— Я видела «Вертум»! — Маша глядела на Катю. — Я видела тебя. Помнишь, я объясняла: приходя в Прошлое, мы меняем его самим своим присутствием там? Но из этого правила есть исключение.
— А именно? — Сунув книжку с Яном под мышку, Чуб скатилась с дивана.
Центр событий переместился к окну, а Даша не любила чувствовать себя где-то с краю.
— Я не говорила. — Ковалева виновато скосила глаза. — Демон считает, что быть Киевицей Город выбрал меня. Только меня.
— Я тоже не говорила, — ухмыльнулась Дображанская. — Василиса считает: Киевицей буду я. Только я. А ты, Маша, не обижайся, в тебе нет ни капли ведьмацкой крови. Это доказано.
— Значит, что я должна быть Киевицей, никто не считает! — Чуб таки почувствовала себя самой крайней.
— Я не ведьма? — подивилась студентка. — Странно… Дело в том, что Демон видел меня. В 1884 году, с Врубелем. И там я уже была Киевицей. Вы понимаете? — обняла она взглядом подруг. — Он видел меня за сто лет до того, как я пошла в Прошлое и изменила его своим появлением! В этом и состоит исключение.
— Я не совсем понимаю, — сказала Катя.
— Менять Прошлое — все равно что вносить в уже напечатанный текст правки от руки. А исключение — это все равно что открыть учебник по истории Киева и увидать там свой собственный портрет! — изобрела метафору Маша. — Демон видел меня в Семадени. Я видела тебя в 11-м году. Я видела «Вертум»! И Кылына видела тоже. Потому и написала «К+2 верт»! Она видела тебя там, у магазина «Мадам»! Понимаешь? До того, как мы пошли туда, до того, как «открыли учебник», наши образы уже были там! А значит, это фатум, судьба! То, что должно быть, потому что должно — и быть иначе не может!
Даша незамедлительно открыла учебник «История Киевиц».
— Может, хоть там есть мой портрет… — обнадежилась она.
Катерина смотрела в окно:
— Смысл ясен. Есть поступки, которые ты не можешь не совершить. Потому они прописаны в истории заранее. Но поверить трудней. Я стою у той витрины.
— А не нужно мне верить, — огласила младшая из Трех Киевиц. — Сама посмотри.
Почуяв концептуальность момента, Машина память вспышкой выдала текст, который бормотал Киевицкий, меняя один год на другой, без всяких ключей и паролей.
Ковалева даже не думала: «А получится ли?», как щелкнула пальцами, и, словно на телевизионном экране, одно изображение сменило другое.
День — вечер.
Весну — осень.
Приличествующе неспешных прохожих — плотная, подвижная, бурлящая праздничным ажиотажем толпа, оккупировавшая Фундуклеевскую.
Катя волною прильнула к стеклу.
Даша уронила книжку, рванула ко второму окну.
— С ума сойти! С ума сойти! — заверещала Чуб, вскарабкиваясь на подоконник, жадно въедаясь взором в царский поезд. — Землепотрясно! Жаль, бинокля нет…
Не думая, Землепотрясная рванула задвижку, распахнула створки окна, почти вывалилась наружу.
Этого Маша, втиснувшаяся Кате под локоть, не видела, — иначе б перепугалась: явление дореволюционному миру девушки в шортах-мини и вышиванке, подвязанной, как купальник-бикини, может вызвать в 11-м году вторую революцию — преждевременную и сексуальную.
Но революционная голоногость Даши Чуб прошла незамеченной, как и она сама — весь честной и бесчестный народ пялился на проезд венценосца.
— А царь! Где царь? В какой он коляске? — завопила Даша.
— Вон он. С бородой. Рядом с ним две красивые девушки, — дала наводку Маша. — Это его августейшие дочери. Великая княжна Ольга и великая княжна Татьяна.
— Бля! Я вижу царя! — взревела Чуб от восторга. — Ура! Ура!!! Да здравствует царь! — (Певица забыла, что она патриотка другой, несовместимой с царем страны.)
Маша старалась разглядеть в толпе Мишу Булгакова.
Но вид из окна лежал под иным углом — потенциального Мишу перекрыл черный столб.
— Я не вижу себя, — выпученные от изумления глаза Кати искали в районе магазина «Мадам» обещанное Машей знаменье судьбы.
— Сейчас, сейчас, — занервничала разведчица Прошлого. — Вижу!! Большая шляпа, в черно-белую полоску! Вон магазин, шляпа чуть-чуть левее…
Став на колени, Катя прижала к стеклу обе ладони.
Она видела себя.
Видение длилось пару секунд, но было слишком отчетливым, чтоб Катя могла себя не узнать.
Шляпу заслонил конный жандарм.
— Хочешь посмотреть еще раз? — с готовностью предложила ей Ковалева. — Это можно прокрутить снова, как в кино.
— Не надо. Я видела. — Несколько секунд Катя молчала. — Но, — спросила она тревожно, — не понимаю. Зачем я пошла к тому магазину?
— Чтобы разведать обстановку и отменить…
— Но зачем мне туда ходить, если я только что видела все из окна? И при надобности могу посмотреть еще раз.
На этот вопрос разведчица тоже знала ответ:
— Потому что мы должны заставить Анну не проливать…
— Смотрите! Смотрите! — закричала Чуб. — Вон Машка в коляске! А на ней точно такая же шляпа, как на Кате была. Черно-белая! А это рядом Ахматова? Какая-то она слишком скромная… Она никогда мне не нравилась! Маша, а как ты можешь к ней подойти и попросить че-то там не говорить, если ты уже с ней сидишь?
Маша, сидевшая в коляске с Ахматовой, спрыгнула наземль…
Маша, смотревшая, вдруг увидала большеколесый «мотор» Председателя Совета Министров Столыпина.
Увидела его — с лысой, как бильярдный шар, головой, с глубокими, глубоко посаженными глазами, с удивительно внушительными усами над небольшой бородой. Китель последнего витязя Руси пестрел орденами. Крестом, полученным за труды Управления Красного Креста, во главе которого он стоял во время японской войны. Орденом Святого Владимира, который через пару часов станет его убийцей… Пуля Богрова разорвет орден, осколки с надписью «польза, честь и слава»[21] — разорвут печень премьера.
— Ты ж не можешь к ней подсесть во втором экземпляре? — не унималась Чуб.
Медленной рысью мимо скользили министры, чиновники, камергеры, губернаторы, съехавшиеся в Город на торжества, посвященные открытию памятника царскому дедушке, павшему от рук террориста… И заманившему в Киев премьер-министра Столыпина, дабы тот повторил его судьбу и остался в Великом Граде навечно.
Петр Столыпин никогда не покинет Киев.
Он ляжет в его землю и встанет из нее памятником архитектора Ксименса, спроектировавшего и памятник-ловушку Александру II — на той же трижды роковой Царской площади.
Маша закрыла глаза, мысленно убивая себя, разрывая на части…
Поскольку на Дашин вопрос она тоже знала ответ!
1 сентября 1911 года она своими руками погубила простой и замечательный план Кылыны по спасению мира.
Глава четырнадцатая,в которой автор изменяет Киеву с Коктебелем
Читать Геродота полностью нам с вами, дорогая читательница, вовсе не обязательно, даже вредно для глаз. Всех книжек на свете не перечитаешь. Но вот цитата…
…В полдень амазонки делали вот что: они расходились поодиночке или по двое, чтобы в стороне отправлять естественные потребности. Скифы, приметив это, начали поступать так же. И когда кто-нибудь из юношей заставал амазонку одну, женщина не прогоняла юношу, но позволяла вступить с ней в сношение…
…Когда наконец они стали понимать друг друга, мужчины сказали амазонкам следующее: «У нас есть родители, есть и имущество. Мы не можем больше вести такую жизнь и поэтому хотим возвратиться к своим и снова жить с нашим народом. Вы одни будете нашими женами и других у нас не будет». На это амазонки ответили так: «Мы не можем жить с вашими женщинами. Ведь обычаи у нас не такие, как у них: мы стреляем из лука, метаем дротики и скачем верхом на конях, к женской работе мы не привыкли. Ваши же женщины не занимаются ничем из упомянутого, они выполняют женскую работу, оставаясь в своих кибитках, не охотятся и вообще никуда не выходят. Поэтому-то мы не сможем с ними поладить. Если вы хотите, чтобы мы были вашими женами, и желаете показать себя честными, то отправляйтесь к вашим родителям и получите вашу долю наследства. Когда вы возвратитесь, давайте будем жить сами по себе».
…Из этого народа, как многие из нас, произошла Татьяна.
Мужчины, не обижайте кроткую киевляночку!
— Маш, а почему на вас с Катей шляпы одинаковые? — спросила Чуб.
— Я взяла шляпу в этой квартире… И Катя может взять. Это неважно. Я все погубила!
— Из-за шляпы? — удивилась Дображанская.
— Из-за того, что я дура! Я — полная дура! — самозабвенно завыла разведчица.
Информация «Маша-дура» заинтересовала Дашу настолько, что та соскочила с окна.
Ковалева щелкнула пальцами.
Народный, громыхающе-праздничный гул сменил вой метели.
Осень — зима.
Белый колючий снег рванул в комнату, намел на паркете белый ковер, посеребрил Дашины светлые волосы. Отплевываясь от напористых, мелких снежинок, Чуб ринулась закрывать створки.
Разведчица Прошлого рыдала в унисон с зимней вьюгой:
— В том шкафу… у Кылыны… собраны штук сорок книг про Богрова. Если бы, придя сюда первый раз, я додумалась в него заглянуть… Мне не нужно было идти… мне б и так было все ясно! Но я была под «Ратью»! Под «Ратью»!
— Ну, ты фокусник! — Чуб потрясенно глядела в окно. — Это, я вам скажу, что-то с чем-то. Такая развлекаловка — аж сердце подскакивает!
Неистовство зимы, мигом залепившей снегом четыре стекла, перекрыла новость про «дуру».
— А можно еще раз так клацнуть? — попросила Чуб, восторженно взирая на зиму. — Ну, щелкни ручкой.
Но, прознав о том, что собственноручно запорола идеально-просчитанный Кылыной проект спасенья Отечества-Руси, — «фокусница» предпочла не клацать, а плакать:
— Я была не в себе. Я пошла и тупо села в коляску к Ахматовой. Я не могу к ней сесть второй раз! Не могу заставить ее замолчать, не проливать ее масло. А достаточно было отвлечь ее от стоящего в толпе Киевицкого… И все! Все повернулось бы вспять! Почему я не могла поступить, как Кылына? Выяснить все, не высовываясь на первый план, прячась под вуалью. Я все испортила! Теперь я не знаю, что делать! Как остановить Богрова? Как все отменять?