– Ладно, Харли, я попытаюсь. Расскажи, что случилось. Если ты не насиловал Кэтрин Блонд, почему она так настаивала на твоей виновности? И почему обвинения не расследовали, почему тебя не потянули в суд?
Снауч наливает Мартину доверху, затем так же поступает с собственным стаканом. Видно, это стоит воспринимать как жест примирения, знак того, что разговор еще не завершен.
– Так-то лучше. Но знай, Мартин, я не шучу. Либо ты дашь мне, что я хочу, либо я пойду в суд, и тогда прощайся с карьерой. Понял? Помоги мне – и я твой лучший друг.
Почему-то у Мартина возникает ощущение, что Снауч не новичок в этой игре.
– Похоже на шантаж.
– Правда? Называй как хочешь.
Во рту Мартина пересохло. Он отпивает еще вина.
Снауч кивает, явно довольный тем, как взял Мартина в оборот.
– Это давнее дело. Кэтрин и впрямь утверждала, что я ее изнасиловал. Местные копы провели расследование, после чего сняли с меня обвинения. Все записи, если такие имелись, уничтожены. Мой отец был очень богатым, очень влиятельным. Здешние помнят его кем-то вроде патриарха-благодетеля. В Мельбурне он оставил по себе совершенно другую память: несгибаемый, будто корень акации, беспощадный в бизнесе, черствый в личных отношениях. Обращался с подчиненными как с дерьмом, унижал мужчин и лапал женщин. На меня ему было насрать, но не на семейное имя. Вот он и потянул за кое-какие ниточки: не осталось ни единой записи даже о предварительном расследовании.
– А упоминания в газетах? Ни одного?
– Ни одного, он ведь владел «Крайер». К тому же вспомни: ни ареста, ни обвинений, ни суда не было. Не было и самого изнасилования. Я вышел сухим из воды не благодаря папочкиной влиятельности, а благодаря фактам. Он просто сделал так, чтобы это не попало в газеты.
Мартин улыбается, радуясь возможности одержать небольшую победу.
– Что ж, у него отлично получилось, однако все равно ты городской пария.
– Кэтрин пользовалась всеобщей любовью. Многие ей поверили.
– Так что произошло на самом деле?
– Я тебе расскажу – не для публикации. Ясно? Ты и так уже в дерьме, не закапывайся глубже.
– Хорошо.
Впервые с прихода Мартина собеседник отводит глаза, устремляя взгляд в сумрак салуна.
– Как я уже говорил, моя семья основала «Истоки» в 1840 году, – начинает он низким раскатистым голосом. – Мы владели всем, нам принадлежали тысячи акров буша. Самая плохая земля в округе, непригодная для земледелия, сложная для расчистки, одним словом – слезы. Так думали другие поселенцы, которые возделывали здешние равнины. Так все они думали до первой большой засухи. На практике же в «Истоках» самая лучшая земля, потому что моим прародителям хватило ума не навязывать ей английскую агрикультуру. Они купили ее за бесценок и, считай, ничего с ней не делали. Запустили скот и устроили пастбище вместо того, чтобы распахивать. Даже не утруждались оградами, оставили это хозяевам соседних участков. Именно тем требовались ограды, чтобы не забредал наш скот. Но у них на равнине совсем не было леса, так что мы пилили его, делали столбы для заборов и продавали им. У акаций древесина вечная, крепче стали. Вот остальные и платили нам за столбы, чтобы наш скот не разгуливал по их земле. Как тебе? Мы разбогатели. А наша запруда у дома даже в засуху полная. Заметил? Со дна бьет подземный источник. Отсюда и название: «Истоки». У нас не переводилась вода.
К тому времени как я появился на свет, мы были последней земельной аристократией в здешних краях, частью городка, но вместе с тем нет. В десять меня отправили учиться в Джилонг, на каникулах я иногда возвращался покататься верхом и, когда повзрослел, нажраться в баре. Тут был дом, своего рода корни, однако не мой мир. Моим должен был стать мир где-то за горизонтом, Лондон, Нью-Йорк и управление из Мельбурна семейной компанией. «Истоки» много значили для моего отца, и он хотел, чтобы со мной было так же, но увы. Я видел в Риверсенде лишь полустанок, нечто второстепенное. А затем я повстречал девушку. Самую прекрасную и удивительную девушку из всех, что попадались, могли попасться или попадутся на моем жизненном пути. Кэти Блонд. Ты уже знаком с Мандалай. Что ж, мать даже превосходила ее красотой. Как снаружи, так и внутри. Она была особенной.
Мы с ней сразу нашли общий язык. Я тогда учился в Мельбурнском университете. Папа хотел, чтобы я, как он, поступил в Оксфорд, а я не видел смысла. Меня и Мельбурн устраивал. Вот что я тебе скажу, Мартин: быть молодым, богатым и необузданным очень хорошо. Я жил в колледже, можно сказать, в школе-интернате с совместным обучением. Никаких правил, море бухла, уйма секса. Ты сознаешь, насколько это прекрасно, лишь когда оно остается в прошлом. Но как только я повстречал Кэти, мне захотелось быть с ней, и Мельбурн превратился в полустанок. Я и прежде встречался с девушками, однако с ней все оказалось иначе. Совсем иначе. Это была любовь. Бессмысленное слово, пока она к тебе не придет. А потом другие слова не существуют. Все было прекрасно, и прекрасны были мы. Долгие разлуки еще больше подогревали наши чувства друг к другу. Я прилетал в Сидней, брал напрокат или одалживал машину и ехал к Кэти в Батерст, чтобы провести вместе уик-энд. Мы обручились, а потом… ну, а потом все закончилось крахом.
– Что случилось?
– Она забеременела. Сначала я пришел в восторг, затем подсчитал. Время не сходилось. Ребенок не мог быть моим.
– Уверен?
– Конечно. Она меня обманывала.
В голосе Снауча слышна боль. И гнев.
Мартин молча ждет продолжения.
– И все равно я ее любил, все равно думал на ней жениться, однако мне хотелось знать, чей это ребенок. Она отказывалась говорить. Через несколько дней я напился и вышел из себя. Кэти еще больше подлила масла в огонь, и я предъявил ей ультиматум: либо признаешься, кто отец ребенка, либо все кончено и я всему городу рассказываю о твоей измене. Она принялась на меня орать, и я ответил тем же, только громче. Кончилось тем, что я назвал ее шлюхой. И после этого – все. Больше никаких отношений. Не успел я опомниться, как она обвинила меня в изнасиловании.
– Не знаю, стоит ли тебе верить.
– Почему бы и нет?
– Слишком уж мстительно с ее стороны: ложно обвинить жениха в изнасиловании, тем более, если она сама тебе изменила.
– Так любой подумает, верно? Вероятно, она испугалась огласки, клейма неразборчивой в связях изменщицы, и запаниковала. Наверное, хотела, чтобы я уступил, женился на ней, принял ребенка за своего и не поминал прошлое. Но после того, как она пошла в полицию, об этом не могло быть и речи. Конечно, они разобрались. Против меня не было никаких доказательств, в полиции умеют считать не хуже других.
Я покинул город. Вернулся в Мельбурн доучиваться. Пытался ее забыть. Я и раньше-то о Риверсенде особо не думал, а после этого видеть его не мог. Однако Кэтрин стояла на своем, чернила мое имя перед всяким, кто соглашался слушать. В конце концов, вмешался отец. Помог открыть ей книжный, выделил пособие, обещал поддерживать ее с маленькой Мандалай, если она прекратит поливать меня грязью. Моя мать скандала не пережила, он разбил ей сердце. Умерла год или два спустя. После этого я виделся с отцом только в Мельбурне и никогда сюда не возвращался.
– Ты был женат?
– После такого? Нет. Все мои последующие отношения длились не дольше трех месяцев. Так и не научился никому доверять. Ты не представляешь, как глубоко она меня ранила, как сильно подорвала мою веру в людей. Нет, я никогда не женился и так и не стал отцом.
– А сюда тогда почему вернулся?
– Не мог выбросить ее из головы.
Снауч отпивает еще вина. Взгляд устремлен во мрак, словно там можно уловить проблеск его обворожительной молодой невесты. Мартин молчит, и в конце концов Снауч возобновляет рассказ:
– Бывает, с возрастом прошлое давит все сильнее, так что в итоге ты начинаешь бо́льшую часть времени проводить в нем. По ночам она приходила ко мне во снах. Не всегда, но довольно часто. Иногда, освобожденная бессознательным, она оказывалась той Кэти, с которой я только познакомился, и снова похищала мое сердце… совершенная, золотая, восхитительная! Проснувшись, я понимал, что до сих пор ее люблю. Такие дни были хуже всего. Я выходил в город и бродил в отчаянии, только бы изгнать мысли о ней. Вел себя, как те бедные солдаты, что когда-то любили этот винный салун. Все равно не помогало, и в итоге я вернулся сюда.
Разумеется, она отказывалась меня видеть. Слишком глубокой, старой и непробиваемой была ее ненависть ко мне. Но я отыскал это место, мое убежище. Роль местного бродяги-алкаша мне шла… собственно, играть особо не требовалось, я почти стал им. Горожане получили повод меня не замечать, оставили в покое. Я сидел здесь и время от времени видел Кэти, когда та уходила или приходила. Конечно, она постарела, но не так, чтобы сильно. К тому же с прежними друзьями, с прежними любимыми, с теми, кого ты знал во времена юности, порой бывает так, что встречаешь их через много лет, и вроде бы человек изменился, но для тебя тот же. Ты словно не замечаешь лишний вес и морщины, тусклые глаза и обрюзгшие лица. Видишь этих людей молодыми и полными жизненных сил. Вот и Кэти виделась мне такой же, как до нашего разрыва. Выйдет за дверь своего магазина – и для меня она снова двадцатилетняя. А однажды… однажды я увидел ее девочку, Мандалай, когда та вернулась из университета. Хотя нет, какая там девочка… молодая женщина. Вылитая копия своей матери в юности. У меня перехватило дыхание. Я сидел здесь и плакал.
В конце концов, я все-таки с ней поговорил, с Кэти то есть. Она лежала в беллингтонской больнице. Мандалай не пускала меня в палату, думала, я расстрою ее мать, но там еще был священник. Свифт понял и позднее помог увидеться с Кэти. Она сказала: «Мы не будем говорить о прошлом, Харли. Ни слова. Просто подержи меня за руку». Я подчинился. Мы сидели, держались за руки и смотрели друг другу в глаза. Кэти выглядела ужасно, вся такая измученная, но глаза оставались прежними. Так же сияли. И, Мартин, она смотрела на меня с теплотой. Без упрека. А неделю спустя умерла. Я не смог пойти на похороны, но это не имело значения. Мы с ней примирились. Хотя, насколько знаю, она так и не отреклась от своих обвинений, я до сих пор персона нон грата, городское чудовище. – Снауч замолкает, уходя в себя, отпивает еще вина. – А теперь я думаю, что действительно пора уезжать. Даже после того, как полиция зая