Галька опять улыбнулся:
— Это ты военный. А я пока не решил.
Наутро Галька ушел из форта. Рано, до побудки. Оставил на кровати форму барабанщика, надел старые штаны и голландку и ушел.
Никто не знает, куда. Следы его в этой истории теряются. Одни говорят, что он отправился в столицу, где учился старший брат. Другие — что просто пошел бродить по дорогам, искать…»
— Что искать? — слегка недовольно спросил мальчик.
— Кто его знает. Может, приюта… желтого окошка, вроде того, которое наклеил на кристалл мадам Валентины Лотик. А то ведь как получается: Вселенная — она, конечно, общий дом, но у каждого ли есть в этом доме свой угол и окошко с огоньком?.. Впрочем, слышал я еще одну версию. Будто Галька ушел из форта с капитан-командором Крассом.
— Значит, Красс бежал?
— Нет, здесь проще. Он и Бенецкий дали подписку не участвовать больше в этой войне, и фан Риген их освободил. Бенецкий отправился к семье, а Красс… кто его знает.
— Может, он стал опять командовать клипером? А Галька сделался юнгой?
— Ты знаешь, это тоже вариант. Хотя, пожалуй, излишне романтический… А точно ничего не известно. Жители Реттерхальма, благодарные Гальке за спасение города, воздвигли ему памятник.
«Местный скульптор вылепил Гальку из глины в натуральный рост. Потом отлил из бронзы. И поставили Гальку на низком, почти незаметном постаменте, на краю обрыва. Впереди бастиона. Хорошо получилось. Галька стоял в своей старой голландке с закинутым на плечо галстуком, в мятых штанах с пуговицами у колен, босой, с неровно подстриженными, упавшими на уши волосами. Чуть исподлобья смотрел на реку, где за островом ржавел на сваях монитор со своей чудовищной мортирой.
Всем памятник нравился. Только Вьюшка говорила, что осенью и зимой Гальке холодно. Когда она приходила в форт, обязательно набрасывала бронзовому Гальке на плечи белую куртку. Вернее, китель. Его забыл в камере капитан-командор Красс.
У кителя были тяжелые медные пуговицы, их любил разглядывать Лоток. А потом одну даже оторвал украдкой. Лотику нравилась эмблема на пуговице: якорь, за ним скрещенные шпаги, а сверху — не то корона с острыми зубцами, не то встающее из-за горизонта солнце.
Лотик вместе с Вьюшкой часто бывал в форте. Майор Дрейк уговаривал его записаться в барабанщики, когда подрастет, и Лотик обещал подумать. Но скоро форт разоружили, а гарнизон перевели в крепость Ной-Турм: город стало не от кого охранять. Да и незачем.
Реттерхальм начал стремительно пустеть, а затем его не стало и вовсе…»
— Почему? — спросил мальчик.
— Много причин… После сильных дождей в ту осень пошли на холме сильные оползни, дома стали разрушаться… Молодежь не хотела оставаться в Реттерхальме, считала его глушью. Население старело и таяло. Мосты и замки рушились…
А главная причина, пожалуй, в том, что города, которые предали своих детей, долго не живут.
— Даже если одного?..
— Даже если одного, — тихо, но строго сказал Пассажир.
— А Углич? — будто самому себе прошептал мальчик.
Пассажир не удивился..
— Углич не предавал царевича. Его предали бояре, кучка негодяев. Город здесь ни при чем.
— А от Реттерхальма ничего не осталось? Даже развалин?
— Может быть, камни да фундаменты. Но все поросло лесом.
— Но вот вы говорите: город предал Гальку… А они ведь потом… ну, исправились. Даже памятник поставили?
— Памятником разве откупишься? Впрочем, он-то как раз сохранился.
— Печальный какой-то конец, — вздохнул мальчик.
Пассажир развел руками — в одной тетрадка, в другой очки.
— И это, значит, вся история? — с какой-то еще надеждой спросил мальчик.
— Вся… По крайней мере, на сегодня. Давай-ка, голубчик, спать. Середина ночи.
Пока Пассажир читал рукопись, пароход один раз отходил от пристани. Но сейчас опять стоял с заглохшей машиной.
— Когда же я попаду домой… — шепотом сказал мальчик.
Пассажир выключил свет. Мальчик повозился, устраиваясь под одеялом. Он повернулся к стенке и стал уходить в зыбкий мир полусна: когда знаешь, что не спишь, но видения уже ярки и осязаемы.
Мальчик умел быть хозяином в этом мире. Он перенес себя на солнечный пустырь, где росли подорожники, дикая ромашка и одуванчики. В траве валялись разбитые фанерные ящики. Прыгали воробьи, неподалеку резвились малыши. Мальчик сел на ящик, подозвал к себе Майку.
Это была не нынешняя Майка, а поменьше, пятилетняя. Мальчик посадил ее к себе на колено. Почти машинально и незаметно для сестренки ладонью скользнул вдоль ее позвоночника (он похож был на крупные, проступившие под платьицем бусы). Не толкнется ли в ладонь упругий тревожный комочек? Еще не боль, а предвестие боли, о которой пока Майка и сама не ведает?
Нет, сегодня все хорошо. Мальчик взял светлую косу с пушистой кисточкой на конце. Пощекотал Майкин нос. Она сморщилась, чихнула. Шутливо ткнула брата кулачком. Засмеялась — теплая, живая, легонькая. А потом насупилась:
— Ты почему уехал?
— Куда?
— В Лисьи Норы! «Куда»… Не притворяйся.
«Но ведь я еще не уехал. Это будет потом. Пока еще все в порядке», — хотел объяснить мальчик. Однако он понимал, что ничего не в порядке. Эта Майка, прибежавшая к нему в ласковом и тревожном полусне, все знает и понимает. Вот она, кстати, сделалась уже старше. Как нынешняя, семилетняя.
Мальчик растерянно взялся за нижнюю губу. Майка хлопнула его по руке:
— Оставь эту дурную привычку! Сию же минуту!
Это были ее любимые слова. Если рассердится, то к месту и не к месту: «Сию же минуту!»
Но сейчас она только притворялась, что сердится. Она просто за него беспокоилась.
— Почему ты сбежал в Лисьи Норы? А?
Сейчас не было ни смысла, ни сил обманывать. И мальчик с прихлынувшей горечью прошептал:
— А ты… только все время с ней. Все «мама» да «мама»… Конечно, ты нашу маму не помнишь…
Она смотрела внимательно и по-взрослому. И так же по-взрослому сказала:
— Глупенький… А что же мне делать?
Он потянулся к губе, спохватился, закусил ее. Потом шепотом спросил:
— А мне?
А глаза у Майки были ну в точности мамины. Майка опустила ресницы и вполголоса проговорила:
— Сперва отсюда сбежал, потом из Лисьих Нор. Знаю почему.
Настоящая Майка ничего знать не могла. Но мальчик не заспорил. Покорно спросил:
— Почему?
— Сам знаешь… Она вовсе не вредная. И не строгая. Анна Яковлевна… Наоборот… Ты просто испугался, что привыкнешь к ней, как я к ма… к тете Зое… Ну, ты что? Ну, перестань… Сию же минуту!
— Дура… — всхлипнул мальчик. Но не прогнал Майку, а прижал покрепче. И стал ее косой вытирать себе щеки. Здесь, сейчас, это было можно…
Потом сделалось холодно, потому что вместо солнца показалась луна и ее часто закрывали бегучие облака. Пахло речной водой, сырым песком, камышами. Мальчик передернул плечами. Майка соскочила у него с колен и накрыла его большой парусиновой курткой.
«А Галька не продрогнет?» — хотел спросить мальчик, но сон уже уносил его в темную глубину. Там, как сорванные листья, летели другие мысли, тревоги, лица…
Билет на среду
Пассажир проснулся поздно. Пароход бодро шлепал колесами. Было солнечно, змеились на белом потолке блики. Мальчик сидел на стуле в привьгчной позе — задом наперед. Кулаками упирался в коленки, подбородком — в спинку стула. Неотрывно и слегка насупленно смотрел на Пассажира. Пассажир улыбнулся не шевелясь:
— Доброе утро… Или уже день?
— Ни то ни се. Одиннадцать часов.
— Ого! Вот это я поспал! А ты давно поднялся?
— Не… Но уже позавтракал. И по берегу погулял.
— По берегу? Мы вроде бы плывем…
— Недавно поплыли. А то стояли, стояли… В буфете схема речного пути висит, я посмотрел, мы от мыса Город всего километров на двадцать отошли… — Мальчик не отводил глаз. Он будто говорил про одно, а в уме держал что-то более важное. И беспокойное.
— Ну… а что хорошего в буфете? — спросил Пассажир. — Кроме схемы.
— Я чай да вафли взял. Остальное все какое — то… — Мальчик поморщился. И вдруг раскачал стул с боку на бок и «подъехал» к постели. Как на лошадке. Разжал кулак.
— Вот… Мне буфетчица это на сдачу дала.
На ладони лежала белая монетка, размером с пятнадцатикопеечную. Виден был маленький мальчишечий профиль, а вокруг головы — крошечные буквы.
— Так и написано: «Фрее стаат Лехтенстаарн», — неловко сказал мальчик. — И вот… — Он перевернул монетку. На другой стороне было число десять, а под ним колосок.
Пассажир смотрел, приподняв голову от подушки.
— По-нятно… Говоришь, на сдачу?
— Я ей положил несколько пятнадчиков, а она два обратно подвинула. Говорит: «Мне лишнего не надо»… Я сперва и не посмотрел. А потом гляжу: один — просто пятнадчик, а второй — вот…
— По-нятно…
Мальчик досадливо сдвинул брови.
— Я так и думал, что вы не удивитесь.
— Почему?
— Догадался… Это ваша, да? Возьмите. — Он положил монетку на одеяло. — Вы вчера уронили, а буфетчица подхватила. Нахальная такая… А сегодня отдала, не разглядела, что не простая пятнашка…
Пассажир приподнялся, оперся локтями. На небритом подбородке блестели седые волоски.
— Господи, с чего ты взял, что это моя? Ничего я не ронял! Честное слово! — Он будто даже испугался. Потом сказал медленнее: — Не ронял и не бросал…
— Значит, буфетчица? Пойти отдать ей?
— Не вздумай! Это… твоя. Бери и храни. Все получилось как надо.
— Ничего я не понимаю…
— Потом поймешь, — буркнул Пассажир и сел. И вдруг, несмотря на морщины и седину, лицо его обрело мальчишечье выражение. Заискрились глаза. Он очень похоже на мальчика оттянул нижнюю губу и щелкнул ею. И коротко засмеялся.
Тогда засмеялся и мальчик:
— Вы все придумываете. Это ваша монетка. Вы поэтому и написали про нее в повести.
— Да клянусь тебе…
— Но не бывает же таких совпадений!