Да, Эрик Нагдеман не дрался ни разу в жизни. Так она сложилась, что ни разу не потребовала от него использовать кулаки. Он умел сердиться — на политиков, на министерства культуры, на мировой капитал, порождающий бедность и зависимость в странах третьего мира, где ему доводилось давать концерты, и на массовую культуру — в странах богатых (влияние Бома), на автомобильные пробки, перекрывающие потные улицы городов в самые неловкие моменты, и превращающие их в механических питонов, на уродства образования в нынешних школах, чьи выпускники все чаще путают Ленина с Ленноном, и то в лучшем случае, если вообще когда-нибудь слышали эти имена. И на человеческую глупость, глупость и лень, лень ума.
Глупость и леность — страшные враги для творчества, для культуры, а культура — Эрик ощущал это кожей — его жизненная, единственно питательная среда. Лень его раздражала, а порой так возмущала, что он мог стукнуть ладонью по столу — и тогда жена бросалась его успокоить, потому что руку именно ему необходимо беречь…
Жена временами его тоже раздражала, но это дело другое — он не поднимает голос ни на неё, ни на родственников, ни на детей, ни на еврея вообще — «нас в мире так мало, что уж друг друга самим надо беречь». Но он не мог припомнить случая, чтобы он осерчал на Эриха Бома. А нынче он готов и его ударить в лицо! Но первым делом — русского. Однако он не сделал этого. Все-таки близость журналистки с микрофоном оставляла надежду догадке, что все происходящее с ним сегодня — это спектакль, разыгранный нахальными русскими репортерами, о которых сейчас в мире все-таки не зря идёт дурная слава. Но нет, разве Эрих Бом может оказаться участником розыгрыша?
Мозг Нагдемана продолжал перебирать варианты… Впервые Эрик отказывается воспринять те слова, которыми сегодня огораживает себя от него и от Нагдеманов их друг. Какая система? Что за оружие! И почему он называет папу ограниченным? Или он специально принижает Яшу, чтобы успокоить этого человека? Хитрость? Он что, не видит, что это злой розыгрыш, постановка? И Эрик Нагдеман совершил ошибку, которая простительна для человека, который никогда не вел переговоров с вооруженными людьми.
— Послушайте, молодой человек! Давайте вернемся на землю. Я понял. Вы считаете нашу семью незаслуженно успешной? Успех на неудаче Вашего деда. Вы решили меня поставить на место и придумали гениальный репортерский спектакль? Зря. Я сам решил уйти в тень. В неизвестность. В новый космос. Я начинаю заново…
Эрика подвёл нелюбимый им немецкий язык. Зачем вплелось это слово — неудача! Misslingen[17]. Неудачный прыжок с парашютом заканчивается смертью. Всего лишь.
Константин недобро усмехнулся.
— Намёк на зависть? Neid[18]? Мимо. Молоко. У меня нет причин испытывать ущербность перед нынешними Нагдеманами, прошлыми и настоящими. И на систему я не в обиде. В расстреле деда нет ошибки. Все верно, господин Бом. Время не ошибается. Да, мой отец, Кирилл Петрович, не стал субъектом истории — и это его отличает от Яши Нагдемана — не стал ни всемирным верующим, ни всемирным музыкантом, ни большим учёным, ни государственным деятелем, ни служителем антифашистского движения… Пол жизни он провёл в подполье, опасаясь шорохов за дверью. Потому что его отец был расстрелян весной 1945 года по приговору военного трибунала за измену Родине и пособничество нацистским преступникам. А Кирилл Петрович был способный человек, хороший, терпеливый и заботливый родитель — и за отца, и за мать — и находил способы употребить на пользу нам с сестрой марки Вашего отца. И все бы хорошо и складно, только он не смог или не захотел объяснить мне, что моего деда расстреляли несправедливо. А ведь дед, молодой герой и орденоносец, стал бы генералом, дожил бы до 1991-го года, командуя каким-нибудь краснознаменным спецназом или дивизией, и не отдал бы СССР на погребение! И тогда его внуку не привелось бы лить кровь бывших сограждан в Приднестровье, и слышать рассказы о таких зверствах румын, которые убедили бы Вас, что человечество не стало гуманней ни благодаря молитве Яши Нагдемана, ни из-за волшебных звуков служителей муз. И тогда мой вопрос: если Яша Нагдеман был столь велик в вере, столь чуток, чуток к богу, то распознал бы, чем обернётся его молитва!
Они встретились глазами, Константин и Эрик. Зрачки Нагдемана уже при упоминании об СССР расширились в досаде и в непринятии упрямой, настойчиво прущей глупости. А как иначе это назвать? Что за чушь? Неужели Яша заслужил вот такое, чтобы безумец, чтобы горилла с гранатой требовала спрос даже не за деда, а за СССР? Ну какой еще СССР!
А Новиков поймал тишину. Звезда заколыхалась не в бесконечной высоте над трюмом; она вот, на обеденном столе! Он так долго ждал возможности оказаться лицом к лицу с наследником Яши Нагдемана, стоять так, чтобы изделие в руке не позволило бы мэтру улизнуть ни в философствование, ни в шутку. И вот мэтр перед ним. Но он — инопланетянин! Он — водоплавающее, вытянутое на сушу! У него не видящие глаза! Его уши не слышат, они воспринимают иные частоты. Дельфиньи, что ли? А это странное, рассерженное, не испуганное выражение на каменеющем лице!
А рядом — немец. Немец только что реабилитировал деда и Яшу Нагдемана. Так что все, оказывается, не зря, и полет, и пистолет. Но СССР не спас и бог. Значение любого поступка меняют время и история. Но значит ли это, что смысл отделен от значения? То есть действительно, претензия его, Кости Новикова, обращена к Космосу? Зачем ты, Космос, чередуешь зло со злом, проверяешь их на земле русской, пробуешь ее на зуб? И при чем тут высокий худощавый инопланетянин, носящий одну фамилию с Яшей Нагдеманом? Из мозга Новикова-младшего выпорхнула птица, черная и с огромным клювом. Оставила между извилинами пустое гнездо, обжитое ею годами.
Да, Константин опустел. Все так легко объяснить цепочками причинно-следственных молекул. Эти цепочки всегда выстраиваются по линиям ловкого ума, как металлические опилки выстраиваются по силовым линиям доминирующего магнитного поля. Яша спас нацистского солдата, а из того вышел антифашист Бом, и кто знает, может быть, этот Бом и есть миссия капитана Новикова, объединённая миссия молодых людей, раввина и капитана. А сам бы Новиков-старший, не отпусти он блаженного еврея и его сыновей, потом запил бы от приступа совести и не стал бы ни генералом, ни полковником, и не спас бы СССР от страшного, кровавого опустошения… Нельзя поддаваться доминирующим силовым линиям логики. Логика, как и жизнь, конечна. Она заканчивается в точке выбора. Вот она, эта точка! Точка — это не овал, не окно, не форточка, не глазок — из неё нет движения, нет выхода. Она и есть средоточие массы. Космоса. И при чем тут этот человек, который ничего не слышит? Только при том, что именно ему выпала доля узнать стоимость подарка, сделанного капитаном Новиковым? Сейчас услышит. Пустота должна разрешиться. Хлопок одной ладони, как говаривал дядя Эдик. Да, ружье должно выстрелить… Перед глазами Новикова-младшего, в мареве горячего воздуха, который выплюнул отстрелянную гильзу, на миг возникли одинаково изумленные лица Ириски и племянника. «Все нормально, сестричка, все теперь путем», — успокоил их Константин. Предохранитель в душе щелкнул и приподнялся…
Эрих Бом переоценил свои навыки. Ему все-таки казалось, что контроль за движениями русского остаётся за ним, и, если что, он успеет… Но, когда Константин вскинул пистолет и выстрелил в окно, немец не успел даже пальцем пошевелить. От хлопка, почти слившегося с коротким звяканьем стекла, он сощурил веки, а когда они раскрылись, стрелять в ответ стало бессмысленно — Эрик стоял возле него белый, глухой, но живой. А Новиков выходил мимо Бома, из номера. Как бы оставив ответный выстрел за ним. Привычно, резко и вкусно дохнуло порохом.
Испанец, научивший Эриха Бома мастерской игре в шахматы, предлагал ему и другую игру — смотреть на жизненную переменчивость по-шахматному. Фигуры ходят по белым и по черным клеткам, а офицер, которому дано бегать наискосок только белому или черному, задачу не выполнит, мата не поставит. К белому нужен черный.
«Диалектика — не всесильна, она упускает игровую основу жизни. Потому что, если бы я в этом ошибся, нас бы с тобой уже не было, камарад Эрик», — мудрствовал тот.
Бом такую метафизику запомнил, но близко к сердцу не принял, а с приобретением политического опыта разжился собственной методой. Он назвал ее исторически-пищевой цепочкой. Мало волков — много-много зайцев. Много зайцев — волкам больше еды и меньше капусты. Значит, больше волков. Больше волков — меньше зайцев — лучше для капусты. Зайцев меньше — худо для волков. Циклы цепочек составляют последовательности, которые могут сходиться к устойчивым колебаниям популяций, а могут идти в разнос или к нулю. Это зависит от параметров взаимодействий. Сколько зайцев требуется волку? А сколько капусты — зайцу? Коммунисты съедают буржуа, буржуа кормят фашистов, пища фашистов — коммунисты. Учебная пищевая цепочка. Сколько требуется буржуа, чтобы выкормить одного Курта Руммениге, а затем его прокормить и прикормить?
Мойша, любивший разговоры с Бомом об исторически-пищевых цепочках, когда-то внес ценное уточнение, что мир или надолго сойдется в колебательном балансе добра и зла, или же он разлетится в тартарары после сотни веков итераций — исход может зависеть от мелочи, от выбора одного человека. Поэтому в принципе излишней выглядит и гипотеза о своевольном боге, и исторический детерминизм. С последним Бому было трудно согласиться, и сложно не согласиться одновременно.
С годами Бом пришел к тому, что высчитывать колебания популяций фашистов, антифашистов и буржуа в разных формах и моделях — не вполне его дело. Потому что он сам — не часть вселенского ЭВМ, а волк, от природы и благоприобретенно наделенный ясными параметрами. Он — элемент системы примитивной борьбы идей со златом. Как бы ни сложен был окружающий мир, эта примитивная модель составила на века его скелет, остов, каркас… И Эрих Бом возводил бы мосты, по примеру деда, и мосты выходили бы величественными и точными, но — спасибо сволочи в военном ведомстве по призыву, и спасибо Курту Руммениге — Бом стал деятелем, борцом, агентом. Его атому, одному из многих атомов, история прошедшего века обязана тем, что по ме