— Ну, думай быстрей, — пришпорила подругу Землепотрясная, — кому Булгаков отдал ее? Жене? Той, что «голгофу» ему искала.
— Нет, Елена Булгакова жила долго, — перешла на шифр Ковалева. — И все ее родные тоже. Булгаков любил ее, она была его самой большой любовью, он написал с нее Маргариту. Зачем бы он стал ее искушать?
— Тогда кому? — Чуб желала знать это немедленно!
— Я не знаю, — сказала Маша. — Не знаю.
— Тогда зачем во-още книжки читать? Все равно ничего не знаешь, — в отчаянии хлюпнула Даша.
Она импульсивно обняла мать. Прижалась, уткнулась носом в ее плечо.
Она прощалась.
— Что с тобой, мышоночек? — ласково погладила ее по голове Вероника.
— Я правда не знаю, — извинительно проплакала Маша. — Прости.
— Не знаю, поможет ли это вам, — сказала Вероника, — но, умирая Михаил Булгаков повторял одну и ту же фразу: «Чтоб знали, чтоб знали…»
В 13.00 по настоящему, опираясь на безмолвного Мира, Маша зашла в круглую комнату Башни на Яр Валу и сказала себе: «Я здесь последний раз».
Разбитая Катей бледно-синяя ваза стояла на столе как ни в чем не бывало — целая, невредимая. Разбросанные книги, альбомы, гипсовые тарелки — вернулись на место. Башня Киевиц не признавала существования смерти, так же, как тело Киевиц не признавало разрушения.
Рыжая Пуф спала на диване. Черный кот, исчезнувший после прихода Акнир, по всей видимости, так и не объявлялся.
— Здравствуйте, хозяйка, — вежливо приветствовала Машу белая кошка. — Передозировка? — киса обстоятельно понюхала Машину ногу. — «Рать»? Перерасход сил. Тело умнее вас… Будь вы обычной слепой, вы бы были в могиле.
— Да, спасибо, Белладонна. Я уже выздоравливаю.
— На это уйдет месяца два, — заметила кошка. — Месяцы немочи. Плохо.
— Чего уж хорошего.
Мир отдал Маше костыль.
Белладонна задумчиво почесалась:
— При крайней необходимости читайте заговор «Мига». Тело воскреснет. Но не больше трех раз. Еще немного, и вы…
Киевица взглянула на Весы в руках Великой Марины.
Перекладина, соединяющая правую и левую чаши, была почти горизонтальной.
«Еще немного…» — говорил ей Город.
Маше стало грустно.
— Я пришла попрощаться, — сказала она Белладонне.
— Мне не за что вас прощать, — ответила кошачья блондинка.
— Я хотела сказать «до свиданья», — пояснила Маша.
— Я буду ждать свидания с вами, — сказала кошка.
— Я имела в виду, что ухожу навсегда. — Ковалева не смогла вспомнить ни одного иного прощального слова, кроме «пока».
Но и «пока» подразумевало небольшой временной промежуток: «Пока меня не будет». Странно, великий, могучий, богатый русский язык не изобрел ни словца для окончательного расставания — точно не желал признавать факт его существования.
Маша прохромала к бюро, упала в кресло, открыла фигурные застежки темной Книги. Погладила пергамент страниц.
Книга Киевиц распахнулась на длинной главе с веселым названием «Отсушки». Когда-то давно Ковалева собиралась поискать ее. Но сначала не было времени, а после — необходимости.
Мира не нужно отвораживать. Они все изменят. Не родившаяся Даша не подсунет ему Присуху, машина не родившейся Кати не собьет его.
— Мир, — сказала студентка.
— Я здесь.
«Он всегда здесь… Но так надо».
— Мир, нам надо попрощаться.
Он промолчал. Она говорила это не в первый раз.
— Мир, я понимаю, тебе кажется, ты не можешь жить без меня. Но завтра ты просто не будешь знать, что я когда-то жила.
— Это не совсем так, моя Ясная Пани. — Белладонна вспрыгнула ей на колени. — Вам следует знать, так станется, только если он останется здесь.
— Где?
— В настоящем, — муркнула белоснежная муфтий. — Есть закон: об изменениях знает лишь та, кому позволено менять Прошлое. Лишь Киевица. Прочие знают лишь то, что есть, и думают, будто так было всегда. Все… Кроме тех, кто был в Прошлом в час изменений. Вам ясна моя мысль?
— Подожди, — нахмурилась Маша, обнаружившая новую заковыку в законах. — То есть ты, например, не будешь знать об изменениях. Но если мы возьмем тебя в 1911 год, вернувшись сюда…
— Я замечу, что мир изменился. Он стал иным. Но речь не обо мне, — Белладонна притихла, позволяя хозяйке погладить себя, и прибавила: — Речь о нем. Вы не можете оставить его в нашем времени.
— Почему?
— Потому что он не может без вас.
— А если я прикажу ему уйти? — спросила Маша.
— Он отойдет на сотню саженей. Но не на сотню лет. Он живет вами, неспособен жить без вас, и это не фигура речи. Он исчезнет только тогда, когда исчезнете вы.
— Не понимаю, — смутилась анти-революционерка. — Если мы все отменим, Мир не погибнет.
— Не погибнет.
— Он будет жить здесь.
— Он будет жить здесь. А этот останется мертв. Там, с вами. — Кошка перебралась с коленей на бюро и посмотрела на хозяйку сверху.
— Но как такое возможно?
— А как возможно, что, не родившись тут, вы останетесь живы там? — задала риторический вопрос Белладонна. — Также! И он останется там навсегда, вне зависимости от того, что будет тут.
— Но должен быть способ! — Еще-Киевица развернулась к Книге. Да.
Способ был.
Он лежал на белой странице. Черный способ:
Помни, Киевица, слепая али ведьма, присушившая к себе мертвеца, не в силах изменить содеянного. Ибо смерть вечна, и столь же вечной будет любовь. И мертвец не познает смерть, ибо любовь дает ему жизнь. И не получит покоя, пока Присуха его жива, но с ее смертью обретет свободу и смерть. И пособить сему может одна Киевица, отобрав душу мертвеца и перемолов ее в жерновах. Для этого…
Маша закрыла глаза.
Отобрать душу у Мира?
Или умереть самой — никаких иных вариантов Книга не предлагала. Поскольку слово «Присуха» означало в данном тексте «зазноба», та, к которой он присох.
— Я говорил, — хрипло сказал Красавицкий. — Это слишком похоже на вечность, слишком похоже на крест. Разве тебе так тяжко со мной? — спросил он с сухой болью.
— Нет, Мир, вовсе нет! — вскинулась Маша. — Я не знаю, как я без тебя… Я без тебя б даже в Башню не поднялась. Если бы не ты… я… Я хотела как лучше!
— Прежде чем сделать как лучше, подумай, а кому от этого станет лучше? — сказала белая кошка.
— К-а-а-а! — На бесперильном балконе Башни сидел черный ворон, спрашивая позволения войти.
— Заходи, — пригласила его Ковалева.
Она обрадовалась появлению Демона.
Мир отступил. Ночноглазый брюнет шагнул в круг комнаты. В руках у него был конверт из темной матовой бумаги.
— Это документы, — протянул он его Киевице. — Как и просила Екатерина Михайловна, я оформил ее вдовой, а вас ее двоюродной сестрой. И выхлопотал вам потомственное дворянство и титул…
— Поддельный?
— Обижаете, Мария Владимировна. Я сам своею рукой внес ваши фамилии в реестр еще в 1753 году.
— А-а… А как там Акнир?
— Ее поступки больше не имеют значения. Вы меняете ход истории, и ваша война с Наследницей, Суд, вы сами и наш нынешний разговор — канут в Лету. И я, и Василиса Андреевна, и дочь Кылыны — все мы никогда не узнаем, что вы существовали, и будем считать пророчество о Трех несбывшимся.
— Ты тоже забудешь меня? — поникла Маша.
— Я не буду знать, что вы были. Вы не появитесь на свет, вас не будет. А мы знаем лишь то, что есть, — сказал он.
Он повторил ее слова. Просто повторил то, что она знала и так. Почему же это показалось ей вдруг таким печальным?
— Потому что вы человек, — сказал Демон.
— Видишь, — Маша опустила глаза, — ты был слишком высокого мнения обо мне. Город пожертвовал не тобою, а мной. Я была нужна ему лишь для Отмены. Я пробыла Киевицей всего ничего.
— Вы все еще Киевица. — Его голос тянулся, сладкий, густой. — И минутная жалость к себе не должна затмевать тысячелетий. Я был непростительно низкого мнения о вас, Мария Владимировна. Вы измените мир. И сделать это могли только вы.
— Я?
Увещевающий Демон был умиротворяюще-мягким, как тянущаяся струя золотистого меда. Демон был странно похож на светлый июльский — Машин последний день.
И странно не похож на себя.
— Но я ничего не сделала. Я только испортила…
— Только благодаря вашей вере — огромной, несокрушимой, непостижимой вере в существованье добра — история развернется на 90 градусов. Только неотразимость вашей веры вынудила прочих… Вы поймете позже. Не смею больше задерживать вас. Ваше время истекает, а у вас наверняка множество дел. Прощайте же, несбывшееся пророчество. — В его голосе была странная печаль — прозрачная, спокойная. Необъяснимая.
Стоящий по левую руку был странно похожим на Мира!
Демон тоже прощался с ней.
«Нет, — клацнуло в мозгу, — он просит у меня прощенья. За что?
Почему он такой? Такой… медоточивый. Какой-то подвох…»
Еще-Киевица покосилась на Весы.
Но Весы не разделили ее подозрений, демонстрируя абсолютное довольство происходящим, бывшим, по их мнению, почти-Истиной Равновесия.
— Почему ты смотришь на меня так? Так… Ты теперь все время так на меня смотришь…
— Прощай.
Ворон вылетел в окно. В Машу влетело сомнение.
— Пробыв Киевицей хотя бы месяца три, вы поймете: неисповедимы пути Господни, — нравоучительно сказала Белладонна.
— Вот только трех месяцев для меня не будет, — вздохнула еще-Киевица. — Сегодня — последний день.
— Именно поэтому вы так и не поняли то, что я вам сказала, — мурлыкнула кошка и безмятежно почесала себя левой задней под подбородком.
31 августа, в шесть вечера по 1911 году высокий молодой человек с седой головой ступил лакированным ботинком на открытую, заросшую диким виноградом веранду «kawiarn'и» на Фундуклеевской и занял столик у входа, за кадкой с олеандрами.
— Дмитрий! — окликнула его незнакомая Маше знакомая Мити. — Идите к нам!
Богров присоединился к компании.
«Он ее не замечает», — удовлетворенно подумала Чуб.