– Я от этого не в восторге. – И все.
Мартин берет ее руки в свои – жест сочувствия и поддержки.
– Поверь, я хочу во всем разобраться, понять, почему он застрелил тех людей. Знаешь, в мой первый день в Риверсенде ты была права: эта история станет настоящей сенсацией. Поможешь?
– Да, если сумею, – кивает Мэнди с серьезным видом.
– Ладно, давай присядем. Я буду записывать.
– Кто бы сомневался. Хочешь расспросить меня сам до того, как этим займется полиция?
«Неужели мои мотивы настолько прозрачны?» – думает Мартин.
– Собираешься написать обо мне и Байроне? Или о Байроне и Фрэн? Не надо, пожалуйста. Если тебе безразлична я, подумай о Лиаме.
Мэнди снова смотрит на малыша.
– Мэнди, кто отец мальчика? Байрон?
Она вскидывает глаза, без стеснения встречая его взгляд.
– Да, но, пожалуйста, Мартин, не пиши об этом ни в коем случае. Тебе нельзя об этом писать. Лиам не заслуживает, чтобы его упрекали грехами отца. Пообещай, что не станешь, и я тебе помогу.
Ее лицо такое искреннее, слова идут от сердца. Как тут не согласиться?
Мартина с Мэнди прерывают снова. За кофе зашла репортерша с радио. Обслужив ее, Мэнди вешает на дверь табличку «Закрыто» и запирается.
– Ладно, давай продолжим.
Мартина разрывают противоречивые чувства. В глубине души ему хочется защитить Мэнди и ее сына; вместе с тем есть и желание допросить, выжать досуха все, что она знает, превратить в статью о ловеласе-священнике, оставившем романтический след в одиноких сердцах Риверайны. И без того замечательная история станет сенсационной. Надо просто добавить чуточку секса и перемешать. Раньше он, не колеблясь, выложил бы на бумагу все: назвал имена Мэнди и Фрэн, рассказал бы, что Лиам – внебрачный сын Байрона Свифта. Это и сейчас сделать не поздно: к тому времени, как очерк, приуроченный к годовщине трагедии, попадет в печать, Риверсенд останется далеко позади. Мартин с триумфом вернется в новостной отдел пожинать восхищение коллег и поздравления руководства. Вновь станет успешным журналистом, возможно, даже последуют премии и добавки к жалованию. Но какой ценой? Правда окажется эмоциональным ударом для Фрэн Ландерс и Мандалай Блонд.
Взгляд Мартина падает на мальчика. Лиам безмятежно играет в манеже, блестя глазками. Нет, ничего не выйдет. Прожженного журналюги, которого некогда знал Макс Фуллер, больше нет. Исчез навсегда. В жизни бывают испытания похуже, чем оказаться пленником багажника.
– Что случилось? – спрашивает Мэнди, почувствовав его беспокойство.
– Ничего, – качает головой Мартин. – Не важно. Слушай, раз уж я решил подробно рассказать об этом публике, дать точное описание Байрона Свифта, или кем он там был, как мне оставить в тени его любовные связи сразу с двумя местными жительницами? Я уже упомянул об интрижке преподобного с одной замужней. Придется каким-то образом ссылаться на его романы. Я не назову ваших с Фрэн имен, а о Лиаме вообще не напишу ни слова… внесу путаницу, скажу, например, что ты из Беллингтона, однако как полностью обойти эту тему, не представляю. Что скажешь?
Мэнди улыбается – неожиданная реакция.
– Прекрасно. Если и впрямь сумеешь так сделать, тогда включай. Я совершенно не против.
– Правда? Уверена? Мне показалось, ты не хочешь, чтобы я упоминал о вашем романе.
– Я не хочу, чтобы ты называл наши имена, а так, конечно, включай. Не понимаешь? Этот мужчина регулярно занимался сексом. Со мной, с Фрэн, бог весть с кем еще. Не правда ли, типичное поведение педофила? Ты слышал когда-нибудь о растлителе малолетних, настолько помешанном на женщинах? Способном поддерживать отношения со взрослыми представительницами нашего пола? Мне под тридцать, а Фрэн – на четвертом десятке.
Мартин улыбается в ответ, дилемма решена.
– Понятно. Значит, я могу использовать это в статье.
– Да. Я только за.
Они сидят в креслах возле входной двери. Мартин включает звукозаписывающее приложение, кладет телефон поверх горы книг на одном из столов и вынимает блокнот, хоть и подозревает, что самое важное Мэнди уже сообщила. Та вытаскивает Лиама из манежа и усаживает себе на колени, скорее всего, ради собственного спокойствия.
– Расскажи мне о нем, Мэнди. Каким он был на самом деле?
– Не от мира сего. Если в ударе, то забавным, внимательным, харизматичным. С ним попросту хотелось находиться рядом.
– Харизматичным? Ну и ну!
Она использовала это слово и раньше, а Робби Хаус-Джонс говорил, что Байрон Свифт излучал обаяние.
– Да, но по-особенному. Харизматичных любят, а Байрон умел сделать так, что человек начинал любить себя. Понимаешь, о чем я? Знаешь, стояла ужасная засуха, и оттого, что он приезжал к нам в городок, пусть даже на пару дней в неделю, каждому становилось лучше. Байрон с Робби организовали детско-юношеский центр. Помнится, мою маму это очень порадовало. Все-таки не перевелись еще добрые люди, сказала она.
Мартин ерзает. После харизматичного священника с его добрыми делами – к психически травмированному писаке. Как ее угораздило?
– Говоришь, таким он был, если в ударе. Значит, существовала и другая сторона?
– Думаю, да. По правде говоря, Байрон был очень эгоцентричным. Не в том смысле, что эгоистом. Общаясь, он отдавался полностью, я чувствовала себя центром его вселенной, кем-то особенным. Однако вряд ли Байрон особо думал обо мне после того, как уходил. В этом и заключались его огромное очарование и огромная слабость. Он жил моментом, по крайней мере, так казалось.
– Байрон Свифт проявлял когда-нибудь жестокость?
– Ко мне – нет.
– А к прочим?
– Возможно.
– В смысле?
– Он избил Крейга Ландерса.
Мартин прекращает писать.
– Что? Почему?
– Тебе придется спросить Фрэн.
– Крэйг узнал об измене? Побежал выяснять отношения?
– Без понятия. Фрэн спрашивай.
– Избил, говоришь, ее мужа. И Крэйга это унизило еще больше.
– Думаю, да.
– Не сказать, чтобы такое поведение подобало священнику.
– Да. Помнится, Байрон сожалел о своем поступке. Долго его замаливал, просил прощения.
– Интересно. Замаливал. Так значит, наш убийца был религиозным? Может, просто спектакль устраивал?
– О нет, он был религиозным, вне всякого сомнения. Истинным верующим… даже истовым. Иногда, бывает, остановится, закроет глаза, склонит голову и произнесет несколько слов молитвы. Без всякого повода. Но меня никогда не пытался обратить. Байрон был не из таких. Он говорил, что в свой час Господь сам найдет меня, что жизнь без веры – это полужизнь. Что Господь с ним все время и в малом, и в большом, словно якорь, без которого он стал бы совсем другим. «Стал якорем», – именно так. У Байрона была татуировка, вот тут, на груди, крест… прямо над сердцем.
Мартин хмурится.
– Тебя послушать, получается какой-то Джекилл и Хайд. В одну минуту он благочестивый священник, заботится о своей пастве и присматривает за местными детишками. А в следующую пьет, курит и сношается с каждой юбкой. А еще стреляет в беззащитных зверушек.
Не успевает Мартин закончить, как Мэнди уже трясет головой.
– Нет, ты ошибаешься. Раздвоение личности – не про него. Что бы Байрон ни делал, молился либо пьянствовал и «сношался с юбками», он все равно оставался спокойным и уверенным в себе. Можешь себе представить?
– Честно говоря, не особо. Слишком уж он правильный.
– Что, если Байрон и вправду был таким?
– Ты его любила?
– Да, любила. И отдавала себе отчет, что он не собирается на мне жениться, никогда не назовет своей девушкой и тому подобное.
Мартину неловко. Мэнди призналась в любви к Свифту настолько уверенно, настолько буднично.
– И ты вот так спокойно относилась к тому, что он тебя не любит?
– Да. В смысле, я знала, что у Байрона есть другие, но, думаю, все же он меня любил.
– А заодно Фрэн Ландерс и неизвестно скольких еще?
– Да, Мартин. Тебя это как-то задевает?
– Думаю, да, – поежившись, говорит он. – Свифт был либо законченным жуликом, либо самым святым человеком, что когда-либо ходил по Земле.
Мэнди не отвечает, просто смотрит ему прямо в глаза.
Мартин держит ее взгляд.
Что в нем? Вызов? Сомнения?
Он замолкает, пытаясь понять, каким человеком был Свифт, но тот ускользает и трудно поддается классификации.
– Скажи, его поведение… оно не казалось тебе неуместным? Сначала этот Свифт проповедует любовь ко всему живому, терпимость и всепрощение, а потом отправляется убивать зверушек на Пустоши за городом. Не пыталась его об этом спрашивать?
Мэнди долго молчит, глядя ему прямо в глаза, и Мартин выдерживает взгляд, не дрогнув.
Наконец раздается ответ – тихий, почти шепот, как на исповеди.
– Байрон говорил, что так он ощущает себя ближе к Господу, к природе – нужна молитва тела, не только разума и души. Своего рода медитация, религиозный опыт, единение с самим собой и всем мирозданием.
Мэнди утыкается лицом в руки. Мартин смотрит на нее, чувствуя, как по спине ползет холодок и волоски на шее становятся дыбом. Помнится, в день его приезда Мэнди рассказывала другое, говорила, что забеременела в Мельбурне, что Свифт спас ей жизнь. То было выдумкой от начала и до конца.
– Мэнди, ты говорила ему, что беременна?
– Да. Байрон заглянул сюда в день трагедии, перед тем как идти в церковь. Сообщил, что сразу после службы уезжает из города. Что епископ велел уехать. Вот я и попросила его забрать меня с собой. Он отказал, невозможно, мол.
– А почему невозможно, говорил?
– Нет. Вероятно, причина была как-то связана с тем, что он не настоящий Байрон Свифт, но я не знала об этом до недавнего времени.
– И ты спокойно приняла его отказ?
– А что мне оставалось?
– Как он сам воспринял новость? Какие-нибудь намеки на то, что он вот так поступит?
– Ни одного.
Мартин замолкает, переваривая новую информацию. Ее подтверждает рассказ Люка: мальчик говорил, что видел машину Свифта у книжного.