Подойдя вплотную к месту, где была парикмахерская, он увидел разобранную стену и двух каменщиков, укладывающих кирпичи. Надписи «Исключительно для господ. Парикмахер из Варшавы» не было. Кажется, старикан предпочел за лучшее подобру-поздорову унести ноги. Что ж, значит, не зря он дал ему кулаком по морде.
— Эй, вы, — спросил Лунич у рабочих, — куда парикмахерская делась?
Старик-каменщик выпрямился и, медленно подбирая русские слова, ответил:
— Нету. Болше нету. Хозяин на веревка себя повесил. Знаком был?
Лунич зашагал обратно. Задергалось веко. Нехватало еще пожалеть о смерти какого-то парикмахера! Не от угрызений же совести он повесился, скорее всего, с перепугу. Лунич засвистел траурный марш Шопена. Все прах, все тлен, все вращение жерновов жизни, неумолимых и равнодушных.
Будь Кецховели жив, Лунич, махнув на все рукой, снова, и не в пьяном виде, поехал бы в Метехи и рассказал обо всем, что тяжело, как у больного инфлюэнцей, ворочалось в голове. Но Кецховели лежит на военном кладбище… Не верится в это. Да, не верится!
Лунич круто остановился и посмотрел вокруг себя ничего не видящими глазами. Неужели это правда, неужели одни и живут мертво, а другие, как Кецховели, даже погибая, не уходят из жизни?
Мысли его теперь были какие-то туманные. Он вяло подумал: а что если поехать к Амалии? Не для ч того, чтобы вернуться к прошлому. К Амалии надо прийти с другим, нужно забыть о мужском достоинстве, вообще забыть о себе и сказать, что он во всем виноват, он, и один он.
Остановив фаэтон, Лунич поехал на Лермонтовскую.
Дом Амалии был заперт.
Лунич позвонил к соседям. Не знают ли они?.. Оказалось, что княгиня уехала в деревню в имение мужа.
Он вернулся домой рано, к перепугу Гришки, у которого в гостях оказалась молодая баба, по-деревенски повязанная платком.
— Родня, — соврал Гришка, — из Расеи приехала, место прислуги ищет.
— И уходить ей сейчас не хочется, верно? — спросил Лунич.
— Так точно, ваше-родие.
— Что ж, пусть побудет.
Вот уж не знал он, что его денщик умеет так хорошо улыбаться.
— Вам письмо. Под дверь подбросили, без штемпеля, — сказал Гришка.
Лунич переоделся, присел у окна в кресло и стал рассматривать конверт.
«Г-ну Луничу». Печатные буквы. Или безграмотен, или не хочет показать почерка. Он вскрыл конверт. Снова азбука Морзе. Взяв карандаш, Лунич расшифровал анонимку. Автор предлагал весьма ценные сведения, которые невозможно изложить в письменном виде. По причине исключительного доверия к господину Луничу хочет встретиться с ним, но без свидетелей, ибо остерегается огласки. Дабы не привлечь к себе внимания, господин Лунич должен быть в статском. Место свидания — за поселком Нахаловка, возле рощи. У автора сих строк будет в руках букет. Время — в понедельник, от 6 до 7 часов вечера. В случае отсутствия доверия со стороны господина Лунича автор вынужден будет адресоваться непосредственно к господину Ковалевскому.
Лунич отбросил письмо и задумался. Кого еще хочет предать «автор сих строк»? Или надеется сторговаться, договориться о постоянной службе? На ловушку не похоже, революционеры совершают террористические акты с шумом, с широкой оглаской, где-нибудь на главном проспекте. И эта просьба, чтобы Лунич был в статском. Осведомитель явно боится своих. Пойти, но предварительно выслать на место филеров? Еще испугаешь осведомителя. Надо пойти, и пойти одному. Никто не успеет помешать Луничу выхватить револьвер и… Впрочем, пусть жизнь сама распорядится без его участия и вмешательства. Пустота, пустота! Какое совпадение: и история с Амалией, и случай с парикмахером, и служебные неприятности. Может быть, дело вовсе не в них, а в нем самом: что-то зрело внутри и прорвалось — сразу, как гнойник?
Лунич написал письмо отцу и лег спать. Утром в управление принесли разбросанные по городу листовки, в которых говорилось об убийстве Кецховели. Лунич не стал их читать. После службы, \ переодевшись дома, он поехал на фаэтоне в Нахаловку. Фаэтон был здесь в диковинку, за ним бежали дети.
— Дальше дороги нет, господин, — сказал кучер, когда они добрались по ухабам до последних лачуг, — и так чуть рессоры не поломал.
Лунич пошел пешком.
— Подождешь меня здесь, час примерно.
Возле рощи никого не было видно. Лунич поднялся по склону, посмотрел на город, затянутый пыльной пеленой, и зашагал обратно, досадуя, что зря потратил время.
Из-за кустов появился парень с букетом бессмертника в руках. Одно плечо у него было чуть выше другого, острый подбородок упирался в грудь, въедливые глаза впились в Лунича.
— Сюда, господин ротмистр, — громко позвал он. Лунич, быстро переворошив в памяти случайных знакомых, припомнил горбуна, которому он в прошлом году дал тумака в Александровском саду. Видимо, уже тогда осведомитель искал с ним встречи.
Так вот кто был тайным врагом Кецховели! Лунич подошел ближе.
Горбун беспокойно осмотрелся.
— Тут пастухи ходят, господин ротмистр, — сказал он, — а мне не с руки, чтобы меня видели, я ведь приметный. Зайдемте за ежевику.
Он пошел вперед, Лунич за ним. Не успел он сделать несколько шагов, как на него набросилось несколько человек. Двое схватили за руки, кто-то вытянул из брючного кармана револьвер. Они возились, мешая друг другу, и старались повалить его на землю.
— Быстрее! Быстрее! — говорил кто-то. Лунич узнал голос горбуна.
Лунич не сопротивлялся, он был, как во сне, когда хочешь рвануться, высвободиться, но руки и. ноги тебя не слушаются. Его повалили, связали ремнем руки за спиной, потом, немного поспорив, связали ноги. Вместе с горбуном их было четверо. Все, кроме него, держали в руках револьверы.
— Не тяни, Темур, читай, — сказал кто-то.
Горбун достал из нагрудного кармана листок бумаги, развернул его и стал читать приговор. Лунич не слушал. Он уже все понял.
Наступило молчание. Лунич посмотрел на тех четверых, что стояли над ним. Двое были одеты получше, и в их глазах нельзя было прочитать ничего, кроме спокойной решимости. Двое других старались не смотреть на него. В таком акте они, по-видимому, участвовали впервые. Заставив себя усмехнуться, он произнес:
— Поставьте меня. Я не хочу умирать лежа.
Они приподняли его, один распустил ремень, которым были связаны ноги, другой надел на голову Лунича шляпу.
Горбун скрипнул зубами.
— Приготовились!
Лунич посмотрел ему в глаза.
— Можно вас на два слова, господин Темур? Подойдите ближе.
Горбун сделал шаг вперед.
— На ваших письмах, — громко сказал Лунич, — сохранились отпечатки пальцев. Надеюсь, вам понятно, что это значит?
— Врешь, жандармская шкура! — крикнул горбун. Отскочив, он скомандовал: — Стреляйте!
* * *
Варлам отложил мою рукопись и сказал:
— Как убили Лунича, я помню. Жандармы были в панике, но тех, кто убил его, не нашли.
Он сидел, как всегда, прямо, не опираясь на спинку стула. Я обнаружил, что сижу сгорбившись, и тоже выпрямился. В глазах Варлама промелькнули веселые искорки. Я люблю смотреть в глаза ему.
— Скажи мне, сынок, — спросил он, — а какова судьба рисунков и стихотворений Ладо?
— Я ничего не сумел найти, как и биографы жизни Ладо. Тетради со стихами и рисунками или уничтожены, или лежат в каком-нибудь архиве, ждут, пока их разыщут и установят, кто был автор.
Варлам задумался.
На кухне Машо вполголоса напевала песенку. Потом она заглянула в дверь. Удивительно они с Варламом похожи — не внешне даже, а в том, как ходят, говорят. Есть люди, весомо опускающие себя на стул, есть другие — они неуверенно, робко, с боязнью даже садятся на табурет или на диван. А Варлам и Машо словно сливаются со стулом, на котором сидят, с землей, по которой ходят. Они не умеют и не хотят всегда заявлять о себе и только о себе, но они не умеют и виновато, снизу вверх смотреть на человека, будь он хоть трижды возвеличен и приподнят общественным, официальным мнением. И я, привыкнув к Варламу и Машо, чувствую себя с ними так, как в лесу, в горах, на море.
Варлам сжал мое плечо и спросил:
— Я не знал Темура, какова его дальнейшая судьба?
— Она за пределами книги. Вы уже знаете, что сказал ему перед смертью Лунич. Он выдумал насчет отпечатков пальцев, чтобы вселить в него страх. И Темур это понял. Он стал доносить на других революционеров, которые, как он считал, мешали ему выдвинуться, но, в конце концов, жандармы сумели установить личность автора анонимных доносов, и Темуру пришлось стать агентом охранки. История тех лет знает немало таких, как Темур. Вспомните хотя бы достаточно известного Азефа.
— Да, это самая мерзкая категория человечества, — сказал Варлам. — Ты заночуешь у нас?
— Нет, уеду.
— А ты знаешь, что и мы с Машо собираемся в путь?
— Вы?
— Да. Пойдем бродить. Сперва дойдем до Чар-гали, потом в сторону Кахетии, через Картли спустимся в Имеретию и дальше… Ходить по земле вообще хорошо. Когда идешь — то в гору поднимешься, на старую седую крепость взберешься и сверху на людей посмотришь, то спустишься в ущелье, взглянешь снизу на мир, и поймешь, что ты не великан, каким себе казался, когда стоял на горе, а трудяга-муравей, то пойдешь вброд через реку, и вода обдаст тебя пеной, и начнет бить камнями, и ты ощутишь боль от ударов жизни, услышишь, как она клокочет…
— Разве отсюда нельзя услышать клокотанье жизни и познать спокойствие? — спросил я. — Разве отсюда невозможно обернуться к прошлому и попытаться заглянуть в будущее? Разве не всюду человек может возомнить себя великаном и понять, что он всего лишь трудяга-муравей?
— Ты прав, жизнь всюду жизнь. Но я не могу не беспокоиться за Машо. Я хочу, чтобы она увидела и сравнила. Конечно, мы не будем в пути бездельничать и бродить зеваками-туристами. Я возьму с собой инструменты, и мы вдвоем всюду станем лечить людей. Вошла Машо, накрыла на стол.
— Ты был в Тбилиси в январе 1946 года? — спросил Варлам.
— Нет.
— Могилу Ладо ведь долгое время не могли найти, но его младшему брату Вано удалось разыскать того могильщика, который тайно, ночью хоронил Ладо, а потом привел к его могиле Захария с сыновьями и Датико Деметрашвили. Вместе со стариком-могильщиком Вано нашел то место. Останки Ладо перенесли на старое Верийское кладбище. Спустя сорок три года после гибели Ладо, 14 января, я шел за его гробом…