Он обхватил сильными пальцами длинное горло кувшина и разлил по стаканам зеленоватое вино.
— За наше знакомство! С годами каждый из нас заново открывает библейскую истину — всему свое время. Сравнительно недавно вы и не знали о моем существовании. Но наша встреча должна была произойти — не раньше, не позже, а именно сегодня. Почему у вас такой растерянный вид?
— Честно говоря, — ответил я, — мне казалось, что вы будете просто отвечать на мои вопросы…
Он пожал плечами.
— Мало ли что вам казалось. Раз уж вы пришли ко мне, принимайте меня таким, каков я есть. Уверяю вас, что от этого вы только выиграете.
Маню внесла блюдо с дымящимся вареным мясом.
— Вы не присядете с нами? — спросил я.
— Спасибо, мне некогда, — ласково ответила она и ушла.
— Еще успеете познакомиться с Машо поближе, — сказал, улыбаясь Варлам. Он откинулся на спинку стула. — Разрешите называть вас на «ты»? Я ведь во много раз старше.
— Пожалуйста.
— Я вижу, сынок, что тебе еще не все ясно. Я никуда не спешу, но тебе терять время нельзя, как и вообще любому человеку. Давай быстрее возьмемся за дело. Говорили тебе, кто я по происхождению?
— Нет.
— Все мои предки обрабатывали землю, и я делаю то же самое. Кроме того, как я уже сказал, я врач. Правда, без диплома, потому что меня исключили с последнего курса университета. Я всю жизнь лечу людей без разрешения.
— Вы учились в Киевском университете?
— Да, я учился в Киеве в одни годы с Ладо. В Тквиави было около тридцати князей и дворян. Хотя они так и не раскошелились на школу, но однажды почему-то раздобрились и дали отцу деньги на мою учебу. Так я попал в университет.
Я незаметно рассматривал Варлама. В старике чувствовался характер. С этим придется считать, хочу я того или не хочу.
— Значит, вы играли вместе с Ладо в детстве? — спросил я.
Он кивнул.
— Мы дружили с ним. Я единственный, все остальные умерли, кто знал Ладо. Тебе, наверно, уже известно, что Ладо редко бывал полностью откровенным даже с родными в том, что касалось его нелегальной работы. Но со мной он делился многим. Мы играли в лахты[6] и читали Казбеги и Писарева. Он приехал в Киев, когда я уже был там, я виделся с ним в Джаве, и в Гори, и в Тифлисе… Куда мне повести тебя?
— В деревню Тквиави, — сказал я, — в его детство. Я увидел Ладо двадцатишестилетним, таким, каким он был в Баку. А теперь мне хотелось бы узнать все, что возможно, о его детстве, учебе в Тифлисской и Киевской духовных семинариях, о первой юношеской любви. Познакомьте меня, пожалуйста, и с семьей Ладо…
— Твоя воля. Знаешь что?.. Мой сосед держит лошадей и фаэтон. Сейчас модно раскатывать на фаэтоне после регистрации брака. А за фаэтоном ползут на «Волгах» дружки и родственники, и машины гудят на весь город. Я возьму у соседа фаэтон с лошадьми — он последние дни болеет, и лошади застаиваются, — и мы поедем в Тквиави так, как туда ездили в конце прошлого века. Согласен?
— Да
…Я надел пальто и вышел на улицу. У дома стоял фаэтон на рессорах и резиновом ходу, с зажженными фонарями на облучке, и две лошади приплясывали, норовя побежать, а Варлам сидел на облучке, намотав вожжи на руку.
— Садись.
Я устроился на мягком сиденье. Лошади пошли шагом, подковы зацокали по мостовой. Я посмотрел на прямую спину Варлама и рассмеялся.
— От нашей встречи мне стало весело. Он повернулся.
— Это потому, что я тебе интересен. Ты еще не знаешь, что я могу выкинуть. Так всегда в жизни. Никогда людям не предугадать, что с ними может произойти завтра. Но они очень хотят это знать. И это не простое любопытство, не простая забота о детях и внуках своих, а стремление к бессмертию.
Варлам погнал лошадей старыми узкими улочками. Они прилегали к подножию горы, которую венчали развалины крепости. Казалось, мы вот-вот зацепим колесом за крыльцо какого-нибудь дома. Но Варлам оказался заправским кучером. В фаэтоне я ездил очень давно, в раннем детстве, и еще один раз, уже взрослым, но это было просто короткой прогулкой для развлечения.
Мы проезжали мимо маленьких домиков, тускло светились окна, на улицах электричество почему-то выключили, было темно, тихо, только в канавках журчала вода. И мне стало казаться, что я маленький, впервые в незнакомом городке, и хотелось заглянуть в какое-нибудь окошко и посмотреть, какие там стулья и комоды, и как одеты люди, услышать, о чем они говорят.
Лошади перевезли фаэтон через мостик. Варлам повернулся, ступил на скамеечку позади облучка и сел рядом со мной.
— Здесь дорога прямая, лошади сами побегут. Семьдесят лет назад, когда шли дожди, тут было не проехать. Пешком по грязи до Тквиави шли чуть ли не весь день и только ночью добирались до Цхин-вали.
Варлам заглянул мне в лицо и откинулся на подушку.
Встречи с этим могучим столетним человеком не было в моих замыслах, когда я приступал к работе над книгой. А теперь мы познакомились, и он везет меня в деревню времен детства Ладо.
От полей пахло сырой землей, горечью цветущего миндаля, небо было облачным, но далеко впереди луна освещала гряду заснеженных гор.
Лошади мягко стучали копытами по дороге.
Смерть сказочника
В Тквиави редко что-нибудь случается. Осенью бывает несколько свадеб, и еще время от времени кто-нибудь умирает, чаще от болезни, да иногда собака вцепится в икры приезжему торговцу. Вот и все события. Собак в Тквиави уйма, днем они спят, а чуть стемнеет, выползают и начинают бродить возле хозяйских землянок. Плетней, заборов в селе нет, но собаки и в темноте разбираются, где кончаются их владения. Когда человек идет через деревню, его преследуют и облаивают все собаки по очереди. Если бы они сбегались и набрасывались вместе, путникам приходилось бы солоно. Но от одной собаки, особенно если в руках у тебя длинная палка, отбиться нетрудно.
Однажды ребята пошли купаться. Камни были горячие, как угли в жаровне, а вода ледяная. Накупавшись до озноба, возвращались в деревню. Когда пришли, вспоминать о купанье было все равно, что завести разговор о прошлогоднем снеге — солнце за дорогу прожарило им головы, и босые ноги от пыли сделались серыми.
— Послушай, — сказал Ладо Варламу и дотронулся кончиком языка до верхней губы. — Слышишь?
— Нет.
— Шуршит, как сухой листок об ветку.
Варлам засмеялся и тоже стал трогать языком губу. Чтоб ему никогда больше не купаться в речке, если он не услышал шуршания.
— Ребята, кто черешни хочет? — спросил Ладо. Черешня в деревне давно сошла, и только возле землянки священника Захария, отца Ладо, на макушке дерева сохранились крупные розовые ягоды. У мальчишек слюна побежала, несмотря на пересохшие рты.
— А твой отец? — спросил Кривой Вахо. Кривым его прозвали за то, что одно веко на левом глазу у него не двигалось. Вахо был годом или двумя старше остальных.
— Отец на поле, кукурузу мотыжит, мать в Гори уехала, — ответил Ладо, — я приглашаю.
Ребята ускорили шаг.
Ладо нес в руках большую плоскую булыжину.
Он тащил ее от самой реки, сказал, что на этой булыжине можно будет толочь орехи. У него семья трудяг, они убрали со своего поля все камни, и их за это даже прозвали «камнесобирателями». Сыновьям, конечно, было далеко до Захария, он такой бережливый хозяин, что подбирает с земли даже гвозди и подковы. Умора смотреть, как осенью священник едет на своем мерине. Только и слышно: «Тпру-у» да «Тпру-у», потому что Захарий время от времени останавливает мерина, слезает, подбирает на обочине зернышко лобио и кладет его в карман. Потом, кряхтя, садится на мерина и снова, едва тот сделает не-, сколько шагов, кричит «Тпру-у-у». Мерин вздыхает так громко, что галки бросаются врассыпную. За. осень священник собирал по дороге не меньше мешка.
Из сыновей на отца больше других похож Георгий. Нико, Сандро и Вано — совсем иные. Дочь Аната скорее всего пошла в мать. А вот в кого выдался Ладо, не понять. Тот, кто ловил когда-нибудь в горной речке форель, знает, как рыба сверкает серебром, прыгая на порогах, как вспыхивают алым светом зернышки на ее боках, как весь косяк собирается вдруг в тихой заводи и начинает перед новым порогом описывать круги в прозрачной воде. В косяке обязательно бывает форель, которую особенно хочется поймать, хотя она ничем вроде не отличается от других. В семье Кецховели Ладо и был той форелью, которая сильнее всего притягивала глаз.
Мальчики подошли к землянке, к той крестьянской землянке, в которой жил священник, несмотря на то, что был дворянином. Кроме помещиков и нескольких богатеев, в Тквиави все живут в землянках. Некоторые так зарываются в землю, что снаружи и не заметишь кровли.
Ладо бросил у двери булыжину. Возле землянки росло несколько тополей, один высоченный, обхватов в восемь толщиной, его в деревне считали стащенным, вешали на него цветные молитвенные тряпочки и втыкали в бугристую кору свечи. За тополем стояло черешневое дерево. Оно тоже было высокое, а ветки внизу Захарий как-то обрубил.
— Лезьте, — сказал Ладо.
Сказать «лезьте» было легко, но попробуй забраться на дерево!
— Подождите, я заберусь, — Ладо ловко, как обезьяна, стал взбираться по стволу. Все смотрели на него снизу. Нет, не на обезьяну он был похож, а на чертенка из сказки — такой же худой, черный и курчавый.
Ребята расположились в тени, а Ладо сбрасывал им черешни. Ягоды были крупные, сочные, снаружи нагретые солнцем, а у косточки — прохладные.
— Хватит, — крикнул Варлам. — Слезай!
Ладо собрал остатки черешни за пазуху и спустился.
— Попробуйте теперь эту. Совсем спелая, бросать нельзя было.
Когда он вытряхнул все, что у него было в рубашке, Варлам спросил:
— А себе? Ладо рассмеялся.
— Забыл…
Он так и не взял в рот ни одной ягоды.
— Лахты! Лахты! — закричал Ладо. Мальчики стали чертить круг и снимать ремни.
Только Кривой Вахо стоял и угрюмо смотрел на Ладо. Сняв ремень, он подошел к нему и ударил по ногам — на лодыжках у Ладо сразу вспыхнули полосы. Ладо сжал кулаки, бросился на Кривого Вахо, но не ударил. Лицо у него стало белое, как мука.