[27] Но ни за какие коврижки Катя б не согласилась стать звездой, клоунессой — публичным, вдвойне не принадлежащим себе человеком.
Взаправду Катерина Дображанская желала всего одного — быть Катериной Дображанской, жить так, как хочет она, делать то, что хочет, подмяв под себя этот мир, возомнивший ее своей собственностью, получив над ним абсолютную власть и обретя покой.
А пока вела неустанную борьбу с миром и со своей красотой, неуместной и доставляющей обладательнице одни неприятности. И носила защитные костюмы. Убивающие женственность. Убивающие женщину! Со времен рокового ножа, оставившего на ее руке уродливый шрам, Катя похоронила свою личную жизнь.
(Красота и любовь несовместимы! Ибо истинная любовь — это покой, а красота порождает лишь страсть.)
Со времен ее последней попытки надеть платье к лицу минуло немного времени, но теперь Катя вспоминала о том с унылым смешком. То было опьянение — надежда на абсолютную власть Киевиц, способную защитить ее. Очередная иллюзия.
Защищать себя вовеки веков Кате придется самой.
И ни в коем случае не лезть самой в драку, в вечную войну полов, не провоцировать, не улыбаться зазывно, не одеваться…
Меньше всего Катерине Дображанской хотелось, чтоб в мужском мире бизнеса к ней относились как к красивой женщине.
И в мире 1893 года, куда Катерина намеревалась отправиться сугубо по делу, красота также была наихудшею спутницей.
Тем паче, уходя, студентка-советчица подлила масла в огонь, добавив:
«Только ни в коем случае не выходи из дома без шляпы и не ходи по четной стороне Крещатика, от Думы до Прорезной. Без мужчин там ходили лишь проститутки. И без шляпы до революции ходили лишь проститутки. А тебя точно примут за проститутку… Я не в плохом смысле. Я в смысле, что ты такая красивая».
Потому, постояв на углу, путешественница предусмотрительно покинула неприличную четную сторону и решительно пересекла не-Крещатик, не глядя по сторонам, не желая смотреть, как прохожие глядят на нее.
Нечетная сторона встретила ее стеклянной витриной.
Катя увидела свое отображение. Высокую женщину в шляпке с густою вуалью. В длинной прямой юбке. В пиджаке мужского покроя, оканчивающемся ниже бедер, скрывающем линии тела. Светлую блузу украшал крохотный мужской галстук.
От костюма и обязательной шляпы Катя отколола бирку «1912 г.». Но этот, несоответствующий времени, вариант Катерина сочла идеально соответствующим ей, Катерине, дорожным нарядом.
В нем она чувствовала себя привычно бесполой и защищенной.
И вдруг почувствовала себя уродливой.
За ее спиной, отражаясь в стекле, шли крещатицкие дамочки. Их отрезные талии, подчеркнутые корсетом, были нереально, немыслимо тонкими. Их пелерины, завышенные, «подпрыгнувшие» плечики, с оборками, с рукавчиками-пузырями, их крохотные шляпки с бантиками, перышками, — еще больше вытягивали и без того утонченный силуэт. Их волосы, скромно зачесанные за маленькие ушки, их шляпные головки делали всех — молодых и старых, дурнушек и хорошеньких — похожими на раритетных кукол, на драгоценные статуэтки.
К ним боязно было прикоснуться. Их хотелось поставить под стекло и любоваться. Они вызывали дивный спектр чувств!
Катя обернулась. Подняла вуаль, желая проверить возникшее впечатление.
И поняла, за что мужчины 1893 года ценили своих женщин — за то же, за что она, Катя, ценила антикварные вещи.
Они были настоящими!
Они стоили сотни, тысячи, миллионы… И они того стоили!
Потому что несли в себе то, что забрал и у женщин, и у вещей XXI век массовости и дешевого ширпотреба, — хрупкость, неповторимость каждой линии, каждой детали и… стоимость.
— О-о-йй! — издала неконтролируемый возглас она.
Молодой человек в костюме рассыльного врезался в Катю, выбил сумочку из ее рук. Поднял. Протянул даме. Замер, узрев изумительно красивое Катино лицо.
И стыдливо отвернулся.
— Прошу прощения, — пробормотал он испуганно.
— Иди, иди. — Оказавшийся рядом упитанный господин средних лет легонько ткнул рассыльного в спину. — За такое и места лишиться можно! Тоже мне выдумал, на порядочных дам заглядываться.
Господин осекся — лицо упитанного отразило Катины длинные брови, темноту Катиных глаз.
Но он одернул себя:
— Прошу прощения-с. Может, городового позвать?
В ушах Кати завыла сирена.
Время, хранившее своих женщин под невидимым колпаком, было оснащено мощнейшей сигнализацией.
Беззащитные куколки были защищены круче, чем владеющие приемами самообороны и обширным запасом матов современницы Юли.
— Или вы из этих, из прогрессивных?
Господин скривился.
Катины голые кисти и полумужской, опередивший время, пиджак вызвали у него недоумение и неприятный вопрос:
«А такая ли уж эта дама порядочная?»
— Я иностранка. Я плохо говорю по-русски, — оправдалась Катерина, почувствовав, что ее защитный костюм вдруг превратился в вызывающую экипировку путаны.
В этой странной стране порядочные женщины одевались вызывающе красиво, а одетых бесполо принимали за полушлюх.
Но объяснение, позаимствованное Машей у Красавицкого, сработало на все сто — господин понимающе закивал: «Ах, вон оно что». А «иностранка» сочла благоразумным ретироваться и, дернув дверь магазина со стеклянной витриной, скользнула вовнутрь.
Звякнул колокольчик.
Взгляд приказчика прыгнул к вошедшей, остекленел.
— Милости просим! — С похвальной поспешностью кучерявый красавчик убрал с лица неподобающий ошалелый восторг и расцвел тонкоусой улыбочкой. — Чем позволите услужить? Мальчик, подай стул. Поживей!
— Я инострянка. Я плехо говорить по-русски, — прокартавила Катя, решив: в ее случае чем хуже она будет говорить по-русски, тем лучше! — Я не знать ваших мод. Мне нужон пристойный костюм для дорога.
— Дорожный костюм, — проворковал тонкоусый. — Вы, верно, деловая женщина. Часом, не из Америки?
— Америка. — Катя ничего не имела против Соединенных Штатов. — Но я порядочный дам, — строго предупредила она. — Мне нужон корсет. Два перчатка. Еще ботинка. Шляп. Зонтик. Литл чемодан.
Все это и еще множество приятных вещей Катерина Михайловна получила незамедлительно.
И, обронив королевское «Нет» в ответ на «Позвать извозчика, мадам? Или на дом доставить?», преобразившись, вернулась на улицу.
Стекло витрины отразило новую Катю — немыслимо красивую и защищенную броней из китового уса.
Защитный корсет мучительно сдавил ей бока (к счастью, приказчик не узрел особой странности в просьбе помочь затянуть его). Летние, светлые перчатки были узкими и не по-летнему жаркими. Но время, по законам которого на порядочную даму нельзя было даже смотреть, вдруг поманило Катю долгожданным покоем.
В ее времени дива, обрядившаяся в корсет от Дорожкиной, перчатки до локтя, платье до пола, — шла привлекать внимание.
Здесь те же самые знаки несли в себе иную символику.
Женский корсет был крепостными стенами замка!
Длинный подол — окружающим стены рвом!
Желая отделить надежды от правды, Катерина свершила экспериментальный моцион по не-Крещатику.
Никто к ней не приставал.
«Гениальное время».
На Крещатике ее б цепанули уже двадцать семь раз!
«А может, и правда остаться жить здесь? — подумала Катя, вбирая мелкими корсетными глотками совсем не по-крещатицки свежий и чистый воздух. — Здесь даже дышится по-другому».
— …я точно знаю, депутат Рустицкий решительно отверг этот прожект. Благодаря усадьбе покойного Меринга Крещатик имеет резервуар прекрасного воздуха. — Говоривший точно подслушал Катины мысли. — А в случае его застройки в гигиеническом отношении состояние Крещатика всенепременно понизится.
— Эхе-хе, — завздыхал кто-то в ответ. — Что говорить, покойный Федор Федорович был прелюбопытнейшей личностью. Собственное именьице посреди Крещатика соорудить. Домик на главной улице, а за домиком усадьба с озером и парком до самых Липок. Теперь наследники все с молотка…
Тут в Катином путешествии вышла небольшая задержка, если уместно говорить о задержках во времени, которое стоит.
«Именьице посреди Крещатика?»
«Усадьба с озером и парком до самых Липок?»
Хотя место, где Дображанская пребывала в данный момент, не почиталось Катей Крещатиком, его тезка был знаком ей чересчур хорошо, чтоб информация: «Кто-то, пусть и в 1893 году, соорудил себе имение между Крещатиком и Печерском!» — могла оставить ее равнодушной.
Тем более к умозрительному потрясению немедленно присовокупилось и зрительное — дом, о котором судачили за ее спиною два господина, находился аккурат перед ней, а за ним просматривался тот самый парк.
«Неужели он такой длинный? Где ж он был в нашем времени?»
Временно позабыв про порядочность, потрясенная бизнес-леди преодолела еще метров сто, тщетно стараясь сыскать в этой чуждой стране хоть одного «земляка», способного послужить ориентиром.
«Где здесь хоть площадь Независимости?»
Теоретически площадь не-Независимости должна была быть где-то рядом — впереди уже просматривался конец не-Крещатика.
Практически ничего похожего на площадь нигде не просматривалось. С нечетной стороны тянулись сплошные, сплошь незнакомые дома. На противоположной стороне вырисовывалось непонятное двухэтажное здание, на башне которого повис Архангел Михаил.
«Где я? Это даже смешно. Заблудиться на Кресте».
В стране 1893 года Катя и впрямь была американкой, прибывшей с одного конца света на другой. И на миг ее охватил неконтролируемый страх перед этим незнакомым, чужим, закрутившим ее…
«Ох… Слава богу!»
Восклицание было уместным.
Далеко-далеко, на горе Старого Города, возвышалась колокольня Софии.
Катя испустила благостный вздох.
И впервые ощутила себя дома:
«Это все-таки Киев.
Мой Киев. София!»
Отправься она и на девять веков назад, маяк, возведенный Ярославом Мудрым, помог бы ей сориентироваться в столице Древней Руси и во времени Петра I, и во времени гетмана Богдана Хмельницкого, и во времена Екатерины II…