Клуб остался далеко позади… Ему казалось, что он идет без цели, просто бродит по улицам наедине со своими путаными размышлениями… Казалось… На самом-то деле цель была… Он не думал о ней, он гнал эту мысль, но он знал, чего ищет… Он искал встречи с Чуриковым, он обходил стороной улицы, где его наверняка не могло быть, он ходил и ходил по тем, где надеялся его встретить.
И встретил.
Увидел заплывшую нездоровым жиром рожу там, где ей положено было быть. Чуриков выполз из магазина. В руках у него была авоська, из которой торчало темное горлышко посудины, ласково прозванной пьяницами «огнетушителем».
Славка подождал, пока Чуриков поравнялся с ним, и спросил:
– Помыться не хочешь, Чуриков? Он не понял. Тогда Славка сказал:
– Значит, считаешь, что запонадобится ванночка? Так, что ли?
– Но-но, – прохрипел Чуриков, отступая и загораживаясь авоськой.
И тогда Славка его ударил. Он вложил в этот удар все, что накопилось в нем с утра. Он, наверное, ограничился бы этим ударом, если бы этот пьянчужка не стал защищаться. Плюнул бы и ушел. Но Чуриков бросил авоську, подхватил бутылку и запустил в Славку. Бутылка попала в грудь. Что-то хрустнуло, у Славки перехватило дыхание, на мгновение потемнело в глазах. И это решило все.
Анатомия человеческого тела для студента-медика открытая книга. Чуриковское тело в этом смысле не составляло исключения, болевые точки у Чурикова находились в тех местах, где им положено было быть. «За Анечку», – сказал Славка, направляя удар в челюсть. «За ванночку». – И его кулак обрушился на чуриковскую голову.
Потом Леснев-младший долго плавал в каком-то красном тумане, вынырнуть из которого ему удалось только тогда, когда он оказался в квартире участкового инспектора. Славка сидел на стуле. А перед ним стоял Кириллов. На столе лапками кверху лежала жареная утка. Из глубины комнаты печально смотрела жена участкового. Сам он говорил Кириллову:
– Насилу оторвал… Чуриков – в больнице… Состояние скверное… Ничего не слышит, на вопросы не отвечает…
– Синдром оглушенности, – сказала жена участкового из угла.
Кириллов смотрел задумчиво. Потом спросил:
– Намерены объясняться, студент?
– А зачем? – спросил Славка, рассматривая свои руки. Суставы пальцев были разбиты, но боли он еще не чувствовал.
– Вы изувечили человека, – сказал Кириллов хмуро.
– Он это заслужил.
Кириллов переглянулся с участковым.
– Все это, – сказал он, вздохнув, – несомненно сыплется из одного мешка. Отрыжка. Что же вы съели, студент, хотел бы я знать…
Что он съел? Сплетню, а на десерт получил «обывателя». Но не рассказывать же об этом Кириллову… «Синдром оглушенности»… Как иногда все странно выходит…
Он не ответил на вопрос следователя, только вяло поинтересовался:
– Меня арестовали?
Кириллов усмехнулся и сказал:
– В настоящий момент нет. Но суда вам не избежать.
– Факт, – подтвердил участковый, усиленно массируя скулу. Под глазом у него расплывалось сине-зеленое пятно.
Славка опустил взгляд и пробормотал:
– Извините, Михаил Савельевич, я не хотел…
– А ты знаешь, Леснев, что это значит – сопротивление при задержании, – проворчал участковый. – Подожди, узнаешь… За что избил Чурикова?
– Он знает…
– Мы тоже догадываемся, – сказал Кириллов. – Но неужели вы не понимаете, насколько все, что вы сотворили, глупо и бессмысленно?
– Может быть, – равнодушно ответил Славка. Какое-то безразличие охватило его. Хотелось уйти, лечь в постель и ни о чем не думать: ни о Люське, которая прогнала его, ни о Чурикове, ни о тюрьме, которая, видимо, была ему обеспечена в перспективе… Синдром оглушенности…
– Ладно. – сказал Кириллов. – Идите пока, а завтра подойдите ко мне.
– Во сколько?
– Часов в десять…
Семен Спицын пришел к Кириллову в гостиницу вечером. Дважды стукнув костяшками согнутых пальцев в дверь номера, он вошел и, густо откашлявшись, произнес: «Здравия желаем».
С полудня шел дождь, нудный, монотонный, спорый. В приоткрытое окно тянуло сыростью. Семен потоптался у двери, снял потемневший от воды брезентовый дождевик, попытался пристроить его на вешалку, но плащ сваливался, и Семен равнодушно пнул его сапогом в угол. Потом снял шляпу с обвислыми полями, ладонями пригладил волосы и уселся на стул, упершись толстыми руками в колени. Скользнул безразличным взглядом по комнате и проговорил:
– Вот так, значит.
– В каком смысле? – полюбопытствовал Кириллов. Семен долго молчал и, наконец, объяснил свое появление:
– Вспомнил я один случай. Разговор у нас был с Александром. Может, он вам и без интересу. Но вот, вспомнил…
И Семен Спицын рассказал, что вскоре после того, как Анюта познакомилась с Мямлиным, пришел он, Семен, как-то домой с получки, «ну с маленькой». Кириллов с сомнением глянул на него, подумав: «Не с маленькой ты пришел. Вон какой – руки как лопаты, да и видел я, с чем ты приходишь». Но ничего не сказал, ждал, что будет дальше. А дальше Анютин отец рассказал, что в этот вечер в их доме был гость – Александр.
– Пил он мало. Так, для блезиру. Кто из нас про Григория тогда помянул, не скажу. Но разговор был. Был разговор. Рассказал я ему, как Григорий мамашу мою любил. Мы ведь с ним вместе росли. И вспомнилось мне…
Степан смотрел в угол, туда, где лежал плащ. С него уже натекла лужа. Но Степан смотрел в одну точку, словно не видел ни плаща, ни лужи, ни самой комнаты.
– Да, вспомнилось мне, – повторил Спицын, – очень он, Григорий, любил у мамаши на руках сидеть, а мамаша медальон носила, так он им все играл. Заберется на руки и ну вертеть – и к глазам и к уху поднесет. Выделывал… Пробовали отбирать – обкричится, бывало. Мамаша все боялась, что порвет цепочку.
Вот оно. Оно? Кириллов слушал, скучным голосом задавал какие-то вопросы, и только чуть сузившиеся зрачки выдавали напряженную работу мысли.
Семен рассказал, что на тонкой серебряной цепочке Анна Тимофеевна носила медальон с фотографией мужа. Снимала она его, только когда ложилась спать, да в бане.
Толстые руки Семена по-прежнему упирались в колени. Взгляд был неподвижен. Наконец он отвел его от дождевика, посмотрел в лицо Кириллову и ни с того ни с сего спросил:
– Ну и так что?
Кириллов не ответил. Да и не входило в его планы отвечать на вопросы. Он предпочитал задавать их. И, прикинув время беседы Семена с Мямлиным (она была в начале июля) и «психологического эксперимента» с Гришей-дурачком, проведенного неделей позднее, Степан Николаевич сказал себе «стоп», поблагодарил Семена Спицына за содержательную беседу, учтиво осведомился, как здоровье Анюты, и проводил гостя до лестницы.
Три дня назад Кириллов был у Спицыных. Они с полчаса беседовали с Анютой о разных разностях. Степан Николаевич интересовался, много ли молодежи живет на Мызе, кто где работает, куда ходят по вечерам, кроме Нылкинского Дома культуры, кто чем увлекается. В это время и появился Семен.
– Здравия желаем… – прогудел он от двери и, не задерживаясь в большой комнате с двумя комодами – красным и черным, – протопал в кухню. Там он долго и шумно мылся, кашлял и фыркал. По всему видно было, выходить к гостю он не торопился.
Появился Семен из-за желто-коричневой портьеры, которой был завешен дверной проем в кухню, неожиданно. В правой руке была зажата бутылка со «Столичной», в левой – две стопки. Он молча поставил их на стол. Взглянув сначала на дочь, потом на следователя, одним ловким движением сорвал с бутылки пробку и неторопливо налил в стопки. Затем так же молча и неторопливо одну стопку пододвинул Кириллову, а вторую вылил себе в рот и сразу же снова наполнил. Но пить не стал. А тяжелым, немигающим взглядом долго смотрел в рюмку. Потом, облокотившись на стол, перевел взгляд на Кириллова и произнес:
– Ну и так что?
И, глядя в эти черные, немигающие сумрачные глаза, Степан Николаевич вдруг решил рассказать Семену о мямлинском эксперименте с Гришей-дурачком. Анюты в комнате не было. Увидев отца с бутылкой в руках, она ушла в кухню. Слышно было, как там несколько раз хлопнула дверца холодильника.
Семен слушал следователя, по-прежнему глядя в рюмку. Потом выпил, крепко вытер губы ладонью и сказал:
– Вон, значит, что…
В комнату вошла с тарелками Анюта и, расставив их, снова ушла. Кириллову показалось, что девушка намеренно оставляет их вдвоем. А может, просто не хочет продолжать разговор со следователем.
Рассказывая Семену о мямлинском эксперименте, Кириллов, собственно, ничем не рисковал. Ведь об играх Гриши-дурачка с веревочкой знала вся Нылка. Но вот почему заинтересовался ими Мямлин, это был вопрос.
– Вон, значит, что… – повторил Семен в тот вечер. И больше ничего не сказал. А теперь вот пришел. Вспомнил свой разговор с Мямлиным и пришел. Может, принес ответ на вопрос: почему Мямлин заинтересовался играми Гриши-дурачка. Конечно, если он, Семен, говорил правду. Но ведь не только этот ответ принес Семен Спицын. Если принес. Теперь с новой силой зазвучали другие вопросы: например, почему Гришу так тянет к ямкам? И где искать ответ на этот вопрос? Об этом Семен ничего не сказал. Не хотел? Не знал? И что же еще он знал, Семен Спицын… А может быть, он причастен к делу… Ведь намекал же на Семена кассир Выходцев.
Назначая время Лесневу, Кириллов не подозревал, что сообщает колесу следствия такой сильный толчок, о каком можно было только мечтать. С избиением Чурикова тут не было никакой связи. Степан Николаевич не мудрствовал особо, допрашивая утром студента об обстоятельствах происшествия. Причины были ясны. Было известно и про ванночку, и про то, куда делись отходы от этой самой ванночки. Миша давно установил, что обрезки труб были брошены Семеном Спицыным в лесочке, примыкавшем к забору сушильного завода, и мирно лежали там с самой весны, пока ими не воспользовался преступник. Было известно и то, что Андрея Силыча в ночь убийства Мямлина видели возле клуба. Однако спрашивать Андрея Силыча о том, что он там делал, было преждевременным. Он мог сказать что угодно, кроме правды, он мог сказать и правду, но нечем было ни подтвердить, ни опровергнуть то, что мог бы сказать Андрей Силыч. На помощь сына тоже не приходилось возлагать особых надежд: родная кровь.