке, в красной шапочке, с большой корзиной, из которой торчало горлышко бутылки с молоком.
— Ты куда идешь, девочка? — спросил он нахмурившись.
— К бабушке, — сказала девочка серьезно. — К бабушке в Бычиши.
— Обратно же, дочка, там фашисты, — присев на корточки, сказал Борновалов. — Небось не пустят.
— А фашистов сегодня выгонят, — сказала девочка убежденно.
— А ты почем знаешь?
— А я уж знаю, — сказала она и улыбнулась.
У Кузьмичева в сердце вдруг потеплело и защекотало в горле, как будто теплая волна подступила и, не найдя выхода, осталась внутри. Он нахмурился, и молодое лицо его стало совсем сердитым.
— Я уж знаю, — повторила девочка. — И вы, дяденьки, небось идете Бычищи брать.
— Это, девочка, для тебя не важно, — сказал лейтенант. Он поджал губы, думая, что делать с этим ребенком.
— А я, дядя, с вами пойду, я не боюсь, — сказала девочка, глядя прямо ему в лицо. — У нас вчера одну тетеньку бомбой убило, а я все равно не боялась. Сначала немножко боялась, а потом совсем не боялась.
— Как же тебя мать отпустила? — спросил Борновалов.
— Она не отпустила, она уехала в район еще вчера, а я подумала...
Девочка была разговорчивая, она щебетала бы еще долго, если бы Кузьмичев не остановил ее.
— Ладно, — сказал он и пожал плечами.
Он в самом деле не знал, что делать. И отсылать назад нельзя — далеко, и не брать же ее в самом деле с собой! Борновалов, как бы отвечая на его мысли, сказал осторожно:
— Тут, когда я в разведку ходил, окопчики видел... с прошлого года еще... хорошие такие окопчики, с перекрытием. Там ее и оставить. Чуть подальше будет, с полкилометра...
Кузьмичев кивнул головой. Бойцы двинулись, и Кузьмичев видел, как девочка, идя рядом с Борноваловым, что-то рассказывала ему, деловито размахивая свободной рукой.
— Вот тут останешься, — сказал Кузьмичев, — и смотри смирно сиди!
— Ладно, — согласилась девочка. — Пока Вы будете Бычищи забирать и бабушку забирать...
Ей показалось смешно, что будут забирать бабушку, и она вдруг засмеялась. Кузьмичев тоже усмехнулся.
— Будем бабушку твою вызволять, -— сказал Борновалов. — А ты смотри только не балуйся, сиди тихонько, вроде мышки.
Деревню приказано было взять штурмом к 22.00. И, глядя, как опускалось на западе огромное малиновое солнце, ожидая зеленой ракеты, Кузьмичев не мог не думать о девочке, которая, сидя в окопчике, ждала, убежденно веря в то, что увидит сегодня свою бабушку и донесет до нее молоко.
Зеленой звездой полетела в темнеющее небо ракета, и в ту же секунду с трех сторон затрещали пулеметы. Взвод пошел в атаку.
Было уже темно, когда в середине деревни, усталый, оглушенный миной Кузьмичев наткнулся на Борновалова. Тот выходил из избы.
— Какие тут бабушки! — сказал он громко и сердито, вытирая с лица кровь. — Тут они не только бабушки — кошки живой не оставили! Мучители жизни, прах их побери!
Они, не сговариваясь, вместе пошли к лесу, где оставили девочку. Когда дошли, Кузьмичев посветил фонари-, ком. Положив голову в красной шапочке на корзинку, из которой торчало горлышко бутылки с молоком, ребенок спал.
Кузьмичев погасил фонарик. Теплая ночь тихо стояла в темпом лесу.
— Скисло небось молоко-то, — заметил Борновалов.
Осторожно, чтобы не разбудить, он взял девочку на руки. Кузьмичев подал ему корзинку.
— Что ж, — сказал он тихо, — отнесите к матери. К утру возвращайтесь. — Он еще раз посмотрел на розовевшие в тусклых лучах фонарика щеки ребенка и легкой рукой поправил красную шапочку. — Пускай спит, — сказал он и добавил своим суховатым голосом: — Пусть все это будет ей как сон.
Борновалов с ребенком на руках пошел по тропке, по темной тропе, которая и днем терялась в густой и высокой траве.
СКВОРЕЦ
Чем ближе подходила маршевая рота к фронту, тем сильней и беспокойней стучало у Семина сердце. Л иногда его вдруг охватывала такая неожиданная слабость и так бросало в пот, что ему казалось даже, что он заболел или рана снова вскрылась и кровоточит. Рота шла по сожженной земле. Дорога была трудной. К маю она еще не просохла, и машины, как корабли по волнам, качались по ухабистым, грязным колеям. Бойцы шли обочинами, по и там ноги вязли в размякшей глине.
Семин шел молча и даже не отвечал, если товарищи спрашивали у него о чем-нибудь. Он был высок, худ, костист; длинные руки его заканчивались огромными, как лопаты, кистями. Это был, видно, очень сильный человек.
С каждым поворотом дороги он мрачнел все больше и глядел в землю. Между тем фронт становился все ближе, и уже слышны были не только орудийные выстрелы, но и следовавшие за ними разрывы снарядов.
Растянувшуюся по дороге роту остановили у деревни Филькино. Деревни, собственно, никакой не было. У бугра стоял столб с надписью и, как черные оспины, лежали на земле следы того, что прежде было домами.
Семин стоял молча, потом вдруг сдвинулся с места и пошел, не выбирая дороги, тяжело ступая пудовыми от налипшей грязи сапогами.
Он прошел меж двух обугленных столбов тропинкой, которая вела к дому, и остановился у груды золы, головешек и черного битого кирпича. Вот он — его дом.
Он стоял молча, сразу отупев и окаменев, не чувствуя ничего, как не чувствует боли человек, которому страшным ударом снаряда сразу оторвало полтела.
Потом он медленно осел, и, стоя на коленях, как это делали многие люди у своих разоренных жилищ, стал перебирать кирпичи и головешки, словно надеясь найти еще что-нибудь от своего добра.
Как не сгорел дотла этот маленький детский валенок, каким чудом сохранилась под печным кирпичом полуобгоревшая школьная тетрадка? Семин развернул ее и, водя пальцем по строчкам, читал: «Солнце — солнечный, сердце — сердечко, поздний — опоздать, радостный — радость». «Посред...» — стояла отметка, «ственно» сгорело.
Семин заплакал. Он не заметил, что плачет. Просто слезы потекли сами из глаз, текли по обветренной щеке и падали на шинель, как в известной шутливой песне: «А слеза его катилася...»
И вдруг кто-то засвистел над его головой. На высоком шесте уцелел маленький домик с двускатной крышей, и черный скворец, прилетевший из-за моря, стоя в дверях, засвистел свою песенку. Как ни старались враги уничтожить все живое, а вот уцелела скворечня и прилетел скворец, и черная земля под ногами Семина выпустила из себя свежие зеленые былинки.