— Куда ехать?
— Приказывайте, господин, — с улыбкой сказал мне Варлам.
— Поедем по городу.
— Поезжай прямо, потом сверни на Михайловский, то есть на Плехановский проспект, — распорядился Варлам и развалился на сиденье с видом человека, показывающего свой дом, — напомни мне, пожалуйста, насчет года.
— Проедемся по последнему году прошлого века.
— Мчись, Мерани мой, неудержим твой бег и упрям. Размечи мою думу черную всем ветрам! — продекламировал Варлам строки из Бараташвили.
Была поздняя осень, и ветер гнал по мостовой опавшую листву.
Не успели мы проехать квартал, как Варлам схватил меня за руку.
— Видишь человека в шляпе? Шофер, поезжай медленнее.
У самого края тротуара шел небольшого роста худенький человек в пальто с поднятым воротником и в шляпе, надвинутой на самые брови. Руки он держал в карманах.
— Вылитый Саша Цулукидзе, — шепнул мне Варлам.
Словно почувствовав, что мы говорим о нем, человек посмотрел на такси. Глаза у него были черные, как остывшие угли. Так смотрят люди, у которых что-то болит внутри. Он закашлялся, остановился и, когда кашель заглох, свернул за угол.
— Цулукидзе прожил недолго, — сказал Варлам. — Умница был, хороший публицист. Смерть меньше других щадит талантливых людей.
Цулукидзе был ровесником Ладо, в гимназии писал стихи и рассказы. В то лето, когда Ладо сидел в Лукьяновской тюрьме, Саша приехал в Тифлис и сотрудничал в газете «Иверия», потом перебрался в Баку, организовал вечерние курсы для рабочих, а затем учился на юридическом факультете Московского университета. В Тифлис он снова приехал в 1899 году уже зрелым революционером.
— Мне в самом деле посмотреть бы на Цулукидзе, — сказал я, — увидеть его вместе с Ладо.
— Все в твоей воле, — ответил Варлам.
— Чего-то не пойму, — сказал шофер, — кто вы такие и что задумали.
Я объяснил. Он резко затормозил и повернулся к нам, сияя из-под усов улыбкой.
— Смотри ты, как повезло. Я ведь наследственный извозчик. Дед мой держал фаэтон, а отец был кучером на конке. Потом на вагоновожатого трамвая переквалифицировался. Раньше бы приехали, пока отец жив был!
— Он что-нибудь вспоминал о Кецховели?
— Не помню. Может и вспоминал. А уж знать — наверняка знал. Ладо был человек, что надо! Жаль, тюрьму снесли, в которой он сидел. Святое место!
Позади засигналили машины. Высунувшись из окна, шофер крикнул:
— Проезжайте, не видите, делом занят! Подумаешь, князья, объехать не могут! — Он посмотрел на Варлама. — Сколько тебе лет?
Варлам. ответил. Шофер присвистнул.
— Ишь, сохранился. Но я. Тифлис тоже неплохо знаю. Ка;к настоящий извозчик! Так что называй улицы, по-старому, точно довезу, без ошибки.
— Тогда погоняй лошадей до- Михайловского и палево.
— Левого поворота там нет, немного дальше-придется проехать.
Варлам снова заговорил голосом экскурсовода:
— Мы пересекаем Елисаветинекую улицу. Слева пивоваренный н лимонадный завод Луизы Мадер. Пиво куленбажекое, царское, лимонады грушевый, ванильный, кофейный, малиновый и лимонный. Отличные напитки! Конкуренция! Плохо сваришь пиво, его никто пить не станет, и фрау Мадер прогорит.
Таксист свернул на Плехановский проспект.
— Справа — обсерватория, — сказал Варлам, — в ноябре 1899 года разразилась новая забастовка в семинарии. Как и прежде, многих семинаристов исключили. Младшего брата Ладо — Вано и его однокашника еще. по горийскому духовному училищу Сосо Джугашвили исключили с волчьим билетом. В обсерватории работал Ражден Каладзе, он и помог устроиться — сперва Вано, потом Ладо пристроил сюда же Сосо. Они жили в одной комнате. Изредка у них ночевал Ладо. Постоянного жилья у него не было… А здесь был сад Тифлисского собрания, — объяснял Варлам, — сад Немецкого клуба. Налево кирха.
— Ее еще до войны снесли, — вставил шофер.
— Направо городская больница на двести кроватей. Хочешь лечиться, плати 12 рублей в месяц за кровать в общей палате, хочешь отдельную комнату — плати 60 рубликов. Полная демократия — в рекламном объявлении сказано: принимаются больные всех званий. Приползи в лохмотьях, протяни 60 рублей и царствуй один, приди в королевской мантии, но без денег, перед тобой захлопнут дверь.
Крепкий, с плечами и шеей борща, человек в шляпе словно приклеился глазами к такси. Взгляд у него был тяжелый, казалось, он мысленно зарисовывает наши лица. Я толкнул Варлама локтем.
— Кто это, как вы думаете?
— По-моему, филер. Чем-то мы ему подозрительны.
Шофер фыркнул.
— Это вы про того, здорового? Сосед мой, бывший штангист, теперь директором столовой работает.
Варлам подмигнул мне и забормотал:
— Сретение Господне, Благовещение, Вознесение Господне, Успение Пресвятой Богородицы, первый и второй день Пасхи…
— Что с вами? — спросил я.
— Подожди. Эх, сбил ты меня… Бог с ним! Мы подъезжаем к почте, и я стал вспоминать, в какие праздничные дни почта не работала совсем, а в какие работала с восьми до одиннадцати часов дня. В обычные дни почта закрывалась в два часа.
Проехали еще немного. Варлам спохватился и попросил шофера вернуться немного назад. Он остановил такси у небольшого домика.
Мы вышли на тротуар из старых каменных плит. Варлам повел меня во двор и показал на маленький флигель, прислонившийся к стене двухэтажного дома.
— Там жил Эгнате Нжношвили.
— Сюда приходил семинарист Ладо?
— Да. Ладо говорил мне, что Эгнате дал ему читать Маркса, но «Капитал» он тогда осилить не смог.
Мы вернулись на улицу. Шофер стоял у дома и читал надпись на мемориальной доске.
— Поехали?
— Поехали, — ответил Варлам.
— Вы до которого часа ездить будете? — спросил шофер. — У меня в час кончается смена.
— Скоро освободим тебя.
— Я почему спросил — давайте доедем вместе до гаража. Сдам машину и поедем ко мне, пообедаем. Вино есть, хлеб, сыр есть, посидим, поговорим о Ладо. От души прошу.
— Спасибо, — сказал Варлам, — лучше в другой раз, не сегодня. Мы будем заняты до ночи.
— Хорошо, договорились. На Вардисубанской улице спросите таксиста Амирана. Если дома меня не застанете, подождите.
Я назвал свой адрес, Варлам пригласил Амирана в Гори.
— Главное, — сказал Амиран, — при встрече обрадоваться, вспомнить, что мы знакомы. Разговаривайте, не буду больше мешать.
— С каким множеством людей встречался Ладо, — сказал я, — и как быстролетны, кратковременны бывали встречи, какой-то людской калейдоскоп. Значит, его освободили от гласного надзора полиции в 1897 году?
— Да, но не освободили от негласного. Он распрощался в Джаве с Санакоевым и приехал сюда, стал искать себе работу. Он несколько дней прожил в одной комнате с Ражденом Каладзе и Северианом Джугели, потом вместе с Северианом перешли к старому знакомому, содержателю книжной лавки Захаршо Чичинадзе. Ладо попросил Захария помочь ему устроиться в типографию, и Захарий рекомендовал его владельцу типографии Хеладзе.
Такси проехало по мосту на бывший Мадатов-ский остров, где раньше были сады, а на другой стороне — городская свалка.
Переехали второй мост, и Варлам крикнул:
— Кучер, на Лорис-Меликовскую! Я покажу тебе типографию Хеладзе.
— Не надо, — сказал я, — о ней мне все известно. Даже лучше, чем вам. На Головинский проспект!
Варлам прищурил один глаз.
— Сомневаетесь? — спросил я. — Тогда слушайте. Ладо поступает в типографию Хеладзе. Корректуру он уже умеет читать, наборное и печатное дело осваивает быстро. Он сообразителен, весел, энергичен и очень нравится Хеладзе. Тот назначает его конторщиком. У Хеладзе женится сын. Типография на первом этаже, Хеладзе живет на втором. У Ладо припрятана бумага, набор на грузинском языке брошюры польского социалиста и писателя Дикштейна «Кто чем живет?». Это популярное изложение «Капитала» Маркса. В типографии спрятался подмастерье Васино, мальчишка, влюбленный в Ладо. На втором этаже гремит музыка, пол гнется от пляски. Ладо незаметно встает из-за стола, спускается в типографию, достает набор, закладывает его в печатную машину, приправляет, и к рассвету брошюра отпечатана, уложена в корзины из-под фруктов. Первая нелегальная брошюра в Закавказье!
— Из твоей скороговорки я понял, что ты дотошно работал в архивах, — сказал Варлам. — А знаешь, кто сделал перевод Дикштейна?
— Кецховели.
— Так все считают. На самом деле он перевел одну главу, а всю брошюру перевел социал-демократ Дмитрий Каландаришвили. Кстати, вспомнил одну историю. Как-то видит Ладо, что впереди идет по улице Каландаришвили. Ладо подошел, дохнул ему в затылок и, картавя, сказал: — Я жандагмский погучик Агаханов. Попгошу не обогачиваться. Тепег налево, тепег напгаво. — Привел на конспиративную квартиру, разрешил повернуться и захохотал. Каландаришвили ругался так, что стекла дрожали… А вот здесь была такая вывеска над ювелирным магазином: «Прошу убедиться в дешевизне». Тебя она соблазнила бы?
— Меня больше соблазнила бы вывеска над духаном.
— Вполне согласен. Я тоже проголодался.
Мы принялись уговаривать Амирана, чтобы он пообедал с нами.
— Не могу, — с сожалением сказал он, — сменщик ждет. И я ведь за рулем — за стол сяду, а выпить за ваше здоровье не смогу.
Пришлось попрощаться.
Пообедали в подвальчике. Народу было изрядно. За соседним столом сидела развеселая компания. Тамада пил из большой цветочной вазы, стоял прямо, развернув плечи, подняв красивую голову, и вазу держал, откинув локоть, привычно, как старый солдат держит винтовку. Варлам улыбнулся.
Толстяк-буфетчик вышел из-за стойки и поставил перед нами две бутылки вина.
— Мы не заказывали, — сказал я.
— Шофер, что вас привез, просил от него передать.
Мы выпили за здоровье Амирана, поели и вышли.
— Теперь пешком? — спросил Варлам.
— Да. Неплохо бы на какой-нибудь старый завод заглянуть.
Мы ходили по узеньким улицам, на которых раньше с трудом разъезжались два фаэтона. На иных они не могли разъехаться, и тогда открывались окна, высовывались головы, дети высыпали на улицу, и все вместе громко обсуждали, как быть. Мужчины тоже выходили из домов, снимали пояса, измеряли ширину фаэтонов и ширину улицы, качали головами, убедившись, что разъехаться невозможно, все же приподнимали фаэтоны, прижимали их к стенам, и, в конце концов, один из фаэтонов катил назад до перекрестка, другой проезжал, но после этого никто не расходился, все продолжали обсуждать происшествие, ругали Думу и городского голову за то, что улицы такие узкие.