— Гомункула? Постойте-постойте, — пошире разомкнула глаза поклонница «Мастера и Маргариты». — Если Булгаков был знаком с вами так близко, то, возможно, Фауста, Воланда?..
— Вы же были знакомы с Врубелем, и достаточно близко, — открестился от нелюбопытной ему литературно-людской темы ее собеседник. — И что в результате? Будучи знакомым со мной, он писал своего «Демона» с любимой женщины… Миша мог стать истинным Фаустом! Он ходил на оперу «Фауст» в Городской театр 41 раз. 41! Его звало предназначение! Ведь Фауст прежде всего ученый, доктор. А Мефистофель только ведет его. Я склонил Мишу пойти в медицину. У него было великое будущее.
Маша напрягала глаза, не веря.
Теперь не она, а он — ее Демон — говорил о Булгакове как истый фанат!
— А все закончилось Мефистофелем-Воландом, — с горечью завершил проводник.
— Он стал прекрасным писателем.
— Оставьте! — оскорбленно отпрянул Демон. — Известно ли вам, Мария Владимировна, что в 1917 Булгаков пристрастился к морфию?
— Известно, — без энтузиазма признала она. — Но это лишь потому, что он заболел! А заболел он лишь потому, что отсасывал пленки трубкой у мальчика, больного дифтеритом!
— Вот вы и согласились со мной, — невесело улыбнулся БД (Булгаковский Демон?). — Он был фанатичным врачом, самоотверженным, готовым на все.
Студентка кивнула.
По воспоминаниям первой жены молодого врача, еще не успев получить диплом лекаря с отличием, двадцатипятилетний Булгаков заведовал целой больницей в Сычовском уезде. Работал до ночи, ночью садился в сани и ехал на вызов, в пургу, в какое-нибудь глухое село. Оперировал, принимал роды, не жалуясь на беспросветность, не раздражаясь, когда больные досаждали ему.
Он любил свою работу.
— Но идея моего вопроса не в этом. А в том, что, став заядлым морфинистом, не способным прожить без укола и дня, он излечил себя сам! — сказал Мишин Демон. — Вы не знали об этом?
— Не-ет, — приняла отповедь Маша.
— Этот факт замалчивается вами, как вся история с его морфинизмом! Слепые возвеличивают его, как писателя жалких романчиков о Сатане. И не видят величия! Осмыслите, Мария Владимировна, в 1918 году двадцатисемилетний врач самолично нашел средство от неизлечимого людского пристрастия, которое иные слепцы неспособны сыскать до сих пор! По сей день ваша наркомания неизлечима… Но Миша предал свой дар! Потому и умер от той же болезни, что его батюшка. Он умер от того, что мог бы научиться лечить! Его смерть была страшной. Его мучили боли в животе и в голове, столь сильные, что уже не поддавались воздействию препаратов. Он ослеп. Болезнь лишила его языка. Временами наступали периоды помутнения рассудка. Весь его организм был отравлен частицами мочи, это действовало на нервную систему и мозг…
— Не надо, — попросила Маша. — Я все поняла. Ты удалил Анну из Киева, чтобы Булгаков не стал писателем.
— Лира увидела другого хозяина. Рано или поздно, они бы пересеклись. Это чуть не случилось, в 11-м году, на ваш Новый год. Но тогда я контролировал ситуацию.
«Новый год?»
«Падал мелкий снег», — подобралась Ковалева.
— Ясно.
Ясно ей было одно. Демон не сказал ей всей правды.
«Задницей чувствую!» — как сказала бы Чуб.
— Но стань он не писателем, а врачом, — озвучила свое подозрительное непониманье она, — он стал бы человеческим врачом. А ты не выносишь слепых.
— Он изменил бы вас, — убежденно сказал Демон. — Он научил бы вас видеть.
— Видеть?
Не мучиться век за веком все теми же — «вечными» вопросами? Не разрушать построенное? Не убивать друг друга?..
Она не поверила.
Хотя и знала из статьи в медицинском журнале, что «писателю Михаилу Булгакову принадлежат незаурядные клинические предвосхищения».
— Ты думаешь, он вылепил бы нового гомункула — искусственного человека? Как Преображенский, сделавший человека из пса?
— Не пытайте меня больше, — сказал Мишин Демон. — Нет смысла судачить о том, что только могло быть. Менять Прошлое позволено одним Киевицам. Или тем, кому Вы прикажете.
Он придавил ее взглядом.
— Нет, — после колких сомнений отказалась от непрозвучавшего предложенья она. — Ты сам сказал, Лира не дарит человеку талант… Она помогает реализовать его истинный талант. Ты сам сказал: когда Миша и Лира повстречались, он начал писать. Ведь так?
— Как вам будет угодно. — Киевицкий отвернулся.
— Можно задать тебе вопрос?
— Вы постоянно задаете мне вопросы, не спрашивая моего позволения, — огрызнулся он зло.
— Ты никогда не жалел, что отказался от Анны?
— Ах вот вы о чем… Нет, — усмехнулся его профиль. — Те, кто Стоят по левую руку, не знают вашей слепой любви и ваших бесконечных сожалений. Как тот несчастный, что ходит за вами.
— Какой несчастный?
— Вы не удостоили меня знакомства с ним.
— Я не поняла. Кто за мной ходит?
— Вы и впрямь слепы настолько? — Демон повернулся к ней. — Когда ж ты прозреешь? — «тыкнул» он без раздражения, свойственного ему при поминании ее слепоты. — Я говорю о покойнике, стоящем за твоим правым плечом.
— О покойнике?
Недоумевая, Маша посмотрела через плечо.
— Ты видишь?
— Нет.
Серебряный палец рукояти щегольской трости нарисовал в воздухе пентаграмму…
И Маша увидела Мира.
— Ка-а-а-а! — раздалось за спиной.
Сжимая в лапах добычу, Демон-ворон летел прочь.
Но Маша не обернулась.
— Это правда? — сказала она.
— Видимо, правда. — Мир Красавицкий опустил лоб. — Другого объяснения нет.
— Ты умер? Не может быть!
Маша думала, что потеряла способность говорить: «Этого не может быть». Ей казалось, она приняла: «В мире может быть все».
Но теперь не могла поверить.
Она коснулась его плеча.
Плечо было мягким — живым.
— Как ты попал сюда? В 1907? — Она не могла заставить себя повторить смертельный вопрос.
Вопрос казался абсурдным.
Мир не был привидением! Не был живым трупом!
— Я шел за тобой.
— И я не видела тебя?
Память вынула из кладовой недоуменный взгляд ведьмы Аллы, которой она указала на Мира.
Ведьма не видела стоящего за ее правым плечом.
Память предоставила два необъяснимых приветственных кивка Демона-Прошлого — он отвесил их Анне… и Мирославу.
Демон видел его!
Память достала крещатицкого приставалу — у него был такой вид, точно кто-то схватил его за шкирку.
— Ты оттащил того мужчину у старокиевской почты?
— Да.
— Ты оберегал меня? Но почему ты не сказал мне? Сразу…
— Я не знал, что я должен сказать.
— Ты не был уверен, что… мертв? — выговорила страшное слово она.
— Я не думал об этом, — с натугой сказал Красавицкий. — Я очнулся в больнице. Встал. Пошел искать тебя. Просто пошел. — Он смотрел перед собой.
— И где ты искал меня?
— Где мог. Я пошел в Башню, на Яр Валу. Но не мог попасть внутрь.
— Да, туда никто не может попасть. Кроме нас. И Акнир.
— Тогда я пошел к тебе домой. Я подумал, ты вернешься туда.
— Но когда мы были с тобой в Прошлом, ты понял… — Маша покивала своей догадке, не ожидая подтверждения от Мира. — Ты понял, когда спасал Анну и Рику. Ты почувствовал: тебе не страшен медведь, тебе нечего бояться.
«Кроме одного, — что однажды ты прогонишь меня», — сказал ей Мир Красавицкий.
«Я не брошу тебя, до тех пор, пока не смогу тебе помочь», — принесла она ему страшную клятву.
Не зная, что он мертв. И ему невозможно помочь — и в эту минуту она клянется не бросать его никогда!
Опустив голову, мертвый — такой странно живой Мир стоял на краю Михайловской-Владимирской горы, спускающейся к Царской площади, к «Европейской» гостинице…
…в ресторане которой Анна согласилась выйти замуж за Гумилева.
«Быть может, за тем же самым столом, где сидели мы с Миром.
Она дала клятву по той же причине, что и я Мирославу. Она чувствовала себя виноватой в том, что Гумилев чуть не погиб…
Но он погиб.
И Мир погиб.
И обе мы виноваты в их смерти».
— Поэтому там, в ресторане, ты предложил мне остаться жить в Прошлом. Там никто не знал, что ты умер. Если бы я осталась жить с тобой там, возможно, я б никогда не узнала… И считала б тебя нормальным.
— Я просто люблю тебя, — сказал он. — Не ищи других объяснений. Это объясняет все. Я просто хотел быть с тобой. Всегда.
«И будет.
Теперь он всегда будет со мной.
Ведь я обещала ему».
— Прости меня, Мир, — умоляюще прошептала Маша. — Но я, наверное, никогда… Ты знаешь, я люблю другого.
— Он умер! — Мир поднял глаза.
— Не хочу тебя обижать, — сказала она, — но ты — тоже!
— Но я с тобой, — возразил Красавицкий. — Я, а не он. Потому что я люблю тебя.
У Маши свело желудок — стремительно и удушливо больно.
Если бы Врубель любил ее, он был бы с ней!
Это не приходило ей в голову… Она винила себя, Город, время, в котором они разминулись, его смерть.
Но смерть перестала быть оправданием.
Если бы Врубель любил ее, он был бы с нею — как Мир!
Мир любит ее…
— Присуха! — Маша испуганно приложила пальцы к губам. — Ты ж никогда меня не любил. Ты выпил приворотное зелье. Ты должен был разлюбить меня через тринадцать часов!
— Но не разлюбил.
— Потому что ты умер раньше! До того, как действие Присухи закончилось. И оно не может закончиться, потому что ты умер. И я виновата в твой смерти. И в том, что ты не можешь умереть.
— В том нет твоей вины, — сказал Мир мертвый. — Меня убила твоя подруга.
— Ты погиб из-за меня. Ты вытаскивал меня из-под Катиной машины. Я дала тебе выпить Присуху!
— Ты не знала, что ты даешь. Это знала твоя подруга, вторая. Она сварила эту дрянь.
— «Я не знала» — не оправдание! Ахматова тоже не знала, почему все рядом с ней умирают. Демон не сказал ей. Даша не сказала мне. Но мы виновны… Это наша вина, Киевиц! И мы обязаны это исправить. Нужно освободить тебя как-то. От меня. Хотя бы теперь. Наверняка в Книге есть способ.