Участник восстания, выход в сад — грех упускать такой случай. Ладо нащупал в кармане оставшиеся деньги. На бутылку вина хватит.
— Меня ждут только к двенадцати. Разрешите я схожу за вином, и мы разопьем его с вами.
— Езус Мария! — Старичок захлопал в ладоши. — Никуда не надо ходить. У меня припасена бутылка старой польской водки, выдержанное вино из подвала Багдоева, есть тешка, пикули, лимбургский сыр! Прошу пана. Разрешите представиться — Игнаций Поклевский. Не Падлевский, известный участник польского восстания, а Поклевский.
— Давид Деметрадзе, конторщик.
Старичок запер дверь, и они перешли в небольшую комнату. На стене висели вид Варшавы и распятие. Старичок зажег лампу.
— Вы не слышали о Падлевском? — спросил он, накрывая на стол. — О Лянгевиче тоже не слышали? Он был небольшого роста, как я. Садитесь, пожалуйста, сюда. Говорят, что люди невысокого роста властолюбивы. Лянгевич подтверждал это мнение, а я опровергаю. Лянгевич — офицер, гарибальдиец, он тоже был участником восстания… Так вот, Лянгевич объявил себя диктатором… Вам водки или вина?
— Вина, пожалуйста.
— Себе я налью водки. С наступающим Новым годом, пан Деметрадзе. Берите пикули, тешку. За вашу и мою родину!
Ладо выпил вино и почувствовал, что начинает согреваться.
— Сколько было надежд, — сказал Поклевский, — все бурлило, кипело. Мы пели «Еще польска не згинела» и были полны надежд… Нас раздавили. Да-а, сколько крови было пролито, сколько молодых было порублено… Теперь по второй. За наше знакомство. Не возражаете?
— Нет, конечно.
— Я был ранен вот сюда, в плечо. Почему-то вместо Сибири меня отправили на Кавказ. Я сбежал к черкесам, чтобы сражаться с русскими, а черкесы посадили меня в яму, как раба. О, это тысяча и одна ночь! Русские войска меня освободили. Ирония судьбы. Все оказалось бессмысленным. И я остался здесь. Простите, что я так болтлив. Вы думаете, что я плохой поляк, что я должен был вернуться в Варшаву… Нет, сказал я себе, нет! Выбери себе скромную профессию, которая всегда будет нужна людям, и оставайся здесь, потому что в Варшаве тебя снова могут позвать на баррикады. Плод моих долгих размышлений: люди должны стремиться к маленькой, полезной всем работе, и тогда не будет ни войн, ни бед. Я так живу, и я почти счастлив.
— Вы не были женаты?
— Я боялся, что меня все-таки отправят в Сибирь и семья моя останется без куска хлеба.
— Завтра другой Поклевский откроет рядом с вами большую парикмахерскую, и все ваши клиенты пойдут туда, и вам не на что будет жить.
— Об этом я и говорю. Не надо больших парикмахерских, не надо, чтобы один притеснял другого. Вы улыбаетесь? А ведь это так просто. Только как сделать, чтобы все люди поняли?.. Вы, может быть, думаете, что я трус?
— Нет.
— Напрасно. Я вам признаюсь, я до сих пор боюсь. Сюда ко мне заходит бриться жандармский офицер. Он каждый раз говорит, чтобы я признался в своих связях с революционерами. Я потом ночь не сплю. Он шутит, я знаю, и все же…
— А если бы вам в самом деле предложили спрятать у себя запрещенную литературу или приютить человека, которого преследует полиция?
— Езус Мария, бог с вами! Я мечтаю дожить свою жизнь спокойно.
— Простите меня, я не хочу вас обидеть, но разве бояться жандармского офицера или появления другого Поклевского с его большой парикмахерской — значит жить спокойно?
— Покой мне дают цветы. В моем садике я забываю обо всем. Налейте себе вина и скажите тост, теперь ваша очередь. Признаюсь вам еще в одной своей мысли. Иногда я думаю: а почему бы тебе не пойти по свету и не начать рассказывать людям о том, как им надо жить? Но ведь если я поступлю так, значит я поставлю себя выше других, стану кем-то вроде другого Поклевского с его большой парикмахерской, кем-то вроде Лянгевича, который объявил себя диктатором. Разве человек имеет право говорить другим: «Я пророк, делайте, как я!»? Простите, я снова разговорился. Жду вашего тоста.
— Я хочу выпить за ваших товарищей, за тех, кто, не боясь ничего, думая только об освобождении своей родины, погиб с оружием в руках!
— Я понял ваш тост, вы ответили мне. Поклевский опустил седую голову, потом посмотрел на Ладо.
— Взгляд у вас вызывающий, а глаза добрые. Я позволю себе несколько по-иному повторить ваш тост. Пусть мои мятежные товарищи почиют в мире. Вы сказали, что вы конторщик. Мое хорошее пожелание вам — займитесь цветами.
— Мне пора, — сказал, улыбнувшись, Ладо. — Уже половина двенадцатого.
— Да, да, спешите к вашей паненке. Уверен, что она красива. К сожалению, сейчас зима, а то я собрал бы вам букет.
— Примите и мое пожелание, господин Поклевский. Не бойтесь жандармского офицера. Когда будете брить его, вспомните, что в руках у вес бритва.
— О нет! Я лучше сменю профессию.
— Я пошутил, мой добрый хозяин. Благодарю вас. До свидания.
Они попрощались. Ладо оделся, вышел в затянутый снежной мглой переулок и свернул на безлюдный Михайловский проспект.
Ражден ожидал Ладо в духане. Ладо с порога посмотрел на гриву волос, широкую, словно взбитую бороду Раждена и улыбнулся. Играя под мастерового, Ражден заказал водку и пиво.
— Здорово, друг! — по-русски крикнул ему Ладо. Духанщик повернул к нему багрово-синее лицо и отвернулся. Духанщики не опасны, они знают, что повышенный интерес к посетителям грозит снижением барыша.
— Попроси, чтобы тебе подали рюмку и стакан, — сказал Ражден.
Ладо сел за столик.
— Не буду пить. Разве не чувствуешь, что от меня пахнет хорошим вином?
— Где это ты?
— У одного испуганного старикашки, основателя мира маленьких людей, лишенных властолюбия.
Ражден расправил свои сильные плечи и усмехнулся.
— Маленьких?
— Тебе не хочется запустить бутылкой в лампу? — спросил Ладо.
— Еле удерживаюсь.
— Долой тишину!
— Я силен сегодня, как буйвол! — объявил Ладо. — Я вижу завтрашний день, как с горы: поднимаются все, большие, сильные, как стадо разъяренных буйволов. За первой волной другая, третья!.. И тогда музыка, песни, солнце — все свободны, люди высокие, красивые. Вместо подвалов — дворцы. Какая ночь сегодня, Ражден, я запомню ее на всю жизнь!
Они смотрели друг на друга и смеялись.
— Ты уверен, что поднимешь их? — спросил Ражден.
— Уверен. А вот и Чачава пришел, — сказал Ладо, заметив в дверях человека в шинели рабочего конки. Рабочий направился к их столику. У него были запавшие глаза, прокуренные рыжеватые усы подчеркивали глубокие складки у рта.
— С Новым годом, — сказал он.
— Садись, Артем, — Ражден налил ему и себе водки.
Чачава посмотрел на рюмку, взял ее в свою широкую руку.
— Будьте здоровы!
— Сегодня начинается новый год, — сказал Ладо. — Последний год девятнадцатого века. И начинаем его мы.
Артем промолчал.
— Ты всегда такой спокойный? — спросил Ражден.
— Научился. Били много. Народ собирается, кондуктора пришли, скоро подойдут кучера.
— Охотно собираются? — спросил Ражден. — Или уговаривать надо?
— Неволя всех гонит. Голодные, злые, деться некуда.
— Завтра почувствуете себя по-другому, — обещал Ладо.
Они вышли на улицу. Небо осветилось со всех концов города. К облакам вознеслись разноцветные ракеты. Затрещали выстрелы — из охотничьих ружей и револьверов.
— Слышишь, салютуют нам, — сказал Ражден, толкнув Ладо в бок. Ладо рассмеялся.
Они дошли до парка Муштаида, свернули в переулок. Кто-то отделился от стены.
— Артем? Возьми шинели.
Ладо и Ражден надели поверх пальто форменные шинели. Узкий, длинный двор. Дверь. За дверью сотни людей. Ладо и Раждена подняли и с рук на руки передали в другой конец комнаты. Они встали на скамью. Первым заговорил Ражден.
Огоньки свечей колыхались от дыхания людей. Здесь были и грузины, и русские, и армяне, и осетины, и, чтобы все поняли, надо было говорить по-русски, коротко, простыми, доступными всем словами. Говорить о забастовке — что она даст, какие требования предъявить дирекции, как вести себя.
Рабочие жадно всматривались в Раждена и Ладо — словно только от них могли прийти облегчение и надежда. Одно из лиц было знакомо. Кажется, этот парень с острым, вдавленным в грудь подбородком занимался в кружке у Ладо. Не то Темур, не то Теймураз.
Еще одно лицо показалось ему знакомым. Кто это? Широкий лоб, пересеченный одной глубокой морщиной. Гасан? Нет, не может он быть здесь. Ладо снова отыскал горбатого парня — тот не сводил с него острых враждебных глаз. Рядом стоял русский рабочий. У него были выпуклые злые глаза. Странно, что — два разных человека могут смотреть так одинаково.
Ражден сказал, что теперь будет говорить другой товарищ. Ладо заговорил от волнения хрипловато и негромко. Было слышно, как потрескивают фитили свечей.
— Сегодня новогодняя ночь. Вы люди. Как и все другие. Но вы здесь. А ваши хозяева сидят дома со своими семьями, друзьями, знакомыми. Вы голодны, а ваши хозяева вкусно едят. И поросята у них на столе, и индейки. Они пьют дорогие вина…
В первом ряду стоял седой рабочий. Усталые глаза его стали печальными. «Да, все правильно, — прочитал в них Ладо, — но так устроен мир, и в нем ничего не изменишь».
— Таких позабытых богом и хозяевами рабочих, таких угнетенных, как вы, нет нигде…
«А ты не ошибаешься?» — спросили глаза старика. Ладо бесстрастно, по-деловому сообщил:
— В железнодорожных мастерских после забастовки установлен одиннадцатичасовой рабочий день, как записано в законе. А вы работаете когда по тринадцать, а когда и по восемнадцать часов. Самый последний мастеровой в городе не получает меньше рубля двадцати копеек в день, а вы не получаете и рубля. Все рабочие в воскресенье дома, а вы даже в новогоднюю ночь на работе. — Он повысил голос. — Вы до утра будете развозить по городу пьяных чиновников — от дома к дому, с одного кутежа на другой. Разве такое можно терпеть?
Язычки коптилок и свечей заметались от общего крика.