Горец, пуская лошадь в галоп, ослабляет поводья и гикает, чтобы лошадь пришла в ярость. Подобно всаднику, Ладо закричал:
— Решайте тогда! Подкрепите свое слово делом! Покажите свою силу! Поднимите свои мозолистые руки, сожмите их в кулаки. Долой ваших врагов, ваших хозяев!
— Бить их! Бить! — пронзительно крикнул рабочий, похожий на Гасана.
— Бить!
— Бить!
Ничего не надо было больше. Ладо прочел требования рабочих, предложил выбрать делегатов, которые завтра пойдут к директору Роббу.
Старый рабочий выбрался из толпы, встал на скамью рядом с Ладо и улыбнулся ему, как другу. Глаза у него были светлые, голубые. Так улыбается человек, который, проснувшись после долгой зимней ночи, вдруг замечает, что на дворе весна и снежные сугробы плавятся под горячими лучами солнца.
— Братцы, — сказал он, — давайте не расходиться. Останемся тут до утра. А то дома бабы расхнычутся, отговаривать начнут, глядишь, кто-нибудь поддастся, и в общей стене нашей кирпичей не хватит. А дыра — дыра и есть, в нее что хошь потом просунуть можно и всю стену развалить. Останемся?
Одобрительными выкриками и смехом рабочие поддержали его. Раждена и Ладо снова передали на руках к выходу.
Они вернули Артему шинели и, обнявшись, пошли по Михайловскому проспекту. Снег перестал падать. Развеселые прохожие, встречая Ладо и Раждена, кричали:
— С Новым годом!
— С Новым годом! — дружно отвечали они. Дошли до памятника Воронцову, пожелали ему свалиться с пьедестала и свернули в Михайловские номера. Сонный портье открыл им комнату. Ражден сразу заснул. Спал он тяжело, ворочался с боку на бок и храпел. Ладо заснул только на рассвете. Ему приснилось, что он косит в поле ячмень. Едва он взмахивал косой, как откуда-то издали его окликал Ражден. Он шел искать Раждена, не находил, возвращался, и только брался за косу, как Ражден снова звал…
Утром Раждев разбудил его. Они вышли на улицу. Ражден сбрил бороду, и им было очень смешно от того, что лицо Раждена совершенно преобразилось. Они не оглядывались, не смотрели по сторонам, и прохожие расступались, принимая их за подвыпивших кутил.
Показались лошади, одинокий вагончик. Ладо нахмурился, во всмотревшись, закатился в хохоте. Вместо кучера лошадьми правил лакей директора конки. Па нем был фрак, и даже белые перчатки он не снял — с такой поспешностью хозяин погнал его в парк конки.
Народ толпился на остановках, все с недоумением смотрели на кучера во фраке и в белых перчатках, и в вагончик никто не садился.
Они повернули обратно — надо было поскорее узнать, что происходит в парке конки. Широким хозяйским шагом они дошли до обсерватории и вдруг увидели вдали длинную вереницу вагонов.
— Наверное, штрейкбрехеры, — осипшим голосом сказал Ражден.
Ладо побежал в сторону парка. Ражден еле успевал за ним. На перекрестке Ладо остановился как вкопанный.
Цокали подкованные копыта. Посреди мостовой па большом чалом коне ехал жандармский офицер. За ним — с ташками наголо — казаки. Вдоль тротуаров шли пешие полицейские.
— Рабочих ведут, — вполголоса произнес Ражден, — узнаешь?
Ладо не ответил.
Рабочие брели, не глядя по сторонам, опустив головы. Почти все были без фуражек, у многих на лицах — синяки, запекшаяся кровь. Прохожие столпились на тротуарах.
— Из-за этих смутьянов конка не работала. Слава богу, навели порядок.
— Я видел через ограду, как трупы увозили, шашками были зарублены.
— Не бунтуй. Никто не давал права нарушать законы государства.
— Не болтайте, барышня, постыдились бы. Вы сыты, обуты, а эти…
— Отстаньте, а то городового позову.
— Посмотрите, посмотрите, какой суродованный! Ладо охнул.
За полицейским, прихрамывая, шел седой рабочий. Кроваво-черная рана от шашки, ничем не перевязанная, пересекала голову. Он повернулся к тротуару и посмотрел на Ладо и Раждена правым глазом, со светлым, словно остекленевшим зрачком.
Ладо рванулся на мостовую, но Ражден успел обхватить его сзади за плечи и оттащил назад.
— С ума ты сошел? Успокойся.
На них стали оглядываться. Ражден не выпускал Ладо и громко, чтобы зеваки и городовые слышали, уговаривал:
— Ну, пойдем. Опохмелишься, легче станет. Говорил, не надо столько…
Сведенные судорогой мышцы Ладо расслабились, Ражден опустил руки.
— Пойдем? Ладо кивнул.
Сделав несколько шагов, он остановился и посмотрел в глаза Раждену.
— Ты видел их? Нет, ты скажи, ты видел, как их вели? Седого старика ты видел?
Еще несколько стремительных шагов, и он снова остановился, сжимая рукой горло. Так путник, совершивший долгий путь, натыкается на пропасть, в которую смыло дорогу, и не знает, что предпринять. Слева откос уходит вверх, справа и впереди — обрыв. Он измеряет взглядом ширину пропасти. Может, попытаться перепрыгнуть через нее?
— Ражден, — сказал он, — я пойду к Аракелу Окуашвили, а ты разузнай, кто убит.
— Для чего тебе Аракел Окуашвили?
— Он найдет людей в железнодорожных мастерских, я возьму у Саши Шатилова револьверы. Рабочих убивали утром, мы будем убивать вечером. Террористические акты! Ты узнай, точно узнай, сколько убитых. За одного положим двоих. Нет, троих, сколько сможем! Встретимся в духане на углу Некрасова и Николаевской.
Они разошлись.
Ражден снова направился к парку конки, Ладо пошел к Окуашвили, а от него — к Джибладзе и Шатилову.
Когда Ражден увидел Ладо, он сидел за столиком и почему-то рассматривал свои руки. По щекам его, уже заросшим после вчерашнего бритья, текли слезы.
— Что, Ладо? — спросил Ражден. Он поднял голову.
— Закажи пива, у меня нет денег.
— Человек, две бутылки пива! Есть хочешь?
— Есть? Не хочу.
Он снова принялся рассматривать руки.
— Что решил, Ладо?
— Кто решил? Ах, да, решили… Террористических актов не будет. Уцелел кто-нибудь из наших в парке конки?
— Артем жив, его посадили в тюрьму. Про остальных не знаю.
— Да? Хорошо, что Артем жив. Я не заметил его, когда их вели.
— Не всех вели по Михайловскому проспекту.
— Куда увезли убитых?
— Не знаю. Наверное, в морг. Родным вряд ли отдадут убитых для похорон. Почему не пьешь пиво?
— Не хочется.
— Тебя ищут жандармы, Ладо. Кто-то тебя узнал и назвал.
— Да?
— Надо спрятаться. Пойдем к моему приятелю. Квартира надежная, там нас не будут искать. Что ты рассматриваешь руки?
— Разве? Ты видел, у одного из рабочих была отрублена кисть руки?
— Тебе показалось.
— Тогда я не обратил внимания, а сейчас вспомнил. Рука была обмотана рубашкой, а кисти не было, Может, не всей кисти, а пальцев. Рука была какая-то короткая.
— Хватит терзать себя, Ладо. А почему не пошли на террористические акты?
— По разным причинам, по разным соображениям: провала стачки этим не поправить, еще больше всполошатся жандармы, вдруг раскроют комитет, нельзя рисковать собой, сила пока не на нашей стороне, у пих винтовки, казаки, полиция, армия, а у нас два десятка револьверов… Как он брел, тот седой старик с разрубленной головой, без одного глаза… Что делать, Ражден, что? Я пойду на их похороны, я скажу их вдовам, их осиротевшим детям…
— Тебя схватят жандармы, Ладо. Мы не пустим тебя на похороны.
— Я должен!
— Встань, пойдем. Не надо думать об этом. Без жертв нельзя.
— У человека есть право принести в жертву себя, а не других. Я цел, невредим, а их нет…
— Ты сам не знаешь, что говоришь. Ражден расплатился, и они вышли из духана. Ладо молчал. Когда они пересекли Головинский
проспект, он сказал:
— Давай поднимемся на Мтацминду.
— Что ж, пойдем. Надеюсь, полицейских там сейчас не окажется.
Они стали подниматься по крутому подъему, и Ражден задохнулся.
— Не беги так.
Ладо остановился и посмотрел на город, тонущий в оранжевом предвечернем свете солнца.
— Я пойду вперед. Ты найдешь меня у церкви. Он зашагал дальше и скрылся за поворотом. Когда Ражден вошел в ограду церкви, Ладо стоял и смотрел на видневшуюся вдали вершину Казбека.
У входа в церковь сидели трое старых нищих, пахло ладаном, в притворе кто-то вслух молился.
Ражден подошел к Ладо.
— Мчит, несет меня без пути и следа мой Мерани, — негромко произнес Ладо начало стихотворения Бараташвили.
Навстречу им полз на коленях человек. Руки у него были обмотаны тряпками, сквозь них просачиалась кровь. Он, видимо, ободрал руки о камни. Брюки на коленях были разорваны, измученное лицо с открытым ртом поднято к небу, по загорелому лбу катился пот. Он хрипло дышал. За ним плелась сгорбленная старуха с кувшином воды в руке.
— Передохни, сынок, воды выпей, — попросила она.
— Нет, мама, — прохрипел он, — уже немного осталось, доползу.
— Дал обет, — сказал Ражден, — или грех замаливает. Дикость, самоистязание.
— Может быть, он не нашел другого выхода, не надо осуждать его, ведь мы ничего не знаем о нем.
Подследственный и следователь
Ладо проводил взглядом вагончик копки, который прополз по мосту. Девять месяцев он в камере-одиночке и каждый день, выглядывая из окна, видит эти вагончики — напоминание о новогодней ночи и первом дне Нового года.
Повезло, что типография находится под камерой. Он сумел договориться с печатником, и тот стал «почтальоном», снимает с опущенной сверху нитки записку и привязывает другую. Какими путями передает печатник почту дальше, он не знает. Но зато, более или менее регулярно, сведения из внешнего мира доходят до него. «Нина» жива и действует. «Брдзола» продолжает печататься. Только теперь она называется «Пролетариатис Брдзола». Учащаются стачки, забастовки, демонстрации. Он не раз слышал далекие выстрелы в городе, потом узнавал, что казаки стреляли по демонстрантам, и не спал ночами. Авель сообщил также, что в Тифлис приехал Максим Горький и часть сборов от спектакля «На дне» пожертвовал Кавказскому комитету. Авеля больше не допрашивают. Гришу Согорашвили отпустили как душевнобольного.