— Нет, постой! — вскричал вдруг становой пристав, мрачной тучею стоявший до поры в коридоре, не решаясь зайти в камеру к богоотступнице. — Не довольно еще! Преступница ты, матушка! Двойное крещение… Как же ты могла?! Надругалась… Насмеялась… Зачем?! Шалавы распутные такого себе не позволяют! Зачем, я спрашиваю?! Есть у тебя хоть что-то святое за душою?! Изуверка! Когда я спрашиваю, извольте отвечать! Девка!!!
Леопольд Евграфович протолкался мимо Кости и советника юстиции в камеру, к нарам, на которых, не дрогнув, не изменив положения и не повернув даже головы, сидела равнодушная Сашенька. Вид и голос его были страшны. Занеся огромную руку над ее кудрявой склоненной головой, он прорычал диким зверем, едва сдерживаясь, чтобы не наброситься на нее с побоями:
— Крест! Крест, вам мною в церкви подаренный! Извольте вернуть! Немедля!!!
Она не обратила на его громы, раздавшиеся над самым ее ухом, ни малейшего внимания, даже улыбнулась слегка. Испуганный Костя подскочил, дрожащими руками снял с ее нежной горячей шеи с пульсирующей жилкой серебряный крестик, запутался цепочкою в густых волосах, заторопился, задергался, опасаясь причинить ей боль.
— Сюда-а! — топая ногами, ревел окончательно вышедший из себя Станевич, не имея сил терпеть, будто медведь, палимый огнем. — Дай сюда немедля-а!!!
Он схватил в горсть цепочку и крест, рванул резко, так, что вырвал ей прядь волос. Она дернула щекой и зло поморщилась, взглянув на станового пристава долгим недобрым взглядом, точно дикая кошка. Он, тяжело сопя, поспешно пошел прочь, ударившись на выходе о косяк могучим плечом, так, что штукатурка обсыпалась на пол. Проходя коридором мимо пылающей печки, пристав голой рукой отворил раскаленную заслонку, не чувствуя боли, и с невыразимым отвращением на красном грубом лице швырнул в гудящее пламя крестик с маленьким изящным распятием, старинную витую серебряную цепочку ручной работы, и неотделимо впутавшуюся в нее длинную, шелковистую, темно-каштановую прядь…
IV
Они целовались долго, мучительно, причиняя боль друг другу, катаясь в тесных объятиях на жестких нарах, теряя дыхание до полуобморочного состояния и опасаясь громко стонать, чтобы не привлечь внимания дежурных городовых. Чтобы полагали его сидящим за писанием протоколов допросов, Костя оставил на столе в кабинете Станевича новую горящую свечу, а дверь запер. Теперь всякий из городовых, проходящий по двору в нужник, мог своими глазами видеть, что молодой помощник станового пристава корпит над бумагами… ну, а надзиратель Матвеич, добрая душа, удовлетворился рублем.
— Что, что же делать мне, коли я так себя чувствую?! — быстро и горячо шептала ему в ухо Сашенька. — Коли я княжной себя вижу так ясно, как тебе и не передать! Может, матушка моя согрешила с кем из родовитой фамилии, а только не могу я примириться с тем, кто я есть! Не согласна я и не буду согласна терпеть никогда! Ну, скажи, скажи — чем я не княжна?!!
Она откинулась, горделиво изогнула шею, подняла голову, повелительно раздувая крупные, красивые, чрезвычайно чувственные ноздри, сверкая глазами, точно бриллиантами, даже в темноте.
— Мне все равно! — ответил Костя, снова жадно припадая к ней сухими, растертыми в кровь губами.
— А раз сказавшись тебе княжной, как же могла я оборотить все дело?! Я же потерять тебя боялась! Как я боялась потерять тебя, милый!.. Ведь узнай ты, что я не княжна, а женщина из низкого сословия — ведь отворотился бы от меня презрением! Бежал бы! Что — неужто бы не бежал? Неужто и впрямь тебе неважно, кто я?! А тогда отчего ж тебе не принять меня за княжну?! Ведь тебе это все равно?!
— Мне все равно, кто ты… — шептал молодой Кричевский, точно в бреду. — Я живу тобой… дышу одной тобой… ты снишься мне каждую ночь… я жить без тебя не могу! Будь княжной, коли тебе хочется, мне до того нет никакого дела! Кто я такой, чтобы осуждать тебя… я сам грешен и гадок…
— Ну, вот видишь? — смеялась Сашенька, чувственно касаясь его припухшими губами. — Все и разрешилось! И какое нам дело до других?! Другие пусть себе думают, как им нравится, а мы будем думать, как нам нравится… свои правила устанавливать будем! Это же все только пустые слова… только смешные правила, другими людьми для нас установленные!
— Наплевать на других! — твердил Кричевский, зажмурясь, жадно вдыхая запах ее нежной кожи, истово веруя своим словам. — Мы сами все можем, вдвоем мы все можем!
— Ты верь, верь мне! — ласкалась она к нему страстно, льня и прижимаясь всем телом. — Я знаю, что говорю! Я жизнь знаю: я ее всякой повидала! Вера моя меня спасла! Если б не вера и не мечты мои об лучшем, я бы, может, лежала бы уже давно с камнем на шее в Неве… Или в Волге… Или еще где! Что твой пристав! Он не знает жизни. Надо жизнь не принимать, а делать такой, какую твоя душа взыскует, какая видится тебе! Разве я достойна такой жизни, какой живу?!
— Ты достойна самой прекрасной жизни! — рвался к ней сквозь преграды платья Кричевский. — Ты достойна восхищения и обожания! Никто не смеет осуждать тебя!
— Ну, вот видишь! Я тоже так считаю! Почему же они должны меня числить по каким-то там своим записям и отводить мне место убогое, грязное, несчастное, коли я достойна лучшего! Где тут закон и справедливость?! Я и в купель крещенскую вошла, как княжна Омар-бек… не было никакой Шурки Рыбаковской и в помине… Если уж назвалась я магометанкой, надобно мне было идти до конца! Всегда надобно идти до конца! Что же мне надобно было — все разрушить?! За что меня осуждать?!
— Не за что… не за что… не за что… — как безумный, шептал Костя в темноте, почти овладевая ею.
— Сюда, сюда целуй!.. Еще! Еще!.. И ведь это ты предложил мне креститься! Твоя ведь затея, граф! Стало быть, тебя и осуждать нужно! Согласен?!
— Согласен… Я на все согласен, лишь бы тебе хорошо было… Хорошо тебе сейчас?
— Да! Да! Еще! Нет, погоди, не спеши так, давай еще поговорим… Я здесь сижу уже неделю одна, как перст, мне поговорить охота! Знаешь, как смешно мне было, когда ты меня к крещению склонял! Смешно и страшно! Я ведь не хотела сама, это ты меня уговорил…
— Скажи, а Лейхфельд знал, кто ты на самом деле?
— Знал, знал… Он все знал про меня. Он не любил моих игр. Не нравилось ему, когда я называла себя княжной. А я ему назло называла! Я не убивала его нарочно, клянусь… Тебе-то мне врать незачем! Веришь ты в то, что это был случайный выстрел?
— Верю, верю… Я во всем тебе верю…
— Это правильно… Ты верь… Видишь, я кругом оправдалась перед тобой. Я ни в чем не виновата. За что же им судить меня? По какому праву?!
— Не за что!
— Я ведь бескорыстная, мне ничего от тебя не нужно, только хочу, чтобы меня любили такой, какая я есть, а не придумывали, какою я должна быть!
— Я не буду… Не стану придумывать… Ты самая прекрасная, самая удивительная, ты настоящая волшебница…
— Была бы я волшебница — не сидела бы под замком! Оборотилась бы птицею и улетела бы!..
— Ты и улетишь! Я тебе побег устрою! Завтра же!
— Как же ты это сделаешь, милый мой мальчик?
— Сделаю! Еще не знаю, как, но сделаю непременно!
— Они тебя посадят под замок, в клетку, как меня!
— Наплевать! Не посадят!
— Я не хочу твоей погибели… Я ведь не роковая женщина… Никуда я отсюда не побегу без тебя…
— А со мною — побежишь?!
— С тобою побегу хоть на край света! Я люблю тебя, я, кажется, впервые по-настоящему люблю…
— Правда, любишь?
— Правда, правда…
— Тогда докажи!
— Ах ты, каков хитрец! Чего запросил, бесстыдник! Нет уж, сударь, больно здесь место неподходящее… Я, конечно, обожаю безумства, но не в такой степени, как вы!
— Я люблю тебя! — бросился он снова к ней в объятия, задохнулся в ее поцелуях.
Далеко, за стенами, на улице, а затем и во дворе послышался шум, крики, приближающиеся звуки пьяной гульбы и драки.
— Я-те дам «благородный человек»!.. Я-те покажу кусаться! — грозно рычал кто-то из городовых, сопровождая слова свои глухими ударами. — Гришка, имай его!.. Волоком, волоком, раз идти не желает! А вы прочь пошли, коли под замок не хотите угодить! Прочь, я сказал!
В коридоре застенка скрипнула отворяемая решетка, зашаркали поспешные шаги. В дверь постучали, и встревоженный голос старого надзирателя Матвеича громко зашептал:
— Ваше благородие! Константин Афанасьевич! Наряд дебоширов из кабака доставил… В холодную сажать поведут! Не след вам тут оставаться: не ровен час, заглянет кто в глазок! Ваше благородие, вы слышите?! Ступайте уже домой! Пора вам! Мне ведь тоже прилечь надобно, а я с вами глаз сомкнуть не могу, все опасаюсь…
— Слышу!.. Иду! — недовольно отозвался Костя, поспешно вставая и приводя одежду в порядок. — Не скучай, милая! Завтра в ночь украду тебя! Тс-с!..
Он приложил палец к ее губам, предупреждая расспросы, потом еще раз приник к ним долгим, ненасытным поцелуем, коснулся пальцами гладких упругих волос, после чего почти бегом вышел из камеры, опасаясь задержаться хоть на миг, чтобы не остаться до утра. Никак не следовало теперь ему вызывать подозрения.
В коридоре уже шумели, волокли пьяных, и Костя, будто надзирая происходящее, прошелся туда-сюда, подсказал хмурым, разгоряченным борьбой городовым обыскать задержанных на предмет огня и опасных для жизни предметов, и попутно исподтишка осмотрел в дальнем конце коридора застенка лаз в потолке, ведущий на чердак.
Пройдя тихо чердаком в другое крыло здания, легко можно было спуститься по наружной приставной лестнице на задний двор, к конюшне и каретному сараю, а там, у забора, лежала известная Кричевскому высокая поленница запасенных дров, взойдя на которую ничего уже не стоило соскочить на ту сторону, в глухой темный тупик, где можно поставить никем незамеченную упряжку… И ищи ветра в поле!
Счастливо улыбаясь, молодой помощник станового пристава прошелся по двору, приставил и осмотрел валявшуюся под стеной лестницу, опробовав крепость ступенек, проверил и пологую поленницу, легко взбежав по ней на самый верх и обратно во двор. Оставив на утро осмотр чердака, Костя, чрезвычайно довольный, гордясь своею сообразительностью, затушил обгоревшую под корень спасительную свечу в кабинете станового пристава и отправился домой.