— Кого вы успели предупредить об аресте Владимира Захарьевича?
— Только Согорашвили.
— Что сделано с типографией за ночь? Авель рассказал.
— Ясно. Хорошо, что все уложили. Красин задумался, перестал ходить.
— Почему они вас не взяли?
— Перед домом была толпа рабочих. Порошин торопился скорее увезти Кецховели. Все полицейские сгрудились вокруг Ладо, на нас и внимания не обращали. Вальтер велел, чтобы мы не трогались с места.
— И филеров не оставили?
— Нет, я никого не заметил.
— Гм… Наверное, вас уже ищут. А если не управитесь с «Ниной»? Если не успеете?
— На всякий случай, Леонид Борисович, я просто не успел сказать адрес: Чадровая улица, дом Джибраила.
— Джибраила, Джибраила… Запомнил. Кто наследники?
— Думаю, что рабочий Вано Стуруа. Он опытный конспиратор, был два года членом Тифлисского комитета, его хорошо знает Ладо. И еще Трифон Енукидзе, мой однофамилец. Связь с ними через вашего слесаря Меера. Наборщик Еолквадзе сегодня уедет в Тифлис. Его можно будет снова вызвать через Стуруа.
— Будем считать, что завещание оставили. Сейчас принесу деньги.
Красин вышел.
Авель не один месяц проработал в обществе «Электрическая сила» чертежником, часто встречался с Красиным, знал его нелюбовь к длинным разговорам, и все же при виде Красина ему начинало казаться, что этот человек из другого мира, в котором все раз и навсегда организовано и отлажено, что у Красина не бывает сомнений. Красин был прав — лезть в квартиру, зная, что там жандармы, было совсем уж несуразно. Тоже мне, Геркулес! «Мой крепкий кулак пригодится!» И все же это была необыкновенная, ни с чем не сравнимая минута, когда он плюнул на опасность, забыл о себе и вошел в дом, чтобы стать рядом с товарищами. Не то сожаление, не то грусть, какие бывают при воспоминании обо всем молодом, прошедшем и невозвратимом, охватили Авеля. Сегодняшний день словно прибавил ему много лет.
За окном поднималось над морем солнце. Хорошо все-таки, что он на свободе, а не в тюрьме, стены которой чернеют вдали.
Вернулся Красин.
— Вот шестьдесят рублей.
Авель спрятал деньги и вышел. Что это за деньги, он не спросил. Впрочем, в тех случаях, когда Красин выдавал деньги из партийной кассы, он всегда предупреждал, чтобы их тратили с разумной экономией.
Авелю повезло. Извозчик, который привез его, не уехал.
Авель сошел, не доезжая до Чадровой улицы, свернул за угол и, облегченно вздыхая, направился к дому. Еще час, все будет закончено, и пусть себе жандармы рыщут-свищут!
Вано, набычившись, ходил по комнате, а в дверях на табурете сидел, сведя густые брови и свирепо поблескивая глазами, хозяин дома Джибраил.
— Вот теперь ты говори с ним! — злобно сказал Вано.
— Говори, не говори, ничего у вас не получится! — крикнул Джибраил. — Давид мой друг, мой побратим! Мы вместе плов кушали! Вдруг спросит: — Где мое добро, Джибраил? — Что скажу? Твои работники украли! А Давид скажет: — Ты куда смотрел? — Правильно скажет.
— Джибраил, — укоризненно произнес Авель, — Давид — наш хозяин, он распорядился…
— Все знаю, не повторяй! Вано уже рассказал. Жена умерла у Давида — очень тяжело, я сильно переживаю, сказал, что Давид мне подарок оставляет — спасибо! Но если Вано обманщик и ты обманщик? Пока письма от Давида не будет — не отдам!
Побить его, связать? Будет кричать, соседи услышат, позовут полицию…
Авель взял у Вано табак и трясущимися руками свернул цигарку.
— Где ему раздобыть письмо от Датико? — спросил Вано. — Дать бы по башке!
Письмо, письмо… А ведь Сашка Чонишвили, приятель по Тифлису, работает начальником телеграфного отдела почтамта!
— Джибраил, хозяин сердиться на нас будет, я пойду, дам ему депешу, все сообщу. Если ответ придет сразу, принесу депешу тебе.
— Принеси, — недоверчиво пробормотал Джибраил, — принесешь, поговорим…
Не думая о возможной слежке, Авель, задыхаясь от жары, побежал к почтамту. Сашке сказать только то, что можно: Давид приказал, а сукин сын хозяин дома не верит — выручи, будь другом. Чонишвили даже не стал расспрашивать: земляк просит, как не выручить! Орудуя ножницами, он уточнял: — Какое слово следующее? Какая подпись? Убитый… горем… Давид… Получай, земляк, свою телеграмму, заходи, если еще понадоблюсь.
Джибраил, вращая пожелтевшими белками, повертел в руках телеграмму, посмотрел ее на свет и перекосился.
— Все равно не отдам! Кого обмануть хочешь? Пока почтальон в Тифлисе шел, шел, пока Давид читал, потом на почту шел, уже вечер пришел. А ты сколько ходил? Час? Не-ет, Джибраила не обманешь. И почему такой пожар? Давид жену похоронит, сам приедет. — Он поднялся с табурета и вышел на улицу.
— Авель, — сказал Вано, — так ничего не выйдет. Надо сказать ему правду, он испугается, захочет скорее от нас отделаться.
— Пошли! Пропади он пропадом!
Авель и Вано выбежали из дома и, перебивая друг друга, рассказали Джибраилу, что Давид арестован, печатали они книжки против правительства, и их ищут жандармы, терять им нечего, каторга так каторга, смерть так смерть, но жандармы и Джибраила в тюрьму посадят, дом отберут, имущество отнимут, и Авель с Вано скажут, что он им вовсю помогал, больше всех старался!
Джибраил дернул себя за бороду.
— Ай, Аллах, спаси и помилуй! Погубили вы меня, без кинжала зарезали! Что делать, скорее говорите, что делать? Подождите! Молчите! В дом, скорее в дом! Сейчас приду, там говорить будем.
Они вошли в дом и увидели, что по улице вперевалку шагает околоточный надзиратель, рыхлый, ленивый пьяница. Джибраил побежал ему навстречу, стал кланяться, что-то объяснять и смеяться. Получив бакшиш, надзиратель постучал пальцем по лбу Джибраила и медленно удалился. Бледный, как беленая стена дома, Джибраил ввалился в комнату.
— Зачем сразу правду не сказали? — завопил он. — Думал, воры вы, за полицией послал, пока ему объяснял: «ошибка, господин, не сердись, господин», — сердце чуть не лопнуло. Теперь говорите, спокойно говорите, а я спокойно думать буду. Джибраил снова выслушал их, шепча:
— Аллах, аллах…
Глаза его сузились, стали хитрыми.
— Сами повезете ящики? А вдруг полиция схватит? Все пропало тогда, и Джибраил тоже пропал. Лучше сделаем так: ящики увезу я. С той стороны дома народ не ходит. Там арбы поставлю, ящики коврами закрою, никто не увидит, потом медленно, медленно в мою деревню увезу, в саду спрячу, никакая собака не учует. Аллахом клянусь, резать меня будут, слова не скажу, никого не выдам. Давид вернется — ему отдам, вы придете — вам отдам. Другой придет от Давида, от вас, пусть скажет: «Джибраил, Давид на плов к тебе прислал». Кто так скажет, тому тоже отдам.
— За аренду дома получи и на расходы. — Облегченно переведя дух, Авель протянул Джибраилу червонцы.
Глаза Джибраила подернулись маслом, и он довольно произнес:
— Деньги делают слова весомыми. Теперь я вам совсем верю. Не надо время терять, несите ящики за дом.
Арба, скрипя колесами, скрылась за глинобитными заборами. Спотыкаясь от усталости, голодные, оживленные, Авель и Вано вышли к вокзалу и впервые со вчерашнего дня поели в ресторанчике. Авель сказал:
— Как много зависит от удачи.
— Да, много, — задумчиво подтвердил Вано, и Авель угадал, что он думает о Ладо.
Вано уехал в Тифлис.
Авель решил отправиться к знакомым, которые жили в другом конце города. На улице его остановили жандармы.
— Где вас, милейший, носит? — услышал Авель рокочущую речь ротмистра Вальтера. — С ног сбились! Нет чтобы сидеть на квартире, нас дожидаться. Небось, бегали, следы заметали? Копылов, карету!
Авель не удержался и съехидничал:
— Не понимаю вас, господин ротмистр, вчера я сам к вам пришел, а вы почему-то пренебрегли, не взяли. Куда вы теперь меня, на пирушку к губернатору?
Вальтер шумно втянул в себя воздух.
— В Баиловку, куда еще! Ваша камера давно по вас соскучилась.
Красин
— М-да, — вслух сказал Красин, — час от часу не легче.
Он открыл окно и задумался.
Вдали темнели стены Баиловской тюрьмы. Привезли туда Кецховели или еще держат в полицейском участке? Второго такого гениального организатора подпольных типографий днем с огнем не сыщешь. До чего находчив и сообразителен! История с приобретением большой машины у Промышлянского была поистине гениальна. Мало было тайно изготовить в Тифлисе фальшивый бланк бакинского губернатора, мало было подделать губернаторскую подпись, но придумать снять с фальшивки нотариальную копию и получить подлинный документ! Кто еще додумался бы до этого?.. Типография, если Енукидзе и наборщику повезет, уцелеет. Как бы узнать, что обнаружили при обыске у Кецховели? Если у него были адреса, надо срочно об этом сообщить. Хорошо хоть, что шифр заменен. «Корабль одинокий несется, несется на всех парусах…»
Провалы в революционной работе неизбежны, но самопожертвование Кецховели… Надо было все же подумать о деле, о себе. Впрочем, не вам, глубокоуважаемый Леонид Борисович, главному инженеру «Электросилы» и тайному эсдеку, рассуждать о поступке Кецховели. Не вы ли, совершенно забыв о деле — и о том, и о другом, забыв о себе, когда на промыслах произошла у берега моря авария и стали гибнуть рабочие, не вы ли бросились в волны спасать незнакомых людей? Гм… Что на барометре? Давление падает. Паршивый климат! Пожалуй, единственная возможность узнать детали обыска — сделать визит к губернатору Одинцову. У него будет Порошин, он хвастун, выболтает.
Красин вдруг затосковал по прохладе, по грибной влажности леса, по хрусту первой наледи на траве. Так было, когда он и Люба вышли из березняка и увидели плотного старика с широким носом, бородищей и острыми глазами под нависшими бровями. Графа Льва Николаевича Толстого знала вся Россия. Красин приложил руку к козырьку, Люба поклонилась. Толстой ответил, остановился. — Разрешите погулять с вами, молодые люди? — С превеликим удовольствием, Лев Николаевич. — Ум в ваших глазах и интеллигентное лицо, молодой человек, не вяжутся с унтер-офицерскими погонами. — Я студент-технолог, Лев Николаевич, сидел в тюрьме, а теперь… — Понимаю, участие в студенческом кружке, революционные идеи. — Толстой вздохнул. Красин, волнуясь, начал излагать свои взгляды: — Ведь окружающий нас мир и вся история человечества вроде периодической системы Менделеева, по которой можно предвидеть существование новых, еще не открытых элементов и предсказать с точностью их свойства. Сравнение, разумеется, приблизительное, но все же можно с уверенностью сказать: Маркс, подобно Менделееву, открыл систему, вывел научные законы развития капитализма, и на основании этой системы можно предсказать будущую революцию со всеми ее свойствами, неизбежное преобразование плохо организованного общества в общество разума. — Толстой нахмурился. — Революция, — буркнул он, — революция — это насилие! — Благостное насилие! — воскликнул Красин. — В новом мире, а он будет стройным, совершенным, построенным на основе законов, выведенных наукой, не станет места злу, происходящему от социальной несправедливости, от свойств характера отдельной личности. Я учусь в Технологическом институте, чтобы в мире будущего, в царстве разума создавать электрические станции. Электричество преобразует труд, природу, человека, принесет ему счастье. — Толстой ядовито усмехнулся и перебил: — Надо думать не о революции, не о насилии, а о спасении души человека, о н