ньшей мере в одной из стран Латинской Америки фашизм, уже заступив за порог, да туда не прошел. Дали ему антифашисты по носу в прихожей.
Мудрость заключается в том, чтобы, оставаясь волком из самой простецкой трехколесной модели, принять недоказуемую лемму. Первая лемма проста, как гармония, и которая выше любой математики. Зло и добро не чередуются, как чередуются клеточки шахматных квадратов. Нет, ген зла вызреет в злаке добра и падет злом на землю, и истлеет, став удобрением, обстоятельством, необходимым явлению добра. Увы, рай на земле глазами мудрого атеиста — это сошедшаяся в ноль, к вымиранию, генетика блондинов, альбиносов — в переизбытке несущая белые хромосомы добра. Старик Эрих Бом, не стесняясь, объясняет свою первую лемму окружающим его людьми. Как ни странно, те редко возражают. Что стало с этим миром! Как глубоко он пронизан лояльностью ко злу! Он был бы рад встретить возражение по уму.
Иное дело — вторая лемма Эриха Бома. Она — о черном, об абсолютном гене чистого, выделенного зла, которое в таком бородавочном виде тоже не жизнеспособно и отпадает от тела жизни. Вот эта лемма всегда и везде встречает упрямое сопротивление слушателей или же, в случае самых благосклонных из них, снисходительную улыбку. Люди убеждены, что зло и в чистом виде способно воспроизводиться… Так в глубине души считает даже Эрик. Даже Эрик Нагдеман.
Но было исключение — с Эрихом был солидарен Яша Нагдеман. Яша не умел вникнуть в абстрактные конструкции рассуждений, но он ясно и просто не верил в возможность такой субстанции, как абсолютное зло. И сколько бы Мойша ему ни втолковывал про черные дыры и бесконечные массы мировой и человеческой пустоты, про вакуум, который сильнее материи и может посредством подобия воспроизводить сам себя, Яша обтирал бороду лодочкой ладошки и кивал на Эриха — мол, спроси у него, ученый мой сын, он знает… И Бом никогда не старался объяснить старику, что не это имел в виду Мойша, которого преследует черный скелет Курта Руммениге той черной зарубистой ночью, с зазубренным, но острым ножом…
Старый Бом остался не в претензии к русскому и мог бы остаться довольным собой. Но нет, опытный человек берлинской закваски не остался собою доволен. Ведь он сказал неправду. Ему-то известно, что Курта Руммениге не расстреливал советский трибунал. Курт Руммениге послужил агентом советской разведки, но недолго, и перебежал на службу к британцам. Никогда более судьба не сводила их в литературном сюжете и, напротив, старательно отводила друг от друга. Это укрепило Бома в предположении, что советские чекисты, очень внимательно и не один раз расспросившие Бома о втором пленнике, изначально не очень-то рассчитывали на верную службу баварца и имели на него какие-то другие виды… Такого Бом не мог даже намеком сообщить Новикову. Но надо ли было ему врать, исказив картину мира?
Как ни странно, именно эта мелкая ссадина мучила Эриха, когда он, вскоре после описанных здесь событий, оказался на больничной койке, и не отцепилась от честного старика даже в смертный час, заставив вспоминать не о Яше Нагдемане, а о капитане Новикове, однажды и мельком увиденном им в Браслово при обстоятельствах, начертивших абрис всей его будущей судьбы… А что, если логику Новикова-младшего можно допустить, и тогда диалектике по плечу сосуществовать с гением сослагательного наклонения, соотносящего прошлое с будущим так, что Новиков-старший не дал развалить СССР? За несколько дней до того, как старик, не найдя ответа, расстался с беспокойной мыслью и впал в последнее свое, вечное беспамятство, или, как бы сказали другие, погрузился в реку времени, ему из России пришла посылка, в которой была обнаружена и помещена на больничную тумбу плоская фляжка неармейского образца.
Хлопок одной ладони Эрика напугал. Да, его охватил страх. За слух, за уши! В них устрашающе множился звон, он превращался в каскад невыносимо не стихающих звуков. И больше ничего. Акустическая чернота. Эрик испугался глухоты. Мелькнула страшная мысль о Бетховене. Нет, он не готов к такой судьбе, не надо! Он же должен сыграть концерт в Вене! Мысль тоже плодилась и множилась каскадом, как звон — о жене, которую он подведёт, оглохнув, и о пенсии, и о кредите за дом в Нью-Йорке для сына, и о многом и многом другом, не имеющем никакого отношения ни к Яше Нагдеману, ни к маркам для Новиковых, ни к Бому. И все-таки сквозь несущийся каскад камней — мыслей, гонимых страхом, Эрик нашёл в своем, как оказалось, чутком нутре желание как-то утешить ушедшего русского, снять с его спины тяжесть зла на Яшу Нагдемана. Да большего он не понял в появлении Константина Новикова. Аист волка не разумеет…
Глава 24. О том, как журналисты выяснили, что произошло с Эриком Нагдеманом
Судьба интервью, ради которого культурное издание направило в Вену Ингу, сложилась непросто. После того, как Константин Новиков производил точный выстрел в высокое небо сквозь окно и покинул залу, ни о каком возобновлении культурного дискурса не могло быть речи — сама девушка это прекрасно поняла. Ей предстояло держать ответ и перед музыкантом, и перед собственным редактором за скандал, произошедший по ее вине. С таким скандалом здорово было бы уйти в другое издание, побойчее да пожелтей, и воплотить позор во славу, но Инга об этом думать не желала. Собственно, интервью отошло на третий план — ей предстояло ответить читателям и свой совести на вопрос, сколько ее вины в том, что Эрик Нагдеман отменил выступление в Вене, и все выступления в других странах, стоявшие в его плане на ближайший год. Позже пронырливые журналисты узнали, что он еще в Вене обратился к ведущему немецкому специалисту Каю Герхарду, занятому излечением тиннитуса и глухоты…
В одном и очень важном Инге помог Бом. Он взял у неё запись, пообещав, что убедит своего друга сохранить в тайне маленькое происшествие… Девушка согласилась. На вопрос, как же ей быть с собственной совестью, глядя на разрушение, нанесённое Эрику Нагдеману, немец твёрдо сказал ей, что это не ее дело и забота — для Нагдеманов пути господни действительно неисповедимы. Инга с удивлением увидела сжатые белые губы известного в политических кругах человека, оказывается, вовсе не такого доброго к давнему другу и подопечному…
Каким образом о коллизии Нагдемана с Новиковым все-таки пронюхала свободная европейская пресса, наша история умалчивает. Одно заявим решительно — не от Бома. Скорее всего, прозорливый портье тут сыграл свою роль. Произошло это через год после выстрела в «Бристоле». Мутную заметку первым напечатал бульварный венский «Курьер». Мы не можем утверждать, что какой-нибудь технический сотрудник австрийской службы безопасности, увольняясь или выйдя на пенсию, прихватил с собой носитель с прослушкой видных посетителей видного отеля и решил немного подзаработать на продаже компромата. Утверждать не можем, знаем только, что такое и в Австрии случается. Журналист обрадовался подарку как ребёнок — сладкому, и поспешил поделиться радостью с публикой этой небольшой культурной страны. Он так торопился, что решил не обращаться за подтверждением к участникам сюжета. И слегка изменил историю под злобу дня. Читатель узнал, как русский сталинист и антисемит по имени Константин пришёл к еврею, и мировой звезде, движимый жаждой мести за своего деда, верного пса Иосифа Сталина. А русская журналистка ему помогла — вот такие они, коварные русские журналистки… И вся Россия — коварна, опасна, и не прошла десталинизации… А музыкант, памятуя о благородстве отца, спасшего двух призывников-немцев в последние дни нацистского режима, и в память о том, что и СССР тоже когда-то воевал с Гитлером, помогая союзникам, — музыкант решил скандала не раздувать… Но, как ни странно, у публики эта история не нашла живого отклика — видимо, за год затворнического молчания ее прежнего кумира Нагдемана она утратила к нему интерес и нашла себе новых. Несколько газет в Аргентине все-таки перехватили эту публикацию, телевизионщики попытались что-то выяснить у самого музыканта, но жена Нагдемана встретила их стальным кулаком. После этого репортеры тоже охладели к истории и устремились на другие огни.
Не то Германия. Газета FAZ, уверенная в себе, как уверен в себе «Мерседес» — эта газета пошла по следу свидетелей. Однако — собственно, единственного немецкого участника той истории, уже не было в живых. Эрих Бом умер у себя на родине, в Берлине, в «Шарите». Он не оставил никаких зацепок. Дотошные его соотечественники-газетчики выяснили, что антифашист действительно был в Вене в тот самый день, но это им мало что дало — конечно, друг музыканта стремился на его концерт. И все-таки FAZ не остановился на этом, репортеры нашли дочь некоего Курта Руммениге. Эта достойная немка обнаружилась в голландском Твенте, где она с мужем руководит маленькой фирмой компьютерного дизайна. Она подтвердила, что ее отец тяжкие годы провёл в советском плену и не любил рассказывать о том времени, полном лишений и унижений. Но все-таки он упоминал о том, как попал в плен вместе со своим другом-антифашистом, его единомышленником, однако русские карали немцев без различий. Es war schlimme Zeit[19], вздохнула рассказчица… Курт Руммениге был хорошим отцом и нежным дедом, хотя жизнь его по возвращении из плена проходила в разъездах. Он исправно голосовал за христианских демократов и какое-то время состоял в партийных активистах, хотя не вполне понимал объединения Европы, на предмет чего у него с дочерью имелись разногласия. Так вот, Курт Руммениге никогда не упоминал имени «Нагдеман». «А в Израиль Руммениге-старший ездил не раз, как турист», — зачем-то от себя добавила дочь репортеру, но этот факт в его публикации отражения не нашёл за ненадобностью…
Что все-таки отличает Германию от Австрии, помимо немецкого языка — это основательность, положенная в основу характера. Немцы озадачили корреспондента в Москве, высокого и быстро поседевшего мужчину средних лет, завсегдатая столичной интеллектуальной тусовки — и тот без труда выяснил, что в культурном издании год назад состояла журналистка И., которая съездила в Вену ради интервью с Нагдеманом. Но интервью не вышло, а сама И. после той поездки сразу уволилась и исчезла из Москвы. Столичные тяжелые воды сомкнулись над ее памятью. Скорее всего, ее уволили, грубо попрали журналистскую свободу, предположил корреспондент, и его пассаж попал в статью, где он был назван в качестве соавтора.