Сильные стороны и достоинства
Мы не враги, а друзья. Нельзя допускать, чтобы мы стали врагами. Даже когда страсти накаляются, узы привязанности должны сохраняться. Струны памяти, связывающие поля сражений и могилы патриотов с каждым живым сердцем и очагом на всей этой необъятной земле, вновь заставят звучать хор Единства, когда их коснутся, а это непременно случится, лучшие ангелы нашей природы.
8Возрождение сильных сторон и достоинств
В то время, когда Север и Юг стояли на грани самой жестокой войны в американской истории, Авраам Линкольн взывал к «лучшим ангелам нашей природы» в тщетной надежде, что эта сила еще может отвести людей от края пропасти. Можно не сомневаться в том, что заключительные слова первой инаугурационной речи величайшего президента и оратора Америки были выбраны не случайно. Они отражают фундаментальные предположения, которых придерживалось большинство образованных умов Америки середины XIX в.:
● о том, что существует человеческая «природа»;
● о том, что поступки определяются характером;
● и о том, что характер бывает двух одинаково фундаментальных видов: дурным и добродетельным («ангельским»).
Поскольку эти предположения практически исчезли из психологии XX в., история их взлета и падения служит мне фоном для возрождения понятия доброго нрава как основополагающего аспекта позитивной психологии.
Учение о добром нраве было действенным, являясь идеологическим двигателем множества социальных институтов XIX в. Безумие во многом рассматривалось как моральное вырождение и дефект, а «моральное» лечение (попытка заменить дурной нрав добродетелью) было доминирующим видом терапии. Движение за трезвость, женское избирательное право, законы о детском труде и радикальный аболиционизм представляют собой еще более важные порождения этого учения. Авраам Линкольн являлся светским продуктом данного учения, и вряд ли будет преувеличением считать Гражданскую войну самым грандиозным из его последствий.
Что же тогда произошло с нравом и идеей о том, что у нашей природы есть лучшие ангелы?
Не прошло и десятилетия после Гражданской войны, как Соединенные Штаты столкнулись с еще одной травмой – рабочими волнениями. По всей стране начались забастовки и насилие на улицах. К 1886 г. жестокие столкновения между рабочими (в основном иммигрантами) и правоохранительными органами приобрели характер эпидемии, кульминацией которой стали беспорядки на площади Хеймаркет в Чикаго. Как нация воспринимала бастующих и бомбометателей? Как могли эти люди совершать такие беззаконные действия? «Очевидные» объяснения плохого поведения для обывателя были полностью связаны с характером: моральный дефект, грех, порочность, лживость, глупость, алчность, жестокость, импульсивность, отсутствие совести – целый спектр худших ангелов нашей природы. Дурной нрав порождал дурные поступки, и каждый человек отвечал за свои действия. Но в объяснениях происходили кардинальные перемены, а вместе с ними и эквивалентный сдвиг в политике и науке о человеческом состоянии.
Не осталось незамеченным, что эти попирающие законы, жестокие люди происходили из низшего класса. Условия их работы и жизни были ужасными: 16 часов в день в жару или холод, шесть дней в неделю, нищенская зарплата, целые семьи ели и спали в одной комнате. Они были необразованными, не знающими английского языка, голодными и изможденными. Эти факторы – социальное положение, изнурительный труд, нищета, недоедание, плохое жилье, отсутствие образования – не были следствием дурного нрава или моральных дефектов. Они коренились в окружающей среде, в условиях, неподвластных человеку. Возможно, объяснение беззакония и насилия крылось в дефектах окружения. Каким бы «очевидным» это ни казалось с современной точки зрения, увязывание плохого поведения с плохими условиями жизни было чуждо умам XIX в.
Теологи, философы и социальные критики начали высказывать мнение, что, возможно, немытые массы не несут ответственности за свое дурное поведение. Они предположили, что проповедники, профессора и эксперты должны переключиться с указания на то, что каждый человек отвечает за свои поступки, на выяснение того, как они сами могут стать ответственными за ситуацию, в которой находятся многие[110]. Таким образом, на заре XX в. в великих американских университетах зародилась новая дисциплина: социология. Цель заключалась в объяснении поведения (и проступков) людей не результатом их нрава, а воздействием токсичных факторов окружающей среды, неподвластных простым людям. Эта наука должна была стать триумфом «позитивного энвайронментализма». Если преступность возникает в результате городской нищеты, социологи могли указать путь к ее снижению путем облагораживания городов. Если глупость объясняется невежеством, социологи могли указать путь к ее искоренению путем всеобщего образования.
Готовность, с которой многие поствикторианцы приняли Маркса, Фрейда и даже Дарвина, можно рассматривать как участие в этой реакции на характерологические объяснения[111]. Маркс предлагает историкам и социологам не винить рабочих в забастовках, беззакониях и общей порочности, которыми сопровождаются рабочие волнения, поскольку они вызваны отчуждением труда и классовой борьбой. Фрейд советует психиатрам и психологам не винить эмоционально неуравновешенных людей за их деструктивные и саморазрушительные действия, поскольку они вызваны неконтролируемыми силами бессознательного конфликта. Некоторые считают, что учение Дарвина позволяет не обвинять людей в жадности и тотальной конкуренции, поскольку они просто находятся во власти неумолимой силы естественного отбора.
Социология – это не только пощечина викторианскому морализаторству, но и, что гораздо глубже, утверждение великого принципа эгалитаризма. От признания того, что плохая среда иногда порождает плохое поведение, до утверждения, что она иногда может перечеркнуть добрый нрав, – всего лишь небольшой шаг. Даже люди с добрым нравом поддаются пагубному влиянию среды (главная тема Виктора Гюго и Чарльза Диккенса). Отсюда следует убеждение, что достаточно плохое окружение всегда берет верх над добрым нравом. А потом вообще можно отказаться от идеи нрава, поскольку сам нрав – хороший или плохой – является лишь продуктом воздействия внешних факторов. Таким образом, социология позволяет нам избавиться от наполненного ценностями, религиозно вдохновленного, классового понятия нрава и приступить к монументальной задаче построения более здоровой «воспитывающей» среды.
Нрав, хороший или плохой, не играл никакой роли в зарождающейся американской психологии бихевиоризма, а основополагающее понятие человеческой природы было предано анафеме, поскольку существовало только воспитание. Лишь один из уголков научной психологии, изучение личности, поддерживал огонек нрава и идею человеческой природы на протяжении всего XX в. Несмотря на политическую моду, люди склонны повторять одни и те же модели поведения и проступков во времени и в различных ситуациях, и существует ощущение (но мало доказательств), что эти модели наследуются. Гордон Олпорт, отец современной теории личности, начинал свою карьеру как социальный работник с целью «развития нрава и добродетели»[112]. Однако для Олпорта эти слова были назойливо викторианскими и морализаторскими, и требовался более современный научный, свободный от ценностей термин. Понятие «личность» имело идеальное нейтральное звучание. По мнению Олпорта и его последователей, наука должна просто описывать то, что есть, а не предписывать то, что должно быть. Личность – это описательное слово, а нрав – предписывающее. В результате морально нагруженные понятия нрава и добродетели были тайно привнесены в научную психологию под видом более легкого понятия «личность».
Однако феномен нрава не исчез из-за того, что идеологически не соответствовал американскому эгалитаризму. Хотя психология XX в. пыталась изгнать нрав из своих теорий, заменяя его на «личность» Олпорта, бессознательные конфликты Фрейда, инстинкты, постулируемые этологами, это не оказало никакого влияния на обычные рассуждения о человеческих поступках. Понятия хорошего и дурного нрава прочно укоренились в наших законах, политике, подходах к воспитанию детей и в манере говорить и думать о том, почему люди поступают так, а не иначе. Никакая наука, которая не использует нрав в качестве базовой идеи, никогда не будет принята в качестве полезного объяснения человеческих действий. Поэтому я считаю, что пришло время возродить нрав как центральную концепцию научного изучения человеческого поведения. Для этого необходимо показать, что причины отказа от этого понятия больше не действуют, а затем создать на прочной основе жизнеспособную классификацию сильных сторон и достоинств.
От понятия нрава отказались, по сути, по трем причинам:
1. Нрав как феномен полностью определяется опытом.
2. Наука не должна давать предписания, ее задача – только описывать.
3. Понятие нрава отягощено ценностями и связано с викторианским протестантизмом.
Первая причина исчезает под обломками энвайронментализма. Тезис о том, что наш облик полностью определяется опытом, был лозунгом и центральным постулатом бихевиоризма на протяжении последних 80 лет. Он начал разрушаться, когда Ноам Хомский убедил лингвистов, что для понимания и воспроизведения предложений, которые никогда не произносились ранее (например: «На попе младенца сидит лиловый утконос»), помимо простого опыта необходим врожденный специализированный языковой отдел мозга. Развенчание идеи продолжилось, когда специалисты по теории обучения обнаружили, что животные и люди подготовлены естественным отбором к быстрому усвоению одних связей (например, фобий и вкусовых отвращений) и совершенно не готовы к принятию других (например, сочетания изображений цветов с ударом электрическим током). А наследование особенностей личности (читай – нрава) стало последней каплей, уничтожившей первую причину. Иначе говоря, каким бы ни был процесс формирования нрава, он определяется не только окружающей средой, а возможно, почти не зависит от нее.
Вторая причина сводится к тому, что нрав – это оценочный термин, а наука должна быть морально нейтральной. Я полностью согласен с тем, что задача науки – описывать, а не предписывать. Позитивная психология не должна указывать вам на необходимость быть оптимистом, духовным, добрым или жизнерадостным. Она скорее призвана описывать последствия этих качеств (например, говорить, что оптимизм помогает избегать депрессии, улучшает состояние здоровья и повышает достижения, возможно за счет меньшего реализма). То, как вы распорядитесь этой информацией, зависит от ваших собственных ценностей и целей.
Последняя причина заключается в том, что понятие нрава безнадежно устарело, ассоциируется с зажатостью Викторианской эпохи и протестантизмом XIX в. и имеет мало смысла в условиях толерантности и разнообразия XXI столетия. Такой провинциализм является серьезным недостатком любого исследования сильных сторон и достоинств человека. Эдак можно ограничиться изучением только тех добродетелей, которые ценились американскими протестантами XIX в. или современными белыми мужчинами-учеными среднего возраста. Гораздо лучше начать с тех сильных сторон и достоинств, которые распространены повсеместно и ценятся практически в каждой культуре. С них мы и начнем.
Шесть общепринятых добродетелей
В нашу эпоху постмодернизма и этического релятивизма стало привычным считать, что добродетели – это всего лишь вопрос социальных условностей, зависящих от времени и места. Так, в Америке XXI в. высоко ценятся самоуважение, привлекательная внешность, напористость, самостоятельность, уникальность, богатство и конкурентоспособность. Однако Фома Аквинский, Конфуций, Будда и Аристотель вряд ли сочли хотя бы одну из этих черт добродетельной, а кое-какие и вовсе расценили бы как порок. Целомудрие, молчаливость, великолепие, мстительность – все это считавшееся серьезными добродетелями в то или иное время сегодня кажется нам чуждым и нежелательным.
Поэтому мы совершенно не ожидали найти не менее шести добродетелей, которые одобряются всеми основными религиями и культурами. Спрашивается, кто такие «мы» и что мы искали?
«Я устал финансировать академические проекты, которые просто пылятся на полке», – сказал Нил Майерсон, глава фонда Мануэля и Роды Майерсон в Цинциннати. Он позвонил мне в ноябре 1999 г., прочитав одну из моих статей о позитивной психологии, и предложил запустить совместный проект. Но какой? В итоге мы решили, что отправной точкой станет спонсирование и распространение некоторых лучших позитивных программ для молодежи. В один из уик-эндов мы представили ряд наиболее эффективных программ восьми светилам из мира развития молодежи, которые должны были решить, какие из них финансировать.
За ужином рецензенты единодушно высказались самым неожиданным образом. «Какими бы похвальными ни были эти программы, – сказал Джо Конати, глава отдела внеклассных программ Министерства образования США, – давайте начнем с главного. Мы не можем заниматься улучшением характера молодых людей, пока не будем точно знать, что именно хотим улучшить. Прежде всего нам нужна система классификации и способ оценки характера. Нил, вложите свои деньги в систематизацию хорошего нрава».
У этой идеи имелся прекрасный прецедент. За 30 лет до этого Национальный институт психического здоровья, который финансировал большинство мероприятий по лечению психических заболеваний, уже брался за решение аналогичной проблемы. Однако у исследователей в США и Англии возникли разногласия по поводу предмета работы. Например, пациенты с диагнозом «шизофрения» и страдающие обсессивно-компульсивным расстройством в Англии сильно отличались от пациентов с аналогичными диагнозами в Соединенных Штатах.
В 1975 г. в Лондоне я участвовал в консилиуме вместе почти с двумя десятками высококвалифицированных психологов и психиатров, который должен был определить диагноз женщины средних лет. Ее проблема была связана с туалетом, точнее, с дном унитаза. Каждый раз после посещения уборной она тщательно осматривала унитаз, прежде чем спустить воду. Она боялась, что может случайно спустить в канализацию ребенка, если не убедится в его отсутствии. Зачастую несчастная женщина по несколько раз заглядывала в унитаз, прежде чем спустить воду. После ухода бедняжки нам предложили высказаться. Мне, как приглашенному американскому профессору, выпала сомнительная честь стать первым. Принимая во внимание замешательство и трудности восприятия пациентки, я определил ее заболевание как шизофрению. После того как стихли смешки, я с досадой обнаружил, что все остальные специалисты, указав на ритуал осмотра и навязчивую мысль о смыве в канализацию ребенка, определили ее проблему как обсессивно-компульсивное расстройство.
Отсутствие согласия между специалистами в постановке диагноза означает отсутствие надежности. Данный случай со всей очевидностью показал, что прогресс в понимании и лечении психических расстройств недостижим до тех пор, пока мы все не будем использовать одни и те же критерии диагностики. Невозможно выяснить, чем отличается, например, биохимия шизофрении и обсессивно-компульсивного расстройства, если одни и те же пациенты попадают в разные категории. В Национальном институте психического здоровья решили выпустить DSM–III, третью редакцию диагностического и статистического руководства по психическим расстройствам, которая должна была стать основой для постановки диагнозов и лечения. Это сработало, и сегодня диагностика действительно является надежной и достоверной. Когда проводится терапия или профилактика, мы все можем с достаточной точностью определить, что именно изменилось.
Без общепринятой системы классификации позитивная психология столкнулась бы с теми же проблемами. Бойскауты могли бы заявить, что их программа способствует развитию «дружелюбия», семейные терапевты – «близости», христианские активисты – «сердечной доброты», а проповедники борьбы с насилием – «эмпатии». Говорят ли они все об одном и том же и как узнать, работают их программы или нет? Поэтому, с учетом истории DSM–III, мы с Нилом решили инициировать разработку классификации психического здоровья как основы позитивной психологии. Моя задача состояла в том, чтобы найти первоклассного научного руководителя.
«Крис, – упрашивал я, – не отказывайся, пока не выслушаешь меня до конца». Мой первый кандидат был самым лучшим, но я почти не надеялся его заполучить. Доктор Кристофер Петерсон был выдающимся ученым, автором ведущего учебника по психологии личности, одним из мировых авторитетов в сфере изучения надежды и оптимизма и руководителем программы клинической психологии в Мичиганском университете.
«Не согласишься ли ты взять трехлетний отпуск в Мичиганском университете, перебраться в Пенсильванский университет и сыграть ведущую роль в создании психологического аналога DSM – авторитетной системы классификации и оценки человеческих достоинств», – распространялся я.
Ожидая вежливого отказа, я был ошеломлен, когда Крис сказал: «Удивительное совпадение. Вчера я праздновал пятидесятый день рождения, сидел на этом самом месте, размышлял о своем первом кризисе среднего возраста и ломал голову над тем, чем буду заниматься остаток жизни… В общем, я согласен». Вот так просто и легко.
Одной из первых задач, поставленных перед нами Крисом, было изучение основных трудов всех крупных религиозных и философских учений с тем, чтобы составить перечни добродетелей, которые они провозглашали, а затем посмотреть, пересекаются ли эти перечни. Мы хотели избежать обвинений в том, что наша классификация сильных сторон характера ничуть не лучше, чем у викторианских протестантов, и к тому же отражает ценности белых американских ученых мужского пола. Также мы стремились избежать ловушки так называемого антропологического вето («Племя, которое я изучаю, не отличается добротой, следовательно, доброта не является универсальной ценностью»). Нам нужны были если не универсальные, то хотя бы распространенные добродетели. В случае отсутствия распространенных добродетелей выход виделся, как в DSM, в классификации добродетелей, которые одобряет современная мейнстримная Америка.
Под руководством Кэтрин Далсгард мы принялись штудировать Аристотеля и Платона, Аквинского и Августина, Ветхий Завет и Талмуд, Конфуция, Будду, Лао-цзы, бусидо (кодекс самурая), Коран, Бенджамина Франклина и Упанишады – всего около 200 трактатов о добродетелях. К нашему удивлению, почти все они одобряли шесть добродетелей:
● мудрость и знание;
● отвагу;
● любовь и человечность;
● справедливость;
● умеренность;
● духовность и трансцендентность.
Детали, конечно, различаются: смысл отваги для самурая не такой, как у Платона, а человечность у Конфуция не идентична милосердию (caritas) у Фомы Аквинского. Кроме того, существуют добродетели, уникальные для каждого из этих учений (например, остроумие у Аристотеля, бережливость у Бенджамина Франклина, чистоплотность у бойскаутов Америки и месть до седьмого поколения в клингонском кодексе), но общность реальна и, для тех из нас, кто воспитан как этический релятивист, весьма примечательна. Это раскрывает смысл утверждения о том, что люди – моральные существа[113].
Таким образом, мы рассматриваем эти шесть добродетелей как ключевые качества, одобряемые почти всеми религиозными и философскими учениями, а все вместе они отражают понятие доброго нрава. Но понятия мудрости, отваги, человечности, справедливости, умеренности и трансцендентности являются неприемлемо абстрактными для психологов, которые хотят развивать и оценивать эти качества. Более того, для каждой добродетели мы можем представить несколько способов ее достижения, и цель оценки и развития заставляет нас сосредоточиться на этих конкретных путях. Например, человечность может достигаться через доброту, филантропию, способность любить и быть любимым, самопожертвование или сострадание. Умеренность может проявляться как скромность и смирение, самоконтроль, благоразумие или осторожность.
Поэтому сейчас я перехожу к путям – сильным сторонам личности, которые позволяют нам проявлять добродетели.