— Не знаю, — сказала Маша.
— А че тут знать! — заклокотала Землепотрясная Даша. — Лира вообще была нашей! Она принадлежала нам, а ней ей. Жаль, — загрустила она, — у нас ну совсем не было способа ее получить.
— Один способ все-таки был, — сказала разведчица. — Еще до Отмены мы могли пойти в Прошлое и между 1895 и 1906 выкопать Лиру на Владимирской горке раньше Ахматовой.
— Почему же мы это не сделали?! — Безжалостно сбросив «доцю» с насеста, Чуб выпрямилась на диване. Глаза ее были расширены. — Ты тоже?.. Тоже, как Катя… Почему ты не сказала мне раньше, когда мы могли? Ты только Кате своей помогаешь! Ты испоганила мне жизнь! — закричала она.
— Пойми, — заискивающе объяснила ей испоганившая, — без ахматовской Лиры Булгаков не написал бы «Мастера и Маргариту». Только «Белую гвардию»…
— Чего ты сказала?
Несколько секунд Землепотрясная глазела на Машу круглыми, как у кошки, глазами.
Затем тихо спросила:
— Маш, а ты вообще в теме, что «Белой гвардии» не будет?
— Ты хочешь сказать, красной армии не будет?
— Нет, белой. И не армии — книги. Она ж написана про революцию. А революции не будет. Как же Булгаков сможет о ней написать?
— Булгаков не напишет «Белую гвардию», — проговорила Маша, так заунывно, что подруга враз осознала:
Пророчество об «унынии, которого нельзя допускать», сбывается прямо сейчас — прямо у нее на глазах!
— Ладно, ты не сильно расстраивайся. Я тебя прощаю!
— Не напишет «Мастера и Маргариту». Там действие во время советской власти… А советской власти тоже не будет.
— Ничего. Он напишет че-то другое. Даже прикольно. Мы здесь прочтем новые, никому не известные книги Булгакова! — пообещала ей Даша.
— Нет, — страшным голосом сказала экс-Киевица. — Он ничего не напишет. Ничего. Ничего.
— Маша…
— Не надо! Пожалуйста. — Ковалева быстро прикрыла ладонью глаза. — Страница 227, строка 13.
Сколько, доктор, вы берете за ваш святой труд?
— зачла Землепотрясная.
— Доктором. Господи, доктором! — выкрикнула Маша в небо. — Фауста звали Иоганн! Доктор Иоганн Фауст. Булгаков смотрел оперу «Фауст» 41 раз. Он и есть трамвай.
— Трамвай-революция? — испуганно уточнила Чуб.
— Трамвай — анти-революция! — отчаянно объявила анти-революционерка. — Анти-обряд на Царской. Первый в России трамвай — ровесник Булгакова. Оба они родились в 1891 году. Они однолетки. Они — одно! Демон хотел, чтобы Булгаков стал Фаустом. Он склонил его поступать на медицинский. Ольга хотела того же. Она совершила Отмену только ради того, чтобы Булгаков стал врачом!
— Зачем?
Глава двадцать третья,в которой Маша понимает, что зло — это добро
Таким, светлым и юным, познакомился Миша с…
«Зачем?» — этот вопрос Маша задавала себе, стоя на Андреевском спуске, супротив дома № 13, под вывеской «Швейная мастерская духовного платья».
«Зачем?» — спрашивала она, гладя ключ, висевший у нее на груди.
«Зачем?» — спрашивала она, замерзая, зябко кутаясь в короткую шубу.
Она больше не была Киевицей…
«Зачем? Чтобы Булгаков стал врачом?»
…не могла попросить нужный ей день и час.
И три ненужных, морозных часа стояла и ждала, когда студент медицинского факультета университета Св. Владимира вернется домой.
«Зачем я стою здесь? Он и сам не знает еще, что будет врачом».
В 1910–1913 годах Михаил Булгаков числился на втором курсе, — иначе говоря, был второгодником, одним из «вечных студентов».
Недоученный медик посещал драматическое отделение театральных курсов. Он мечтал о профессии актера. И о любви.
На своей будущей жене, Тасе Лаппа, он женится в 1913. Их обвенчает в церкви Николы Доброго тот самый священник — отец Александр Глаголев, который скажет в романе Алексею Турбину…
(…и Маше!)
«Уныния допускать нельзя. Большой грех — уныние».
Отец Глаголев погиб в 1937. Был расстрелян и стал новомучеником. А теперь не погибнет.
«Зачем же я здесь стою?»
Сын Глаголева, принявший сан после расстрела отца, спас в ночь Бабьего яра много еврейских семей, укрыв их в православном храме.
Их не придется спасать. Триста тысяч людей, втянутых бабьей ямой, — не погибнут. Церковь Николы Доброго не будет разрушена. А Булгаков станет врачом. В 1914 он станет фанатичным врачом. А потом станет Великим врачом. Первым научит людей лечить склероз почек. Избавит их от неизлечимого пристрастия…
Разве это зло?
«Зачем же я здесь стою?»
«Потому что я неспособна принести эту жертву!»
Она сказала это.
Она юлила так долго, страшась произнести это вслух.
Она отказалась от Киева. От Врубеля, с которым разминулась в годах навсегда. От отца, которого не увидит никогда-никогда.
«Но почему Булгаков не может остаться Булгаковым? Писателем! Почему я опять должна кого-то спасать?»
От наркомании умерло четырнадцать тысяч людей. Только в Украине.
«Я спасла пятьдесят миллионов. Достаточно! Если б я знала заранее…»
Если бы еще до Отмены Маша прочла самый первый булгаковский и, возможно, самый прекрасный роман, она б знала, что, вернувшись в феврале 1918 с первой мировой в дом на Андреевском спуске, 13, Булгаков, как и его герой — врач Алексей Турбин, начал принимать там больных, «думал, наладим жизнь».
Однако Города, который он так любил, больше не существовало — в январе 1918 в Киев вошли войска Муравьева…
«Они не войдут!»
«Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй… Но 1919 был его страшней».
«Он будет чистым и светлым!»
Киев попал в щипцы истории. Великий Город страдал страшнее всех иных городов. С 1918 по 1920 его непрестанно «брали» и «сдавали» немцы, красные, националисты, Петлюра. «По счету киевлян у них было 18 переворотов… я точно могу сообщить, что их было 14, причем 10 из них я лично пережил», —
Булгаков не напишет это.
Когда в августе 1919, после второго пришествия красных, в Киев придут деникинцы, в «Киевском эхе» появится репортаж, подписанный неким «Мих. Б».
Последнее заключительное злодейство, совершенное палачами ЧК, расстрел в один прием 500 человек…
— первая вещь, написанная Михаилом Булгаковым?
Он уйдет с деникинцами. В 1921 он приедет в Москву. Придет пешком, будет голодать. Когда в феврале 1922 в Киеве умрет его мать, он не сможет поехать в Киев на похороны — у него не будет денег на билет. Но роман «Белая гвардия» начинается с похорон матери. И именно с «Белой гвардии» начинается писатель Булгаков.
Боль от потери отца должна была вынудить его стать врачом.
Но боль от потери матери и «матери русских городов» оказалась сильнее…
Боль заставила его писать. Не было бы боли — не было б писателя.
Не было б зла — не было б добра!
Дивный урок преподнесла Маше Отмена.
Зло породило добро… Из миллионов смертей, из ада революции родился самый киевский в мире роман, написанный в Москве. Роман, который мог быть написан только в Москве. Роман о потерянном киевском рае.
Единственный в мире роман о Киеве!
Но Город принес эту жертву.
«Он пожертвовал романом… и мной. А я больше не могу. Хватит. Довольно!»
— Михал Афанасьевич! Михал Афанасьевич! — Она бросилась через узкую полоску проезжей части.
И хотя в 1911 обращение по имени-отчеству не казалось насмешкой над двадцатилетним студентом, было в ее оклике нечто такое, близкое к удушливой вере, заставившее обернувшегося пристально, удивленно взглянуть на нее.
Но этого Маша не видела.
— Михал Афанасьевич… — Она стояла перед Михаилом Булгаковым, и взгляд ее испуганно метался в разные стороны, огибая его. — Простите. Умоляю, простите. — Взгляд боялся прикосновения. — Вы не знаете меня. Но нам необходимо поговорить. Это крайне важно. Так важно.
Ощущая свистящий шум провала в ушах, Маша храбро подняла глаза на его подбородок.
— В таком случае, — подбородок неуверенно задвигался, — прошу вас…
Подбородок слегка повернулся, и она поняла: он приглашает ее в дом.
В голове всплыл точный прочерченный план музея Булгакова.
Последней квартиры булгаковской семьи, описанной в «Белой гвардии» как квартира семьи Турбиных — потерянный рай.
Маленькая столовая, с выходом на большую, но летнюю террасу.
Небольшая гостиная, прилегающая к будущей комнате Миши, где семь лет спустя он будет принимать пациентов.
Комната матери. Комната мальчиков. И книжная.
«Книжной», названной так в романе, в семье Булгаковых не было — не было для нее места. В «семи пыльных и полных комнатах» жили девять человек: мать Варвара Михайловна, четыре сестры, два брата и еще два двоюродных. Но в белом раю романа книжная появилась.
— Нет, нет, — возражая и оттого нервничая еще больше, Маша не удержалась на подбородке. — Это конфиденциальный разговор. А у вас всегда столько людей, — нервно объяснила она проживавшему на месте недорогого кафе второму 13-му дому с вывеской «Бакалейно-гастрономическая торговля № 13».
— Почем вам знать? Вы разве бывали у нас раньше? Мне знакомо ваше лицо… Я не мог видеть вас в театре?
— Михал Афанасьевич. — Маше казалось, она проваливается в снег все глубже и глубже. — Умоляю вас. — Боясь коснуться его лба, взор описал большой полукруг и, успев захватить кусочек зимнего неба, опустился на окна первого 13-го дома.
В его окнах горел свет.
Над двухэтажным домом № 13, постройки изумительной… в саду, что лепился под крутейшей горой, все ветки на деревьях стали лапчаты и обвислы… Дом накрыло шапкой белого генерала, и в нижнем этаже… засветился слабенькими желтыми огнями…
Булгаков никогда не напишет это про Дом?
— Выслушайте меня. — В отчаянии вцепилась она глазами в пуговицу на его шинели. Пуговица обвисла на нитке, ее б следовало пришить. — Пойдемте на Владимирскую горку. Ведь это лучшее место в мире.