Нико вздохнул. Он посмотрел на небо, полное звезд. Завтра опять будет знойный день. Фаэтон въехал в деревню. Нико остановил лошадь у дома сестры. На лай собаки в окне появился отец. Нико помахал ему рукой. Захарий, полуодетый, вышел и спросил:
— Ладо?
Нико ответил:
— Арестовали. В Метехи сидит. Надо в город ехать.
Захарий уставился в лицо ему, круто повернулся и, по-медвежьи загребая ногами, ушел в дом. Протирая глаза, на балкон вышла Аната. Нико в нескольких словах рассказал то, что знал.
Аната оглянулась на отца, который уже оделся, дернула себя за волосы, распустила их, царапнула по щекам ногтями и открыла круглый рот в крике:
— Вай ме!
— Детей пожалей, — строго сказал ей Захарий. — За Буцефалом присмотри. Поехали, Нико.
Они сели в фаэтон, и Нико стегнул лошадь.
— Доигрался! — бурчал вполголоса отец. — Доигрался! Все это ты, ты его всему научил. Да, истинно сказано: не делай зла, и тебя не постигнет зло.
— Это Ладо делал зло? Опомнись, отец!
Захарий искоса посмотрел на него, отвернулся, потом жалобно спросил:
— Ты поедешь со мной в город, а, Нико? Там ведь по-русски говорить надо.
— Мы все поедем, и Сандро, и Давид, — с раздражением ответил Нико.
— И Датико у нас? Останови лошадь. Захарий вылез на дорогу, подобрал булыжник и сунул его в ноги Нико.
— Пригодится, — сказал он.
До Тквиави они не разговаривали.
Когда вошли в дом, Сандро хотел обнять отца, но тот отвел протянутые к нему руки и сердито сказал:
— И ты, небось, в тюрьму мечтаешь попасть! Тоже своих рабочих против Зеземана подбиваешь. — Он повернулся к Деметрашвили: — А ты не боишься? Двойник! Может, Деметрашвили надо было под стражу взять, а не Кецховели?
Датико удивился — откуда Захарию стало известно, что он отдал свой паспорт Ладо?
— Ты бы переоделся, отец, — сказал Нико. — В городе будем.
Захарий надел парадную рясу, по старые стоптанные сапоги не сменил. — Па-апа! — сказал Сандро укоризненно,
— Сойдет и так, — буркнул Захарий, — и нечего новые сапоги трепать.
Маро уткнулась лицом в грудь мужу. Он погладил ее по пушистым волосам. Дома она не носила платка.
— Если повидаете, — сказала она, — скажи, что мы ждем его.
В Гори они пошли на вокзал и сели на скамью в зале ожидания. Под потолком чадила керосиновая лампа. Народу в зале еще не было.
— Когда поезд? — спросил Нико.
— В половине восьмого. Я прилягу. — Сандро вытянулся на скамье и заснул, подложив руку под голову. Он был очень горяч и подвижен, но, как и Ладо, легко засыпал. В дверь заглянул усатый жандарм. Сандро поднял голову, выругался и вновь задремал. Датико сидел рядом с ним, под глазами у него набухли мешки, и он казался теперь много старше своих лет. А как выглядит Ладо? Тоже, наверное, изменился: жизнь у него тяжкая. Не случайно он написал, что и на свободе не был особенно счастлив.
Жандарм ушел, его подкованные сапоги застучали по перрону.
Нико покосился на отца. Он сидел, откинувшись на высокую спинку скамьи, с закрытыми глазами, седые волосы распустились по плечам, большой крест на груди чуть поднимался от дыхания.
Нико посмотрел на узловатые, мозолистые руки отца. Сколько ему уже? Семьдесят пять? Нет, семьдесят шесть. Сколько помнит Нико, отец всегда вставал в три-четыре часа утра и кончал работу в поле и на огороде только с темнотой.
Нико так долго смотрел на загорелое, морщинистое лицо отца, что тот поднял веки.
— Что теперь будет? — сказал Нико,
— Что было, то и будет, что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем, — пробормотал Захарий. — А вы, безумцы, думаете, что можете изменить существующее от сотворения мира.
— Ты ведь любить его, — сказал Нико, — как ты можешь так говорить?
— И ты, и Сандро, и Георгий, и Ладо, и Вано, и Аната — все вы рождены от меня, но разве вы когда-нибудь меня слушали?
— Он хочет правды, хочет истины. В твоем же Екклезиасте говорится: и обратился, и увидел всякие угнетения, какие делаются под солнцем. Разве ты это не видишь, разве ты сам…
— Так было, так будет. Пойдем походим, у меня затекли ноги.
Они вышли на перрон. Пахло мазутом. На светлеющем небе черным пнем высоко срубленного дерева стояла горийская крепость.
— Вы все скрываете от меня, — сказал Захарий, — но я не слепой и не глухой. Я думал — вы несете слово, а человек должен жить не хлебом единым, но и всяким словом, исходящим из уст божьих. Однако и вы станете убивать, как тот, кто убил Авалишвили. В вас — его дурная кровь. И даже если бы вы не захотели убивать, вам придется, потому что тот, чей глаз насытился богатством, не отдаст его по доброй воле. Вы сеете ветер…
Они остановились и посмотрели друг на друга. В глазах Захария была теперь одна печаль. Он поправил крест на груди. И Нико вспомнил, как отец ударил этим распятием собаку за то, что она утащила из кладовой окорок.
— Отец, — спросил он, — ты веришь в бога?
— Верую, — не сразу ответил Захарий.
Он подошел к стене и вслух стал читать цены на проезд до Тифлиса:
— Первый класс — два рубля пятьдесят пять копеек. Второй класс — рубль пятьдесят три копейки. Третий класс — рубль две копейки. Нико, в третий класс возьми билеты. Слышишь?
Город, несмотря на утренний час, встретил их духотой и гомоном.
— Давай сюда! — кричали на вокзальной площади извозчики. — Эх, барин, прокачу. Ваши высокоблагородия, прошу ко мне! До Авлабара сорок копеек! За час — шестьдесят копеек! А ну, кому дрожки! Кому подешевле — дрожки!
Сандро повел всех к вагончику конки.
— Заедем к Михо Бочоридзе, — сказал он, — может быть, узнаем подробности, посоветуемся.
Лошади тронулись. Навстречу, занимая всю улицу, шла развеселая компания: впереди, в широченных шароварах, в крохотных фуражках, с длинными цветными платками в руках, выплясывали друг перед другом, словно вывинчиваясь из мостовой, два кинто. За ними ковылял багровый длинноусый шарманщик, а позади, обнявшись и покачиваясь, брели торговцы вином — микитаны.
Они остановили конку. Один из микитанов поднял кувшин с вином и сказал:
— Я Микич. Всю ночь пили. День тоже будем пить. Вот вино, вот стакан. Пока каждый не выпьет, конка не пойдет.
Первый стакан поднесли кондуктору. Датико что-то сказал Микичу. Микич со стаканом в руке поднялся на ступеньки вагона и поклонился Захарию.
— Ты отец хорошего сына. За твое здоровье, за здоровье Ладо. Пусть скорее на свободу выйдет.
Он выпил вино, прижал руку к груди, сошел, и вагончик двинулся дальше.
Пассажиры стали перешептываться, поглядывая украдкой на священника. Кондуктор, перехватывая поручни, пробрался к кучеру, тот остановил лошадей и подошел к Захарию.
— Я знаком с Ладо, отец, говорил с ним. Если понадобится — всю тюрьму разнесем, камня на камне не оставим, а Ладо выручим. Пусть только знак подаст.
Они поехали на Авчальскую улицу, оттуда на Мостовую, вышли из конки и повернули на Михайловскую улицу. Здесь работал бухгалтером винного склада Михо Бочоридзе. Он сказал, что знает только одно — Ладо пожертвовал собой, чтобы спасти нескольких своих товарищей, рабочих. Связь с ним еще наладить не удалось, и неизвестно пока, в какой камере его держат. Взять адвоката власти вряд ли разрешат.
Возле Бочоридзе стоял небольшого роста горбатый парень.
— Не беспокойся, отец, — сказал он вполголоса, — если с Ладо что-нибудь случится, мы отомстим. Даю тебе слово. Десяти жандармам головы отрежу!
Захарий отшатнулся от него и перекрестился.
— Всякое беззаконие — как обоюдоострый меч, — глухо произнес он, — так раны не лечатся.
— Ты слишком много болтаешь, Темур, — рассердился на горбуна Бочоридзе.
Они поехали к майданскому мосту, поднялись к воротам Метехского замка.
Дежурный офицер, вызванный часовым, пробурчал, что не имеет разрешения на прием передачи и вообще не знает, содержится ли в тюрьме Владимир Кецховели. Оглядев с головы до ног Захария, он смягчился и посоветовал обратиться в губернское жандармское управление.
Датико и Сандро отправились в книжную лавку Чичинадзе, поискать книги, которые просил Ладо, а Захарий с Нико поехали в жандармское управление.
Никто не хотел разговаривать с отцом и братом политического арестанта. Каждый чиновник, узнав, в чем дело, отправлял их к другому, тот — к третьему, и, в конце концов, кто-то, сжалившись, объяснил, что они напрасно ходят, что до окончания следствия им не дадут свидания с заключенным.
Захарий направился в патриархат, к экзарху. Нико несколько часов прождал отца, сидя в тени чинары у собора.
Захарий вышел па улицу мрачный.
— Поехали на вокзал, сынок.
На станции их ждали Сандро и Датико. Сандро сказал, что книги они купили и сдали в жандармское управление.
Отец в зале ожидания и потом, в поезде, молчал, сидел, сложив руки на груди и уставившись на свои порыжелые сапоги.
В Каспи в вагон вошли две толстые маленькие женщины. Усевшись у столика, они разложили на полотенце яйца, хлеб, сыр, зелень, и одна из них попросила:
— Благослови трапезу, батюшка. Захарий не шевельнулся.
— Батюшка, благослови, — повторила она, тронув священника за рукав.
Он поднял голову, отрицательно покачал головой и сказал:
— Недостоин я. Бог благословит,
Ладо и Лунич
Окно в камере не так высоко, как в Лукьяновке, в него можно заглянуть, не влезая на табурет.
Внизу бурлила Кура. Влажные испарения ее пахли серой. За Курой отливала голубыми изразцами мечеть, двигался пестрый, шумный хоровод Майдана, левее, из куполов серных бань, вились кольца пара, правее поднимались к небу черные развалины крепости, еще правее, за красными черепичными крышами, синела посеребренная инеем гора Мтацминда. Почти весь город лежал перед ним словно в полураскрытой ладони. Зимы не чувствовалось — снега не было, светило солнце. Прогуляться бы сейчас по городу, ни о чем не печалясь. Срывать на склоне горы фиалки, смотреть на солнце… Есть ли вообще такая жизнь и была ли она когда-нибудь? Жаловаться нечего — он сам выбрал тюрьму вместо жизни на чужбине. Какие бывают совпадения. Соседскую девушку, которую он полюбил как сестру и которая стала женой Нико, звали Маро или, как он иногда называл ее — Машо, и в Киеве он познакомился с Машей, и даже человек, который привез ему паспорт на имя Бастьяна, назывался «Машей». Другой увидел бы в этом зов судьбы и уехал. А он остался. Судьба — судьбой, но каждый человек сам избирает себе дорогу.