В итоге Мартин с Мэнди поссорились. Какой-то миг, сжимая ее в объятиях, он надеялся на большее и верил, что держит в руках свое счастливое будущее. А потом все испортил. Как выяснилось, он не до конца понимал, через что ей пришлось пройти: утрата любимой матери, обман Свифта, предательство Снауча. Кто бы мог подумать, что правда так сильно ее заденет? Теперь Мэнди знает, что священник ей не доверял, не открылся, кто он на самом деле, хоть и изображал любовь. Хоть и сделал ей ребенка. Свифт обманывал ее точно так же, как и всех остальных. Так что Мэнди не успокоило предположение, что его предсмертный поступок – убийство пятерых человек – на самом деле был попыткой ее защитить, просто направленной не на тех лиц. Она вскипела, досталось обоим – и Свифту, и Мартину. Как смеет этот священник, этот жестокий человек с жестоким прошлым, убивать в ее защиту! Она что, не смогла бы защитить себя сама от хищнических поползновений Крейга Ландерса и ему подобных? Не Ландерс ее обрюхатил, а Свифт!
Затем, словно для того чтобы усугубить гнев и отчаяние Мэнди, Мартин раскрыл ей правду о ее отце, Харли Снауче, и тем самым разбил надежды, которые она подспудно питала всю жизнь. За тридцать лет с тех пор, как он изнасиловал ее мать, никакого раскаяния. Вообще! Хотел кознями расположить к себе, притвориться сводным братом, а сам думал обмануть, интриговал, выискивая способ украсть наследство у нее и у Лиама, собственного внука. Тогда Мэнди разрыдалась, горюя обо всем, что потеряла и чего никогда не имела. Оплакивала себя, оплакивала своего сына и его будущее, ведь однажды Лиам узнает правду об отце и деде. И, желая утешить, Мартин предложил ей себя, подразумевая тем самым, что он не такой, честный и не обманет. На мгновение Мэнди поверила, и он тоже поверил в то, что лучше их. Веры хватило ровно настолько, чтобы прекратить рыдать, лечь с ним в постель и расплакаться слезами иного рода.
А затем иллюзия разлетелась вдребезги из-за его потребности рассказать миру о том, что на самом деле произошло в ее родном городе. Лежа с Мэнди бок о бок и планируя их побег, их будущее, Мартин поделился новостью о Веллингтоне Смите, пообещавшем помочь спасти профессиональную репутацию, и о книге, которую решил написать, чтобы исправить неточности и открыть всей Австралии правду, разоблачив ложь Риверсенда. Он преподнес это как удивительную возможность, которая позволит им переехать куда угодно, и жить, где заблагорассудится.
«У тебя есть состояние, а я бы писал книгу, пока мы строим новую жизнь».
Мэнди напряглась и умолкла. Следовало бы насторожиться уже тогда, однако он продолжал болтать, ничего не замечая.
В тот момент Мэнди увидела его без прикрас, увидела журналиста, ставящего свое призвание превыше всего остального, жреца истины, безразличного к тем, кому та может причинить боль. Наконец Мэнди заговорила, тихим, осторожным голосом. Спросила спокойно и требовательно, собирается ли он писать обо всем без исключения, выложив все, что знает. Не просто обвинить Байрона Свифта и Харли Снауча в их прегрешениях, но и выставить в неприглядном свете людей, которые помогали в работе над материалом: Робби Хаус-Джонса, Фрэн Ландерс, Эррола Райдинга. И ее саму. Весь их городок. Они что, все расходный материал, который непременно нужно принести в жертву на алтарь журналистики?
«Это моя работа», – был его ответ.
Тогда Мэнди взорвалась, а он не остался в долгу и сказал, что не ей судить: сама им манипулировала, чтобы раскопал уродливое прошлое Свифта, да еще и темнила все время, утаивая сведения о наркопромысле и причастности к нему Робби. Мартин обвинил ее во лжи и нечестной игре, она его – в эгоизме и наплевательском отношении к людям. Вспыхнула ссора, расплакался ребенок, и Мартина вышвырнули.
Он доходит до конца Темза-стрит, магазины и тень заканчиваются, дальше – спуск в низину, где жара становится удушающей. Мартин движется по Хей-роуд к старому деревянному мосту, не обращая внимания на температуру. Можно подумать, ему сейчас до нее есть дело. Наконец он останавливается и берется за поручни. Раскаленная древесина обжигает ладони. Речное русло такое же сухое и растрескавшееся, холодильник стоит на том же месте, предлагая иллюзию пива.
Десять дней назад, впервые пересекая этот мост, он считал, будто приехал в Риверсенд оправиться от психологической травмы, оставить личных демонов позади, свыкнуться с тем, что сороковой день рождения пришлось встретить запертым в багажнике старого «мерседеса» посреди сектора Газа. Макс Фулер послал его на это задание, надеясь, что Мартин снова станет прежним, вновь оказавшись в седле и освещая историю не из головного офиса. Сейчас на мосту приходит понимание, что возврата к прошлому нет, и он больше никогда не будет тем человеком.
Помнится, Гераклит говорил, что нельзя войти в одну реку дважды. Русло этой реки пересохло. Интересно, в отношении безводных рек изречение справедливо? Даже консультируясь с психиатром, Мартин так и не разрешил загадку, почему пребывание в том багажнике оставило в душе столь глубокую рану. Дело в накопленном стрессе, объясняли врачи, в том, что он видел и слышал слишком много, а событие в Газе просто стало последней каплей. В конце концов, он был свидетелем куда худшего: заключенные, расстрелянные из пулемета на глазах у своих семей; матери, голосящие от горя над телами младенцев, погибших в лагерях беженцев; пустые глаза выживших после потери родных и близких во время этнической чистки. Что в сравнении с этим какие-то несколько дней в багажнике?
Теперь он понимает, в чем дело. Осознал прошлой ночью, когда следил за Дарси Дефо. Неподвижно и невозмутимо тот стоял на фоне пожара и записывал впечатления, с равнодушием наблюдая за реакцией других – даже глазом не моргнул, когда Робби Хаус-Джонса еле живым вытащили из «Коммерсанта». В тот день Мартин увидел в Дефо себя. До событий в Газе он и сам был таким же безучастным наблюдателем. Разъездной репортер Макса Фулера путешествовал налегке: не привносил в материал ничего личного и ни крупицы себя не оставлял, уезжая. История всегда происходила с кем-то другим, его задачей было лишь ее засвидетельствовать, чтобы рассказать публике.
Газа все изменила. Он сам стал историей, та произошла с ним. Личная вовлеченность, никакой увольнительной от Бога, никакого права остаться в стороне от событий, от жизни. Вне зависимости от его желания, он стал непосредственным участником. События больше не касались кого-то другого. Чужие горе, опустошенность, радость в какой-то мере оседали в нем, становились частью его. Неужели раньше получалось воспринимать их иначе?
Стоя сейчас на мосту, он понимает, что прежний Мартин Скарсден исчез, исчез навсегда. За какую-то неделю до своего сорок первого дня рождения стал другим человеком, нравится это ему или нет. Увы, слишком поздно. Мэнди больше не желает его видеть. Всю жизнь он был одиночкой и все еще одинок. Наверное, таким навсегда и останется, разъездным журналистом в погоне за деньгами, только ему уже больно, он больше не равнодушен. Впервые стал в истории действующим лицом и теперь в ней придется оставить значительную часть себя. Что это? Слезинка? Сколько помнит, он с восьми лет никогда не плакал: ни взрослым, ни в юношеские годы, ни на одном из заданий, хотя порой приходилось описывать поистине душераздирающие события. Бывали времена, когда рыдали все вокруг, и лишь у него глаза оставались сухими. Интересно, почему?
Слезинка, скатившись по щеке, падает в пересохшее русло. Что толку, с горькой улыбкой думает он.
Мартин бредет в город по дороге, что спускается с высокого берега реки. Им владеет нерешительность, но игнорировать невыносимую жару дальше невозможно.
На Темза-стрит его внимание привлекает красный фургон вдалеке, припаркованный возле церкви Святого Иакова.
Мартин идет к церкви, толком не представляя, что будет делать. Здание выглядит безлико и равнодушно, как всегда. Давно привычное к палящему солнцу, оно отстраненно взирает поверх своего невысокого крыльца. Сегодня двойные двери нараспашку. Возможно, их взломали туристы. Внутри прохладнее и темнее, зевак нет, лишь фигура у алтаря, коленопреклоненная в молитве. Владелица красной машины… Фрэн Ландерс.
Мартин тихо ждет у входа, пока она закончит.
– О, это ты, Мартин. Я гадала, вернешься ли.
– Привет, Фрэн. Как твои дела?
– Не очень. По правде говоря, ужасно. Ты что-то хочешь?
– Вчера я разговаривал с Джейми в камере перед тем, как его забрали. Он о тебе беспокоится. Просил передать, что сожалеет о боли, которую невольно причинил. Уверен, парень говорил искренне.
Фрэн не выдерживает. Она оседает на ближайшую скамью и, повесив голову, почти беззвучно начинает плакать.
Мартин садится рядом.
– Фрэн, я подумываю кое-что написать. Объяснить, что случилось на самом деле.
– И ты решил поговорить со мной? – Скорее утверждение, а не вопрос.
– Да.
Фрэн смиренно кивает.
В здании есть что-то спокойное – эдакое тихое убежище от жары и палящего солнца снаружи.
Мартин включает в телефоне приложение-диктофон. Подождав, пока Фрэн возьмет себя в руки, он начинает:
– Фрэн, ты говорила, что в день трагедии пришла в церковь. И предупредила Байрона Свифта о расправе, которой ему грозил твой муж со своими друзьями.
– Да, я сказала, что у них ружья, и посоветовала бежать. А он и так уезжал сразу после службы и велел ждать его в Негритянской лагуне.
Мартин замолкает, подбирая ответ.
– Нет, Фрэн, неправда. Свифт сказал вам с Мэнди Блонд одно и то же: что вынужден ехать один. Мы знаем об этом со слов Мэнди, а также из записи телефонных разговоров из церкви. Он планировал вас обеих бросить. Скажешь, я не прав?
– Байрон любил нас. Заботился о нас.
– Верю, что так и было. Скорее всего, он хотел взять тебя с собой. Только ведь не обещал? Наоборот, сказал, что это невозможно.
Фрэн долго сидит в оцепенении, потом кивает.
– Да. Инициатива исходила от меня. – Ее голос упал почти до шепота. – Я сказала, что буду ждать его в лагуне. Надеялась, что он придет. Байрон не обещал, но я все равно надеялась.