— Я объяснил причину на допросах в Баку.
Лунич сощурился.
— Иного ответа не ждал от вас. Однако учтите, нам известно больше, нежели вы предполагаете.
Кепховели откровенно заскучал.
— А мадам Гинзбург относится к числу ваших единомышленников?
— Я не знаком с мадам Гинзбург.
— Не знакомы? Разве? Скажите, какой город из тех, в которых вы побывали, — Брюссель, Марсель, Константинополь, — вам больше понравился?
Ладо пожал плечами.
— Не хотите отвечать? — осведомился Лунич. — Но вы ведь бывали за границей?
Жандармы взяли у него иностранный паспорт на имя Бастьяна. Сказать правду, что он за границей не был? Тогда они заинтересуются тем, кто приехал по этому паспорту, наведут справки и, возможно, нападут на след «Маши». Да еще начнут выяснять, где Кецховели пропадал летом, чего доброго, обнаружат, что он побывал в Киеве, в Самаре… Отрицать поездку за границу опасно, можно поставить под угрозу ареста множество людей.
— Да, бывал.
— Возвращаюсь к мадам Гинзбург. Долго продолжалось ваше знакомство с ней?
— Такой знакомой у меня не было. Я уже сказал об этом.
— Но она на допросах призналась ротмистру Вальтеру, что была знакома с вами. Не только по делам, но и…
— Господин ротмистр, вы лжете. И пошлости мне не доставляют удовольствия. Я буду отвечать на вопросы только в присутствии товарища прокурора и только по моему делу. Извольте отправить меня в камеру.
Лунич заставил себя улыбнуться. Экая досада, сбился на неверный тон.
— Прошу прощения, я забыл, что ваш отец — священник и что вы воспитывались в двух духовных семинариях. Конечно, разговор о женщинах не по душе вам.
Ладо вдруг рассмеялся — открыто, заразительно, и Лунич ощутил себя совершенным дураком, хотя нечаянно сам улыбнулся в ответ. Поймав себя на этом, он нащупал путеводную нить. Откровенность, максимально возможная откровенность!
— Я наговорил глупостей, — смеясь, сказал он, — от чрезмерного старания и еще потому, что сам, грешный, люблю женщин. Надеюсь, вы не будете думать обо мне скверно. Мы с вами враги, политические враги, так уж решил бог, но ведь можно уважать и противника, верно?
— Если он честный человек.
— Да, да, именно это я имею в виду. Но где же, однако, мы с вами виделись? Вы не вспомнили?
— Вы в карательных экспедициях участвовали?
— Нет. Я следователь, а по склонностям своим не следователь даже, а исследователь человеческих характеров.
Какого черта Кецховели вдруг заговорил о карательной экспедиции? Не был же он в том селе, не видел же, как Лунич сшиб конем оборвыша? И рассказать ему никто не мог.
— Почему вы спросили о карательной экспедиции, господин Кецховели?
— Вспомнилась карательная экспедиция, которую я как-то видел. Один офицер был похож на вас.
— Какая? Когда? Где это было? — быстро спросил Лунич, вонзившись взглядом в глаза Ладо.
— Давно уже, — нехотя ответил Ладо. — Какое это имеет для вас значение? Ведь вы не каратель, а следователь.
— Разумеется, не имеет значения. — Лунич скупо улыбнулся, продолжая смотреть в глаза Ладо. — Вы ведь профессиональный революционер?
— Да.
— Вы знаете, господин Кецховели, что из тех господ, с которыми мне пришлось иметь дело, вы первый назвались на допросе революционером по профессии.
— Что из этого следует?
— Просто любопытно… Ответьте мне на один общий вопрос. Вы с вашими единомышленниками добиваетесь революции. В истории отмечено немало революций. Но чем все они кончались? Революция в Англии дала вместо короля Карла протектора Кромвеля, французская революция из маленького Бонапарта сделала великого императора. Возьмите наших доморощенных революционеров. Свершись то, что они задумали, Пестель стал бы диктатором, новым Кромвелем или, в конце концов, императором, новым Наполеоном. Чего добиваетесь вы? Ведь если революция, которую вы готовите, свершилась бы, вы создали бы нового диктатора, нового царя, не более. Так ведь?
Губы Ладо дрогнули в усмешке. Неужели такой вопрос рекомендуется задавать всем подследственным? Ведь то же самое ему говорил шесть лет назад, в Киеве ротмистр Банков. Только тогда Ладо по молодости лет разволновался, стал объяснять, что не так все просто. Ротмистр ставил под сомнение необходимость перемен, необходимость революции, но тысячи причин обусловили обратные ходы в истории — возобновление абсолютизма, восхождение императора Наполеона. Наивно было бы теперь убеждать в чем-то Лунича.
— Может, вы сами мечтаете стать диктатором? — спросил Лунич.
Ладо улыбнулся.
— Я занимался в двух семинариях, там нас учили смирению, и я никогда не думал о посохе митрополита или патриарха. Ответьте и вы мне: если бы я указал на ошибку в ваших рассуждениях, вы отворили бы мне двери тюрьмы и стали бы, как я, революционером? Или вы предполагаете, что, поверив вашим доводам, я откажусь от своих убеждений и захочу стать жандармским следователем?
Лунич почувствовал глухое раздражение и непривычную неловкость.
— Напрасно вы отнеслись к моим словам иронически, господин Кецховели. Я знаю историю, но почти не знаком с революционной, нелегальной литературой. Кстати, порекомендуйте, что мне прочитать о том, каким представляют себе будущее общество революционеры.
Ладо снова усмехнулся.
— Поищите в списках запрещенной литературы.
— Благодарю, я об этом не подумал, — сквозь зубы сказал Лунич. — У вас нет никаких других просьб, которым может помешать присутствие товарища прокурора?
— У меня одинаковое доверие к вам обоим, хотя господина товарища прокурора я еще не имею чести знать.
— У вас отменное чувство юмора. И пошутить вы, как я вижу, любите. С ротмистром Лавровым, охотно признаю, вы превеселый водевильчик устроили. Помните, на квартире Джугели, когда вы спящим дьяконом притворились?
— Никогда не надевал одежды священнослужителя, а с Джугели не виделся после семинарии.
— Даже такой пустяк отрицаете? Лунич позвонил в колокольчик. Конвоир увел Ладо.
Лунич постоял, собираясь с мыслями. Что дала ему первая встреча с Кецховели? Ничего, ровным счетом ничего. У этого человека удивительная способность спокойно, без презрения и без ненависти ограждать себя, не допускать следователя туда, куда он не хотел его допустить, и естественная, живая реакция на все другие вопросы. Игривость не пришлась по душе Кецховели, и этот тон придется оставить. А ведь обычно арестанты как раз о женщинах говорят охотно. Может быть, мало еще сидит? Да, с ним придется помучиться.
Лунич уехал из тюрьмы недовольный собой, в каком-то смутном настроении.
Выйдя в коридор, Ладо заметил, что во дворе тюрьмы выгружают из телеги рулоны типографской бумаги.
— Что, в тюрьме есть типография? — спросил он у конвоира.
Тот нерешительно оглянулся и ответил:
— Так точно, имеется.
— Я, кажется, слышал, как печатная машина стучит, — наугад, еще не зная, для чего это может ему пригодиться, сказал Ладо.
— Могли слышать. Ваша камера над типографией. Помолчите, господин!
Типография помещалась под его камерой. Связь с волей у типографии есть — сюда привозят бумагу, отсюда увозят готовую продукцию. Окна типографии должны выходить на сторону Куры. Полезные сведения! Вот что значит бывать на допросах.
Ладо вернулся в камеру, как возвращаются домой после прогулки, и с аппетитом съел баланду, которую обычно не мог есть без отвращения.
К вечеру, когда тюрьма затихла, Ладо лег на пол и приложил к холодному цементу ухо. Если вечером внизу работают, он должен услышать… Действительно, ухо уловило ритмичное постукивание. Так, теперь выждать, когда будет перерыв, и чем-нибудь несколько раз ударить по полу. Можно позвать и через окно, но если услышит часовой? Надо приглядеться, прислушаться, определить, где пост часового, а потом уже… Рисковать не стоит. Он вскочил на ноги и подошел к окну. Политических к типографии на пушечный выстрел не подпустят, там работают уголовники. Интересно, какая у них машина? Судя по стуку, скороходная. Великое изобретение! Что еще можно сравнить с созданием печатного станка, что дало человечеству больше, чем мысль, идея, чувство, мечта, размноженные и разнесенные по свету?! Создатели печатного слова, вот кто произвел подлинную революцию! А не то ли говорил и попутчик в поезде, Костровский? Уж не начинает ли Ладо соглашаться с ним? Нет, все равно нет! Подобно тому, как печатное слово не смогло облегчить участь угнетенных и униженных, никакая электрическая машина не уничтожит неравенства людей, не защитит их от грабежа и произвола!
Часовой ходил где-то справа. Шаги отдалились, затихли. Не стучит и печатная машина. Ладо свистнул.
— Эй, внизу! Подойдите к окошку!
От автора. Старый Тифлис
И вот мы с Варламом в Тбилиси или, как его называли раньше, Тифлисе. Для нас не существует новых районов города, новых названий улиц, новых мостов, театров, мы не замечаем автобусов, троллейбусов и автомобилей…
Мы сели у вокзала в такси, попросили, чтобы шофер ехал помедленнее.
Варлам одет в черкеску. Где он хранил ее до сих пор? И неужели не растолстел со времен своей молодости? Черкеска сидит на нем, как влитая. Варлам очень старается помочь мне во всем, иногда даже немного неуклюже и наивно. Трогательный старик!
Шофер с любопытством поглядывает на Варлама в зеркальце. Варлам замечает это, усмехается и говорит мне:
— Попади ты в своем синтетическом костюме в прошлый век, кучер обязательно спросил бы у меня: откуда это чучело?
Шофер засмеялся. Он уже не молод, гладко выбрит, в белой рубашке с галстуком.
— А ты что, — спросил он у Варлама, — из прошлого века выпрыгнул?
В Тбилиси легко переходят на «ты».
— Прямым ходом оттуда.
— Хе, я же тебя знаю, — сказал шофер, — по телевидению видел. Ты руководитель хора столетних колхозников.
— Ошибся, дорогой, — возразил Варлам, — я не руководитель, а солист. «Мравалжамиер» в моем исполнении слышал?