— Нового человека?
— А ты — суперкрутая! Ты просто «я крут, и круть моя крута!» — эмоционально финишировала нью-Киевица. — Сбрось все, что наговорила тебе баб Оля. Она воображает о себе, а наш Левый просто крутил ею тогда, как хотел. Сбрось тетрадку, что я вам подкинула. Ты ж не поэтому совершила Отмену! И не потому, что увидела псевдо-«Вертум». Ты выполнила предназначение. То самое, за что Город выбрал тебя!
— П-предназначение? — споткнулась Маша.
— Вспомни, когда ты взяла в руки Лиру!
— Когда уходила из дома. Нет. — Ковалева задумалась. — Мы с Миром пришли в Башню, он достал мои значки. Я взяла Лиру из его рук.
— Ну ему-то от нашей Лиры уже ни холодно ни жарко, — сбросила мертвого со счетов гимназистка. — Но ты? Вспомни, что сделала ты!
— Я взяла Лиру и пошла в Прошлое.
— И разгадала все загадки. И поняла, ты не можешь не сделать это! — Дочь Кылыны вскочила с деревянного трона. Кот соскочил на пол. — Знаешь, почему мама написала «К+2 верт»?!
— Знаю.
— А вот и не знаешь! — радостно опровергла Акнир.
Бегемот подошел к Маше. Понюхал. Пошевелил усами. Снова с интересом понюхал ее башмаки.
— Мама ходила в 1911 год, когда я была совсем маленькой. И ты была маленькой. Но мама встретила тебя там, в Прошлом, и там ты уже была Киевицей! Она вычислила дату — 21 1.9.11.
— Время, когда Ахматова сказала Богрову…
— Нет! — оборвала Акнир. — Год, день и час, когда мама увидела тебя в коляске с Ахматовой. Она видела «Вертум»!
Черный кот потрясенно мяукнул. Ольга торопливо подхватила его, усмиряя кошачье волнение нежным чесанием.
— Мама знала: этого не может не быть! Ты сделаешь Это! И ты это сделала! Ты сделала так, как сказал тебе Город. Ты слушала только Его!
— Да, — мрачно признала Маша. — Это так.
Вечный Киев не хотел умирать.
Великий Город-бог не хотел становиться воспоминанием о Великом Городе.
Ее Отец, ее Киев, направлявший ее стопы, жаждал Отмены, и его Киевица поступила так, как он велел ей.
— Но Город — не Бог, — с мукой сказала она.
«Ты понимаешь, что бросаешь вызов Богу?» — спросила Даша.
— Бог допустил революцию! Он не хотел, чтобы Булгаков стал Фаустом.
— Бог не хотел? Или ты не хочешь? — понимающе улыбнулась Акнир. — Ты ж одна здесь несчастна! Ты ребенка родить не можешь, тут уж ничего не попишешь. И хотела б помочь, да не могу. И писателя твоего не будет. А ты на нем заморочена. Я без наезда. Логично — к тебе перешла его Лира, а вместе с ней перешла часть его. Но ты вот о чем лучше подергайся. Твой Бог грохнул пятьдесят миллионов. Лира, которую ты хочешь отдать Булгакову, убила его, в могилу свела… Ты что, смерти его хочешь?
— Булгаков сам впустил к себе смерть! — задыхаясь, крикнула Маша. — Он написал «Мастера и Маргариту», «чтоб знали, чтоб знали…» Он поставил эпиграфом цитату из «Фауста» Гете: «Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Он описал зло добрым и Дьявола добрым, не потому что был сатанистом, а потому что верил… Он всю жизнь пытался понять зло революции, отобравшей у него все, что он любил. Все самое дорогое ему. Самое-самое! Он ненавидел революцию и большевиков… Но в «Белой гвардии», в романе о революции, о смерти Города, он написал: «все, что ни происходит, всегда так, как нужно, и непременно к лучшему». «Белая гвардия» — это роман о Боге, который допустил революцию!
— Зачем? — просто спросила Акнир. — Прошло сто лет, и до сих пор люди расхлебывают зло, принесенное революцией. В чем же состояло добро?
Дочь Кылыны задала Маше Машин вопрос.
— Не знаю, — опустила голову та. — Но Булгаков умер, чтобы мы знали: зло — лишь часть той силы, что совершает благо.
— И ты в это веришь?
— Не знаю, — сказала Маша.
— Тогда ступай в монастырь и спроси у своего Бога: «Зачем?» И когда он ответит тебе, мы продолжим наш разговор. Если умирать из-за абстрактной херни кажется тебе логичней, чем жить и делать людей счастливыми, последуй примеру Христа. Принеси в жертву себя! Себя, а не других! Лира сделала тебя жертвой, так будь ею… И позволь твоему Михал Афанасьевичу прожить долгую и счастливую жизнь, в Городе, который он так любил. Позволь нам всем быть счастливыми. Признай, что ты одна недовольна!
— Нет, — сказала Маша. — Вы отдадите мне Лиру.
— Потому что Бог не хотел, чтобы слепые прозрели? Потому что Бог против коротких юбок и женских свобод? Потому что Бог не хотел, чтобы пятьдесят миллионов не умирали страшной, мучительной смертью? — вопросила Акнир. — Потому что Бог не хотел, чтобы Булгаков был счастлив?
Маша зажмурилась.
Она пыталась… Пыталась, но не могла измыслить то — большее — зло, способное низвести их добро.
Мысли смешались в месиво, и в эту минуту она была даже не уверена в том, добро ли сам ее Бог.
Но был единственный — тот, кому она верила.
— Потому, — непререкаемо сказала она, — что Булгаков не крал трамвай Куприна. Он читал Куприна. Но не крал. Он увидел! Он был Великим писателем! Неужели вы думаете, что, прочитав в 17-м повесть про ваш анти-трамвай, он не увидел: все это — только ради него… Первый трамвай был его ровесником! А он не был слепым! Он написал Анти-анти-обряд. Я все думала, если булгаковский трамвай — революция, почему Воланд пристраивает под него Берлиоза? Потому что зло должно быть! Я не знаю зачем… Но если, пережив десять переворотов, сотни смертей, видя их не из окна, все потеряв, Город, жизнь, которую он мог прожить «в белом цвете», голодая, оплакивая мать, непризнанный при жизни, несчастный, Булгаков пишет мне «так и должно быть»… Ему я верю!
— А я все гадала, гадала, чего моя внучка написала «БМ — очень тревожно?», — сказала Ольга, и ее молодое лицо сложилось в самодовольную мину. — Она не отдаст нам Фауста — все отдала, а вот не его! Помрет, но не отдаст. Лира порождает меж хозяевами кровную связь. Она закончит, как он. Как моя сестра. Они братья и сестры по жертве, которую они принесли.
— Да знаю я, баб Оля, все знаю, — недовольно отмахнулась Акнир. — Я знаю на сто лет больше тебя. Потому Ахматова и считала себя родственницей Чингисхана… Пойми, — обратилась она к Маше, — это не отменит Отмену! Ваш трамвай ушел. Революции не будет.
— Не будет, — подтвердила Маша. — Но и Булгаков не будет Фаустом! Слепые — не прозреют. Наркомания останется неизлечимой…
— Ты в своем уме? — осторожно поинтересовалась Акнир.
— Да! Он не станет Великим врачом! Потому, что любое большое добро — лишь изнанка еще большего зла. И это добро я не дам вам свершить.
— Не понимаю, — возроптала Наследница Ольга, — почему ты возишься с ней? Ее жребий решен, она — жертва!
— Потому, — четко выговорила экс-Киевица, — что мой жребий решен. Но не ваш! Демон нарушил Великий запрет. Я выдала его. Я не хотела. Но в этом зле, как обычно, есть и добро. Мне незачем хранить его тайну. Он нарушил запрет, и вы, Ольга Силовна, были с ним заодно. Я призову на вас Суд. Здесь и сейчас. Я выйду на гору и прокричу ваше имя… А по закону Города — ни дочь, ни внучка подсудной не может стать Киевицей! Кылына не получит Киев. И ты, Акнир, тоже. Когда ты вернешься обратно, ты будешь обычною ведьмой. Выбирай, или тебе не быть Киевицей, или Булгаков не будет Фаустом!
— Шантаж? — пораженно процедила Акнир. — Зло ради добра? Далеко ж ты зашла.
— Вы отдадите мне Лиру.
— А ты уверена, — с любопытством сощурила глаза гимназистка, — что хочешь еще раз попробовать сделать как лучше и убедиться, что получилось как всегда? Творить зло во спасение способен один твой Господь, да и это лишь твое предположение… Но ты хочешь рискнуть?
— Да.
— Ладно, — протянула Акнир после длительной паузы, — раз такая упрямая, отдай мне взамен браслет четырех стихий. Попробуешь еще раз сделать добро с помощью зла? — повеселела она. — Украдешь браслет у подружки?
— Что ты делаешь, Акнирма? — испугалась Наследница. — Четырехструнный талисман неспособен заменить миру Фауста!
— Я че делать, бабуля? — скривилась та, адресуя шестнадцатилетний сарказм пафосу двадцатидвухлетней «бабули». — Стать тупой ведьмой? Потерять Киев? Оль, пошевели мозгами слегка.
— Эх, — поникла Наследница, — кабы ты, Акнирма, могла заполучить семиструнную Лиру, я б пожертвовала Иоганном. Ты — чароплетка. Тебе не нужна формула Бога. Ты сама обладаешь даром богов.
«…ведь Бог тоже сотворил мир с помощью слова».
«Также, как поступала Марина. Теперь тысячу лет все мы вынуждены подчиняться законам, провозглашенным ею. Стоит Акнир получить чуть больше сил…»
«Ты представляешь, что будет, если Акнир достанется Лира? Мать моя женщина, она напишет ТАКОЕ!»
— Как вы сказали? — сморщила лоб Ковалева. — Акнирма? Это ее полное имя? То есть Маринка наоборот. Анти-Марина? Вы назвали ее так, чтобы она создала анти-мир?
— Давай еще брякни, что я антихрист, — буркнула девушка. — Будто я виновата, что меня назвали так по-дебильному? И чего о том говорить, если Лиру мне все равно не получить. Думаешь, мама, баб Оля не пытались вымутить ее у хозяев? Не вышло. Избранник должен отдать ее сам. Мало того, он должен страстно хотеть всучить ее тебе. Тут такое дьявольское искушение им нужно придумать… Короче, даешь мне браслет амазонок?
— Не делай этого, Акнирма!
— Оль, умолкни, — осадила «бабулю» девица. — Ты старше меня на каких-то шесть лет. Сделай раз, как я говорю. И перестань звать меня этим именем. Зови меня Ани. Или лучше Анна.
— Что написано на браслете? — спросила экс-Киевица.
— «Та, кто соберет воедино четыре и семь, получит Небо и Землю», — ответила ей Киевица.
— Та, кто получит брошь и браслет?
Четырехструнную Лиру — и четыре стихии Земли. Семиструнную — и числовую гармонию, лежащую в основе вселенной. Божественной вселенной!
Но в тот самый миг, когда Землепотрясная Даша отыскала браслет, Маша потеряла Лиру: «четыре» и «семь» увернулись друг от дружки так, словно отчаянно не хотели встречаться.
Так же произойдет и сейчас.