пистолетом. Тот пришёл с упреком к отпрыску самого Яши Нагдемана, а встретил пигмея? Мокрицу? «Низким из умов», — и такое словосочетание нередко использовал Мойша, — музыкант догадался, что стоит ему принять форму эдакой мокрицы или улитки и выглядеть несоответственно великому скромному предку-родителю, — и опасность сгинет, Эрик Нагдеман утратит роль объекта внимания мужчины с оружием, — что с такого требовать ответа по брасловскому счету…
Но Эрик Нагдеман не захотел выглядеть мокрицей. Он не испытал испуга и слабости духа и даже постарался собраться так, чтобы внезапная и новая для него слабость сердца его не подвела, не помешала найти и дать мужской ответ этому требовательному человеку, очень несправедливому к его отцу, к самому Яше Нагдеману. И ему уже померещился собственный, правильный и, может быть, впервые во взрослой жизни, просто мужской, дворовый — насколько он представлял себе «двор», — не мудреный ответ. «Двоичный ответ», как бы это сформулировал язвительный Мойша. Но…
Эрику помешал Бом, который все-таки недооценил готовность своего тезки ответить за себя и за семью Нагдеманов под стволом пистолета. Немец прервал молчание тела движением и оказался в зале. Прямо ему в лицо глядел блестящий, с глубоким, как чёрная дыра, высверленным жерлом, ствол пистолета. Бом испытал бодрость, почти как из бани, нырнув в холодное озеро, когда был чуть помоложе. Вот так хорошо. Так хорошо уйти. Не с больничной койки свалиться в небытие! Пистолет в руке того человека, о котором он уже кое что знает. Крепкая и опытная должна быть рука.
— Молодой человек, уберите пистолет. Он тут вообще не при чем. Оружию тут не место.
— А чему место? Скрипке? Мелодрама. Микрофону? Скетч.
— А пистолет — не театр?
— Это драма. Драма — это жизнь.
Музыкант тем временем, будто перестав замечать русских, размашистым шагом подошёл к Бому и обнял его.
— Эрих? Ты об этом хотел меня предупредить? Откуда ты знал?
— И да, и нет, Эрик. Я постарался до этого не допустить. А теперь уже что? Теперь будем разбираться, где справедливость, — по-испански ответил Бом.
— А, это тот самый антифашист Эрих Бом, благодарный семье Нагдеманов? Не Вы ли приобретали марки для моей «бедной» семьи, оставленной без кормильца! Я не ждал Вас тут, но тем лучше. Только говорите по-немецки, или по-русски, чтобы не рассердить нас, — он едва повёл вооруженной рукой.
— Никаких марок я для вас не приобретал. У меня иные задачи. Зато я предполагал Вас тут увидеть, — немец тем временем успел незаметно переложить удобно своё штучное оружие в руке.
— Вот как? Значит, система ещё не пожрала всех своих детей.
— Вы быстро и точно соображаете, Константин Новиков-младший, — усмехнулся Бом.
— Даже так? Понятно… А ваш подопечный держится молодцом. От вас, антифашистов, посредством диффузии перенял мужество? Вас, антифашистов, я уважаю… И все-таки, пусть он мне объяснит, как такой богоугодный отец поменял на смерть моего деда свою жизнь и пошёл по этой жизни вперёд и вверх, маркируя путь дорогими марками, как дорожными столбами! И вот мы в конце пути. Я должен понять, а как же жили и живут дети святого, который не был свят? И мне не нужны слова — словами меня не запутать, никаким Талмудом — у меня за спиной школа дяди Эдика и ротного Амиржана, мир их праху. Не слова. Поэтому — пистолет. Жизнь под взглядом ствола упрощается до выбора, есть за что, или нет. Этот тезис понятен?
Эрик Нагдеман обернулся к Новикову и ничего не ответил. Он не понял ровным счетом ничего. Иное дело Бом.
— Да, отрицание понятно. Но не просматривается утверждения, равного отрицанию отрицания. Чем тогда ему привести ваши отношения к новому качеству? Смычком и струнами? — смуглое, кажущееся кирпичным в затемнённой помещении, скульптурно-морщинистое лицо Бома теперь не оставляло никаких сомнений в том, что он больше не видит ни щелочки для пикирований и шуток.
— Пусть ответит лицом. И отойдите в сторону, Бом. К Вам нет вопроса. А вот Вы, сын Яши Нагдемана, ответьте честно, знали Вы, кому и почему он отправлял дорогие марки? Кстати, мэтр, на одну марку мой отец смог купить сестре Ириске велосипед, а на другую Эдик отремонтировал в деревне дом. Хижину дяди Дома. Там я узнал про добрую корову по кличке Геббельс, которую застрелили из-за этой фамилии. Как, обрадовались? А теперь я хочу знать, что Вы думаете о предоплате моей семьи за благотворительность Яши Нагдемана!
— Ваша семья? Я ничего не знаю! — наконец, очнулся Эрик. — Я только знал, что для отца эти марки были очень важным личным делом. Он не делился с нами.
До сознания музыканта только сейчас, как сквозь ледяную стену, стало доходить, кто все-таки этот человек и что он от него требует. Мысли застучали быстрыми суетливыми мухами по вискам, как в лихорадке. Неужели он всерьёз может считать спасение Яши не следствием молитвы, донесшейся до Бога, а простым слабоволием его деда-офицера? Да что поделать, если судьбы этих двоих соединились так, что только одна из двух жизней смогла осуществиться в полной мере? И жизнь офицера, изначально ограниченную, бог воплотил в жизни Яши? Как можно этого не понимать! Новиков-старший просто не мог поступить иначе. Это же им, Нагдеманам, ясно как день. Так же ясно, как и то, что откажись Яша тогда уходить из тюрьмы, он отказался бы от своего пути, от руки, протянутой не человеком, а свыше. Бог не просто спас. Он послал знак, и не принять его — не принять Яше, слуге и другу бога — невозможно, невозможно не уйти к сыновьям, на свободу, иначе эта история стала бы другой, но тоже библейской — историей ослушания. Но как объяснить это человеку, который ограничен, как… как дерево, пусть самое высокое, или ветвистое, но всегда дерево, только дерево. А на кроне — фуражка. Какой-то военный русский ген, от деда к внуку… Как объяснить, что мир был бы другим, он был бы сосредоточением зла, сморщенной черной бородавкой, если бы Яша Нагдеман не нашел той молитвы и той веры в человека! Но что на самом деле объясняет собственное лицо дереву в фуражке? Что в лице Эрика Нагдемана читает этот солдафон? Вдруг он видит в нем не черту одухотворенности, а нечто совсем иное, низкое? Мелочность? Страх? Эрику пришло в голову странное наблюдение о себе — уже давным-давно он не задумывается о том, что же люди читают на его лице…
«Послушайте меня… Растайте!» — хотел произнести он, но тут его снова опередил Бом:
— Послушайте меня, Константин! Никто сегодня и отсюда не уйдёт от ответа. Поэтому отпустите ствол. Вы добились своего. Но я могу поклясться — дети Яши Нагдемана не знали, чем заплатил за его веру капитан Новиков. Зато это известно мне. По сути, это за мою жизнь, а не за Яшину веру, заплатил жизнью Ваш дед. Но я Вас успокою в полной мере — в Вашей системе ценностей, которая близка к моей, жертва не была напрасной. Есть герои истории, которым быть реабилитированными — не судьба. Вы хотите узнать, почему? Тогда опустите оружие.
Константин исподлобья зыркнул в немца и опустил пистолет на согнутый локоть левой руки, прижатой к животу. Да, он хочет… Но Бом и теперь усмехнулся. Был бы он помоложе, мог бы сам выстрелить. Но он не спешил достать свой сборный пружинный ствол. Он успел оценить, как уверенно молодой человек держит в руке оружие. И засомневался, что успеет первым. Локоть уже не тот… К тому же, теперь мало что мешает ему провести урок диалектики с парнем, которого он понимает, и которого Эрику не пронять ни за что.
Эрих Бом собрался продолжить речь, но его перебил Эрик.
— Что ты такое знаешь, Эрих? Разве есть что-то, в чем можно упрекнуть Яшу?
— Знаю диалектику. Но я не могу помочь вам обоим восстановить всю объективную картину. Просто не могу, Эрик, потому что я до сих пор есть часть системы, тайны которой ещё десятки лет будут храниться за семью печатями. Ты просто поверь мне, Эрик. А Вы, Константин, слушайте и пишите два в уме. Вы это сумеете. Сложите, откуда я о Вас знаю и почему я тут — и просто пишите два в уме… Я часть системы, которая использовала Яшу и его… — немец подобрал слово, чтобы не назвать сыновей, — … мир, использовала умело и с огромной пользой для антифашизма — Вы меня поймёте, Константин. С огромной пользой. Вы отправились противостоять мировому злу в Приднестровье. Как когда-то интернационалисты ради той же цели устремились в Испанию. Видите, я готовился к встрече с Вами… А я несу эту службу шестьдесят лет, и пятьдесят пять из них мое оружие — это Нагдеманы. Ваш дед, Новиков Петр Константинович, дал мне в руки это грозное оружие. А большего я и Вам не скажу, Константин. Слышащий да услышит. И так слишком много для занятия по диалектике. Чистое отрицание отрицания и новое качество.
Немец не довел сложную мысль до конца, потому что речь его оборвал хохот. Это рассмеялся Новиков. «Что же, великий раввин был агентом НКВД?»
— Перестаньте ржать! — постарался остановить его Бом.
Его указательный палец провел линию на шершавой поверхности изделия, сжатого в ладони. Так в жажду язык обходит, проверяет линию губ.
— Эрих, что он несет? Что Вы оба несете? — вмешался Нагдеман.
— Теперь ты должен услышать меня, Эрик. Яша Нагдеман в те дни, когда прятал нас с Куртом Руммениге, позже расстрелянным советской контрразведкой, — прятал нас в доме своего дяди, не записывал себя ни в святые, ни в мудрецы. Это был скромный, недалекий, набожный молодой отец, который смог сохранить детей и себя, оказавшись в одиночку в океане врагов и не нашедший повода даже за это посетовать на бога. Даже когда в дом к нему пришёл мясник с ножом. Всего-то ему хватило мужества или простоты найти свою собственную молитву. А теперь вот этот молодой человек метит в Яшину чистоту. Что Яша был недостаточно свят, как о нем гласит легенда. Это потому он метит, что у молодого человека есть идеал. Идеал плюс непонимание диалектики. Яша не был агентом, ни в коем случае. Но бог и его правая рука, комендант Петр Новиков создали из Нагдеманов могучее оружие антифашизма! В этом — высшая целесообразность… То есть идеал.