– Паша, не пыли. Слушай сюда. Сейчас ты звонишь Светкиным старикам, успокаиваешь их, говоришь, что Светка жива, что я нашёлся и всё улажу. А мы с тобой через полчаса встречаемся в нашей пивнушке. Всё понял? Вопросы есть?
– Понял, вопросов нет. – Уверенный голос Артёма заразил Павлика такой же уверенностью. – Хотя стоп! Один вопрос есть. Это как же ты из Вилково в Одессу за полчаса доберёшься? Темнишь ты что-то, батенька.
– Темню, темню! Не по телефону же тебя просветлять. Приеду, всё расскажу. Всё, до встречи!
Через полчаса, выяснив в пути у Джинна всё о похищении – кто, зачем и как – Артём загрузил изумлённого до потери ясности во взгляде Павлика в нутро Джинна. Задав курс на Светкину временную тюрьму, он отпаивал друга отборнейшим виски, приводя его в чувство. Паша – верзила под два метра ростом, рыжий и губошлёпистый, одной ручищей-лопатой сжал подлокотник кресла, в другой бесследно утопил серебряную чарку с виски. Этот ходячий шкаф панически боялся летать самолётами. Он даже не поехал вместе с матерью-еврейкой и всей своей еврейской роднёй в Израиль на ПМЖ, объясняя это нежеланием гробить молодую жизнь в небе между двумя родинами.
– Ведь душа моя, молодая и красивая, бомжевать будет после такой смерти, – частенько разглагольствовал он. – Отсюда я уже выписался, значит, православный рай мне не положен, а туда я ещё не прилетел, значит, Яхве меня на свою ведомственную жилплощадь, то есть в очередь на свой еврейский рай не поставил. Вот и был бы бомжом. Нет, я лучше здесь останусь, тут к тому же по субботам пиво пить можно.
Вот и сейчас он опасливо косил глаза за борт, как будто от его прямого взгляда этот летательный аппарат непременно грохнется вниз.
– Паша, ты американцев любишь? – начал вводить друга в курс дела Артём.
– Американцев?.. Не, не люблю, они наверняка не вкусные. – Павел рад был переключиться на гастрономические темы. – Ты же знаешь, я больше пиво люблю с лещом, холодец люблю, как правоверный иудей люблю рыбу «фиш», а ещё…
– Значит, американцев не любишь. Это хорошо. – Артём знал, что о еде Паша будет говорить долго и много. – А холодец правоверным нельзя.
– Мне можно, потому что я мацу не люблю.
Джинн даже споткнулся в полёте, пытаясь понять для себя эту логику.
– Джинн, сделай этому обрезанному медведю тазик холодца, а то он не успокоится. – Артём знал, что пресечь гастрономические разглагольствования обжоры можно только переводом мечты в реальность.
Вот так буднично, под холодец и пиво с копчёным толстолобиком, Артём рассказал другу о Джинне, вкратце обрисовал его возможности и перешёл к самому главному – Светкиному похищению и скорому её освобождению.
– Так значит сейчас она в ЦРУшной тюрьме в Гуантанамо? – Павел смачно отрыгнул и рукой растёр на губах пивную пену, перемешивая скрываемые ею культурные наслоения холодца и копчёного рыбьего жира. – Хороший балычок, ты его на Привозе брал?..
– Ты кого спрашиваешь, меня или Джинна? Ты давай не отвлекайся, гурман, а то я тебя на одну мацу посажу.
– Есть, мой генерал! – Паша лихо, по-американски козырнул, мазнув жирной ладонью у правого виска, оставив и на нём рыбий след. – У меня гениальный стратегический план, «Барбаросса» отдыхает. Сначала тихонечко забираем Светку, а потом забираем весь Гуантанамо и отдаём его Фиделю. Я думаю, он в благодарность сделает нас почётными гражданами Кубы, и все симпатичные и молодые кубинки должны будут отдаваться нам с радостью и экстазом по первому требованию. Правда, я гений?
– Угу, правда. Только ты будешь гений без яиц, их тебе Светка вырвет. И мне, наверное, тоже. Фиделя, может, и пожалеет – старенький всё же. – Артём зажмурился мечтательно, представив себе шоколадные кубинские тела. – Но идея мне нравится, мы к ней ещё вернёмся. В одном ты прав: америкосам надо соли на воротник насыпать.
– И репяхов, – добавил Паша, начиная третий бокал пива. То ли хмельной напиток, то ли боевой азарт добавили ему смелости, но он уже без страха смотрел на быстро проплывающую внизу Европу.
– Вон внизу НАТО, спокойно себе живёт и не знает, что сегодня самому большому его члену надерут задницу.
И они таки да, надрали!
Своё путешествие на Кубу Светка помнила с середины. В американской разведке служили хорошие спецы, в том числе и в анестезии. Той гадости, что ей вкололи после хлороформа, хватило на весь путь до румынской военной базы. У цэрэушников, естественно было «окно» на границе, поэтому провезти бесчувственное тело, запрятанное в микроавтобусе среди кучи всякого хлама, было просто. Ну а на территории уже дружественной страны был вообще зелёный свет и полное содействие.
Светка очень смутно помнила, как её грузили на носилках в самолёт. В памяти остались вязкий болезненный гул двигателей, серое небо, такой же серый металл самолёта, и единственное, что едва скрашивало её первое пробуждение – капли дождя, упавшие на лицо, когда её носилки закатывали в машину. Во время полёта она несколько раз просыпалась и снова впадала в сон – тягучий, кошмарный, хотя и кошмаров потом она вспомнить не могла. Пробуждения эти облегчения тоже не приносили – на неё немедленно накатывали тошнота и головная боль, и обволакивало всё тем же вязким гулом.
И ещё постоянно присутствовал голос – монотонный, мужской. Он всё время звал её по имени, спрашивал о чём-то, настойчиво требовал ответов. Голос был неприятен, так же, как и гул, она желала избавиться от него и от гула, она что-то отвечала, говорила об Артёме и Джинне. При воспоминании о них становилось на короткий миг легче и теплее. Она словно находила очень родной ориентир в этом сером тумане, мгле без координат и опор. Ей были приятны воспоминания, поэтому она говорила об этом при своих кратковременных пробуждениях, иногда переходя на бред. А все её бормотания записывались, естественно, на диктофон, и с каждым пробуждением у сопровождавшего офицера-разведчика было всё больше тем и зацепок для наводящих вопросов.
Окончательно очнулась Светка за несколько часов до посадки. Она зверски замёрзла, её прямо трясло от холода, по-прежнему тошнило и болела голова. Слабым голосом она попросила выключить кондиционер.
– Кондиционер?.. Какой кондишн? Здесь нет кондишн. – Рядом сидел мужчина лет тридцати – тридцати трёх, его зелёные глаза тепло смотрели на Светку, а рука участливо сжимала её пальцы. Лицо его и глаза были приятны, но голос… Этот нудный голос, мучивший её всё время, исходил из его горла. Светка с трудом сфокусировала взгляд на его кадыке и подумала: «Надо будет перегрызть ему глотку, как только сил наберусь. Или харю расцарапать. Или дулю показать…» А вслух сказала, с трудом ворочая всё ещё не слушающимися языком и губами:
– Холодно как… И гудит что-то. Выключите-е-е…
Но самолёт не выключили, и он благополучно сел на американский кусочек кубинской земли. И дальнейшего душевного разговора у бравого разведчика со Светкой не получилось. На все попытки разговорить её она отвечала жалобой на головную боль.
Как только опустили рампу грузового самолёта, в лицо ударило тёплым, ни с чем не сравнимым ароматом тропиков. По этой рампе в обширное нутро самолёта лихо влетела легковушка с тонированными стёклами. Светку усадили на заднее сиденье, зажав с двух сторон молодыми, потными верзилами в военной форме и натянув ей на голову колпак из тёмной ткани. Машина прогремела резиной по металлу рампы, долго кружила в слепом вальсе, даже, кажется, на пароме качалась, не глуша двигатель ради прохлады кондиционера. Наконец машина приехала.
Светку аккуратно вывели из неё, провели, учтиво поддерживая под ручки, причём все тот же голос предупреждал: «Осторожно, здесь дверь», «Осторожно – ступени вниз…». Сквозь плотную ткань проникали только звуки – короткие реплики на английском, электронный писк, гулкие шаги конвоиров, лязг дверей.
Наконец Светку усадили, надавив на плечи, и тут же прикрепив её руки ремнями к подлокотникам. С неё сдернули колпак, и в глаза ударил такой яркий свет, что она невольно зажмурилась. Когда через короткое время Светка их открыла, перед ней предстали полная, темнокожая женщина лет сорока – сорока пяти в светлом костюме строгого покроя, сидящая за алюминиево-пластиковым столом, и Светкин давешний авиапопутчик, что-то докладывающий темнокожей, стоя рядом с ней и показывая то в папку с бумагами, то в монитор компьютера.
Общались они на английском, который Светка знала слабо, всего лишь в пределах школьной программы, да недавние путешествия добавили несколько слов в её не богатый словарный запас. Женщина слушала Светкиного сопровождающего, кивая головой и временами что-то спрашивая, но глаза её неотрывно и внимательно изучали узницу. И взгляд этот, да и сама хозяйка, с самого начала не понравились Светке. Она уже достаточно отошла от наркоза, чтобы понимать, что её похитили и тёплых чувств к окружающим не испытывала. За спиной у неё раздавались какие-то глухие звуки – мычание, шорох, – но повернуться и разглядеть, что там делается, ей мешали привязанные к подлокотникам руки.
Наконец американцы перестали общаться между собой, и женщина обратилась к Светке на английском. Та хоть и поняла общий смысл вопроса, решила не облегчать жизнь мучителям даже в мелочах, поэтому ответила, обращаясь к мужику:
– Переведи ей, что я не понимаю по-английски и вообще плохо себя чувствую. Я не понимаю, где нахожусь и как я здесь оказалась, кто вы такие и почему мне руки связали? Меня что, за буйную маньячку держат?
– Светлана, вы должны ответить на наши вопросы, которые… – проигнорировал тот её возмущённые реплики.
– А с чего вы взяли, что я вам что-то должна? Это вы сами придумали или вам сказал кто? – В Светке начал пробуждаться бес, даже не бес, а бесёнок. Маленький такой бесёнок стервозности и противоречия. Бесёнок этот был маленький, но очень гомнистый, и все Светкины близкие знали, что его лучше не будить. Но американцы о нём или не знали или плевать на него хотели. Они тут, в Гуантанамо, таких дэвов иракских обламывали, против которых Светкин бесёнок что салага-стройбатовец против афганского моджахеда.