От журналистов он мог бы отказаться, как и от своей популярности. И даже от доли заработка. Да, от доли, только от доли, чтобы не нанести жестокого ущерба семье. Так что, если бы жена, наступив на него грудью, потребовала отказать в интервью русской корреспондентке, он бы отказался. Но ему трудно сохранить ровность и высоту духа, когда она отвлекает его мелочными нападками на внешность девочки из Москвы, заранее подозревает ту в провинциальности и в поверхностности[15] — хотя, в его глазах, одно находится в прямом противоречии к другому. Жена не предлагает отказаться от интервью! Она только злит и отвлекает его. Зачем? Он складный человек, у него железные сухожилия, натренированные специальной гимнастикой Эриха Бома, у него гибкая мускулатура спины и не подводит пресс, пресс не даёт на сцене позорно выпустить животик за плоскость грудной клети, он подчинён дисциплине медитаций и дыхательных циклов, чтобы все чакры во время трудного турне по Европе были открыты току музыки сквозь среднее ухо. Чтобы глубоко играть. Так зачем самый близкий ему человек снова выводит его из равновесия как раз тогда, когда он чувствует, как подошел к важному рубежу, за которым — его настоящая музыка?
Да, он знает, почему Нора нервничает. Она и ревнует к его музе, и боится, как бы муза не подвела его. Их. Страх. Ему тоже ведом страх. Страху он обязан связью с музой. Да, он никогда и никому не признается в том, что ужас перед огромным чёрным злодеем, возникшим в ночи перед мальчиком, открывшим окно — это как страшная-страшная сказка, рассказанная бабушкой перед сном — тому, у кого была бабушка. Страшная — страшная сказка может обладать удивительной силой красоты, которая прикосновением своим ко лбу дремлющего открывает чакру гения. Эрик Нагдеман уверил себя, что ощутил прикосновение ладони такого страха и страх подарил ему музу.
В той страшной сказке был и герой, и им был не отец — отец не может быть героем сказки, он над героем, он — добрый гений. Герой — он из людей. Он может оказаться злодеем, но становится спасителем. Эрих Бом. Ещё одно яблоко раздора между ним и женой. Жене не по силам понять суть его истории, ее истинную суть. Это объяснимо — ее страх не пробудил музы в ней, а связь мужа с музой она ошибочно, не полно, объяснила себе исключительно благодатью, снизошедшей на него с небес. И противореча Бому, ревнуя к нему и борясь с ним, с его влиянием на мужа, женщина упускает из вида, что борется с самим Эриком, с тем, что лежит в самом корне его личного летописания. Поэтому не следует ей ставить тот вопрос ребром, к которому она склонна по складу властного характера.
Он бы не так распалился и этим вечером, если бы дело было только в нападках жены на русскую журналистку, которой Эрик уже назначил рандеву на утро. Он злится за Эриха, которому, оказывается, приходится прибегать к ухищрениям, чтобы обойти Цербера и связаться с другом напрямую. Эрик теперь узнал об этом от смешного журналиста-немца, с которым они в самом деле зависли за разговором о стволовых клетках и их роли в будущей мировой культуре — как уж Эрих разузнал про это интервью, нашел мессенджер своего соотечественника и через него сумел передать сообщение Эрику, один Бом ведает… Но Нора упорствует, она называет и Бома, и патлатого журналиста лгунишками, напоминает о возрасте немца и приписывает другу семьи альцгеймер. Недалекая оказалась женщина, — гневается Эрик, — ей невдомек, что Эрих прежде умрет, чем допустит деградацию мозга. Дядя Бом действительно стар, если трезво отнестись к цифрам. Но дядя Бом зачем-то дозванивается до него и извещает о незамедлительном своём прилёте! Не объясняя причину срочного вылета. Как тут не озаботиться, не прийти в беспокойство? Да, Эрик Нагдеман ощутил глубокое беспокойство. «Вот! А моя задача — тебя от этого оградить»! — попыталась оправдаться Нора, но эта попытка только усугубила разлад. Нагдеман учинил жене допрос на предмет, что же ей сказал Бом о причине прилета, и та все-таки призналась, что в этой поездке ограждает мужа от ненужных забот, и перешла в наступление…
…И нарыв прорвался. «А все равно, чем-то ваш семейный немец держит вас, Нагдеманов! И с папой вашим не все было просто, вот как я тебе скажу! Что-то в прошлом за обоих замолил старый немец», — выкрикнула сердцем женщина, прижатая мужем к стенке. Как несправедлив казался ей учиненный допрос и мужнины упреки… Как ужасна ревность узколобой жены, как зол может быть ее язык, говорил себе муж, не желая знать о прозорливости женского сердца. Как же вывел из себя Эрика ее крик! Как возмутил его! В ней, в этой женщине, в этой противнице самой сути искусства по-прежнему клокочет ревность, а ревность вытравливает творческий дух! Да, она вытравливает в нем, в муже, творческий дух, произнося нелепые и ужасные слова тому, кто, наверное, знает, кто за кого что замолил в прошлом, если вспомнить о Браслово! Нет, Нора Нагдеман подсознательно ревнует его не к Бому и не к Яше, а к музыке! Вот до какого психологизма готов был опуститься Эрик, глубоким вечером гневно хлопнув тяжелой бристольской дверью…
Однажды Бом удивил Эрика откровенным замечанием. Немец, который редко заводил разговор о Норе, заговорил о том, что Нора не любит Мойшу, а его, Бома, вообще не переносит. А когда лицо Эрика изобразило изумление, Бом пояснил свои слова:
— Твоя жена воюет с Яшей. Она считает, что стоит на твёрдой почве таланта. А для Яши эта почва — тлен. Так было. Его влияния на тебя она боится подсознательно и на самом деле, Мойша или я — мы виновные опосредованные… А что тебя удивляет? Любовь проста. Как война. Это и есть война за свою землю. Ты — ее земля. Она ее отстаивает. Такой, какой видит и любит.
Эрик не воспринял бы тогдашний совет Бома. Ни тогда, ни теперь. Чего стоит в таком деле совет человека, ни одного дня не пожившего в своей семье… Человека, для которого семья — это Нагдеманы, — был уверен Эрик. Был — и остался. И ему известно, почему Нора нервничает. И бог бы с ними, с журналистами. Но ему неприятно и даже мерзко узнать, что жена не подпускает к нему немца. Не сообщает, что он звонком известил о приезде в Вену…
Эрик считал, что Эрих, в отличие от него, действительно знает, зачем живет. Он — человек убежденный. Борец, деятель, антифашист. На земле нет злее зла, чем фашизм. А немец со злом борется всю жизнь, он старается изменить мир. И он имеет выстраданное право рассуждать, публиковать статьи, подписывать манифесты, собирать конгрессы, растить единомышленников. Он рисковал собой — в Аргентине, в Бразилии. В Чили он рисковал головой. И где-то в Европе — тоже рисковал. Эрих Бом отдаёт свой долг Яше Нагдеману, и из этого долга выросла его свободная воля и настоящая жизнь среди людей, на настоящем, большом миру.
И вот Эрик. Он цветёт, как цветок. Он очищает карму на планете. Цветёт талантом. В этом цветении должен быть высший смысл — мир должен преображаться и воспарить от звуков его лиры. Его музыка может пробудить лучшие силы в человечестве… Могла бы. Но — его давно уже окружает не мир, а среда. Среда эстетов. Китайский чиновник, оставив службу, должен был семь лет в уединении глядеть на поверхность воды, чтобы вернуться себя в человека живого. Купол храма ограждает от купола неба. Это слова Мойши, его покойного старшего брата. При всей близости Эрика и Эриха, при всём покровительстве, которое дядя Эрих оказывал младшему Нагдеману, сферы политики и философии немец делил с Мойшей. Впрочем, он был, наверное, единственным, кого в эту часть своего строения допускал старший брат. По какой причине? Эрик видел причину в развитом у немца логическом мышлении, встроенном в его механизм естественным образом. Этот механизм перемолол гигантскую гору событий в опыт, а опыт — в мировоззрение. Сам Эрик считал себя человеком, не обладающим мировоззрением как таковым, в серьезном значении этого слова, да и не особенно нуждающимся в таковом! Яша Нагдеман говорил так: вера в бога, вера в творчество хороши, когда они открывают дверь, а не выламывают стену. Свобода в ограничении — это счастье…
Той ночью перед интервью Эрик Нагдеман в сердцах, не найдя общего языка с женой, покинул гостиницу, взял такси и уехал в зал, где до позднего утра играл на инструменте свою собственную мелодию. Ему показалось — так он не играл никогда. Ему показалось, что он свободен и счастлив.
Глава 19. О том, как Эрих Бом все-таки поговорил с Эриком Нагдеманом
Да, у Эриха Бома сложилось устойчивое и самостоятельное мировоззрение. Ученого, изучающего законы природы, он включает в систему той природы, которую наблюдает, препарирует и своим наблюдением изменяет. Тем более, если ученому удаётся эти наблюдения законсервировать в закон. Открытие закона мироздания это — именно это — мироздание меняет, природа стремится вырваться, вынырнуть, выскользнуть из хвата этого закона тем более рьяно, чем крепче хват, чем шире универсальность его. И закон потеряет применимость — больше того, с рождением закона рождена и его кончина. Как с появлением лекарства от гриппа изменяется вирус гриппа, как с появлением универсальной концепции воспитания добром воспитатели становятся тупее…
Диалектика, тоже нашедшая свою смерть. Но если представить себе идеального исследователя, то есть такого, чей закон не утрачивает власти над природой вещей с его произнесением, закреплением в слове — поскольку зачатием своим не переменяет мироздания — это должен быть такой исследователь, в котором закон уже имеется, он в нем «зашит», и он, исследователь, обнаружит его, закон, в себе самом путём чуткого подобия макрокосмоса и микрокосмоса — микрокосмос во всей полноте уже дан в скрытой форме. Принцип подобия — краеугольный камень мировоззрения Эриха Бома. Парадоксальным образом немец тут воплотил своё представление о Яше Нагдемане. Думая о подобии, он видит перед собой Яшу. И Эрика. И Мойшу. Такие разные микрокосмосы, которым не нужно изучать мироздание, чтобы знать его закон. Но Эрих Бом — практик. Что значит принцип подобия для него? Философия должна и может быть приложима и приложена к жизни. Поэтому он готов сделать вывод о себе и для себя, опуская, но зная все промежуточные вычисления и сноски — его жизненная функция близится к высокому финалу, в котором главная роль отдана последнему из «подобных», его тёзке Эрику Нагдеману.