Он опять лёг навзничь — сидеть тяжело.
— И до сих пор не ведаю, как место, где нахожусь, зовётся.
— Каргополь! — тихо сказал Яшка. — Город Каргополь на Онеге-реке!
— А! Слыхивал… Спасибо… сказал… А людям всем передайте, что я и перед смертью буду думать о них. О простом русском мужике, холопе, пахаре… Пусть не забывают меня.
Он умолк. Яшка, стоя на коленях на холодном полу, сказал узнику дрогнувшим голосом:
— Передадим всё, что ты просишь. Люди будут знать…
Стрельцы подобрали чару, обрывки верёвки и поспешно вышли. Откинули запор на двери в караулке, закрыли ставеньком окошко в комору и стали шептаться:
— Видал? — сказал Иван Яшке. — Большой человек!
— Большой. Запомнить имя надо. — Яшка тихо повторил: — Болотников Иван Исаевич… Иван… Болотников. За народ шёл… Всем буду рассказывать о том!
— Всем нельзя. Надо с выбором. Надо знать, кому можно открыть тайну, — предостерёг Иван.
— И то верно. С выбором. Тем, кому доверять можно, — согласился Яшка.
Оба долго молчали. Со свечного огарка на стол капало растопленное сало. За стеной ворочалась метель.
VII
Воевода и сотник пробирались к хоромам по заметённой свежим снегом тропе. Молчали. На душе у обоих было неловко. Придя домой, скинув шубы, сразу сели за стол и взялись за водку. Вскоре захмелели, взбодрились. Воевода сказал:
— Ну и задал ты мне работёнку, сотник! Век буду помнить. Бывало — казнил воров, сёк виноватых людишек. Но такое — не приведи господи. Страшно!..
— Государеву изменнику и поделом! Жалеть его нечего. А воеводе слюни распускать не к лицу. Али ты не муж?
— Муж-то муж, а всё-таки…
— А ведомо тебе, воевода, как Ивашко Болотников дворян казнил? Ведомо, как над знатными людьми надругивался? Одних велел утопить, других вёз в Путивль для казни, иных велел сечь плетьми, а опосля полуживых с позором отправлял в Москву. Государя пресветлого Шубником звал! А сколь велику смуту учинил по градам и весям!.. Жалеть ли такого изменника?
— Зло он учинил великое, верно, — согласился воевода, опасаясь продолжать разговор на щекотливую тему. — Скорей бы с ним кончать вовсе…
— Погодим. Пускай помучается, — сухо вымолвил Петрищев. — Пусть ему глазницы огнём пожжёт!
— Лют ты, сотник, да, видно, служба у тя такая…
— Государева служба: пасти надо царский трон от лихих людей. Они люты, а мы лютей! Иначе нельзя.
Вскоре воевода уснул за столом. Сотник сидел на лавке, раскачиваясь и что-то бубня себе под нос. Из покоев вышла хозяйка, заспанная, небрежно одетая. Кофта на груди не застёгнута, волосы кое-как схвачены гребнем. Она, сонно щурясь, подошла к мужу, стала его расталкивать, но бесполезно: Данила Дмитрич не поднимал головы. Хозяйка махнула рукой и посмотрела на сотника. Тот, не вставая из-за стола, потянулся к ней, хотел что-то сказать. Ульяна поспешно удалилась в покои. Сотник опять взялся за штоф.
Марфушка видела сон: узник в железах встаёт с лавки и, ласково улыбаясь, говорит приветливо:
— Спасибо тебе, девица!
— Не за что, — отвечает девушка, потупившись. Он ещё молодой, высокий, красивый, такой, каких она раньше не видывала. Голос мягок и вкрадчив:
— Хорошо ли тебе живётся?
— А житьё на житьё не приходится.
Но тут из-за её спины неслышной тенью выходит Ефимко Киса и поднимает плеть. Марфушке стало страшно. Она закричала во сне, а потом почувствовала, что кто-то будит её, тянет за руку.
Она проснулась. Перед иконой тускло горела лампада, и в её бледном рассеянном свете девушка разглядела бородатое лицо Петрищева. Дыша противным винным запахом, он шептал:
— Сойди, голуба, с печи… хочу приласкать тебя! Одарю богато! Есть у меня серебро-золото.
Марфушка с перепугу сильно ударила ногой в ненавистное бородатое лицо. Сотник отшатнулся, остановился посреди кухни, размазывая по лицу кровь из носа. А Марфушка, как ящерка, соскользнула с печи, надела валенки, накинула полушубок — и на улицу.
Темно, метельно… Ветер стал люто трепать Марфушкины волосы, полушубок, пронизывал до костей. Марфушка остановилась: Куда бежать? Беспокойно оглянулась на дверь воеводского дома и мимо приказной избы, мимо стрелецких халуп побежала к избе Косого. Жена стрельца Ониська относилась к девушке хорошо, жалостливо, и теперь, наверное, приютит, спрячет от воеводина гостя. И тут же Марфушка подумала: А вдруг гость пожалуется воеводе? Тогда высекут. Но нет, жалиться он вряд ли станет. Стыдно будет: пришёл к девке ночью, а она его ногой в харю!
Марфушка еле достучалась. Заспанная Ониська всплеснула руками и увела её в тёплую избу.
…Сотник не сразу пришёл в себя от столь решительного отпора, а опомнившись, подошёл к умывальнику и стал примачивать водой вспухший нос. Нашёл утиральник, которым пользовалась Прасковья после мытья рук, и утёр лицо. Кровь из носа перестала течь. Тихонько открыв дверь в покои, Петрищев хотел было идти в горницу спать. Но едва переступил порог, как кто-то обвил его шею мягкими тёплыми руками и зашептал на ухо:
— Зачем, миленькой, к девке пошёл? Недоумок она! С такими ли тебе валандаться?
Петрищев отвёл руки Ульяны от себя и спросил:
— А где Дмитрич?
— Улёгся спать. Я его на кровать увела. Пойдём, я провожу тебя…
VIII
Полный мрак… И боль. Сильная, мучительная. Всего ожидал Болотников от царёвых холуёв, только не такого надругательства над ним.
Если даже они сохранят ему жизнь, то теперь она потеряет для него значение. Слепому неизмеримо труднее, чем зрячему, вырваться на свободу. А и вырвется, так куда? На паперть, униженно просить милостыню, обращая к людям изуродованное лицо?
Всю ночь он лежал на спине, стараясь не шевелиться, чтобы не усилить боль. О приходе утра возвестила смена караульных. Стрельцы поговорили, пошумели и успокоились. Ночные стражи ушли, хлопнув дверью.
Далеко за стенами съезжей в посвист вьюги вплелись крики петухов.
И всё-таки надо жить! — пришла в голову мысль. — Вырваться на волю, пойти к народу. И безглазый должен приносить ему пользу. Надо звать к борьбе, к смертной схватке с боярами и царём!
В полдень стрелец принёс ему обед — глиняную чашку со щами, хлеб, шкалик водки. Поставил всё это на пол и сказал:
— Тут щи и шкалик. Не пролей!
— Сгинь! — в сердцах сказал Болотников.
Стрелец укоризненно покачал головой:
— Безглазый, а гордец.
— Пошёл вон! — узник приподнялся. Он был готов броситься на караульного. Тот трусливо выскочил из коморы.
А перед вечером к нему явился невысокий, сухонький поп крепостной церквушки Селиверст. Он стал перед узником и, подняв перед собою тяжёлый серебряный крест, сказал негромко и увещевательно:
— Раб божий Иване! Господь послал меня ноне к тебе: покорися царю, воздай кесарева — кесареви…
— Не покорюсь! — упрямо ответил узник.
— Отринь гордыню… покайся в грехах пред ликом всевышнего, и простит он тебе прегрешения твои…
— Мне каяться не в чем. Жил правдой. Совесть моя чиста перед народом!
— Правда едина есть у всевышнего токмо, — сказал поп.
— Правда живёт в народе!
— Народ многолик и неразумен. Едина правда есть у Него! Покайся, узник! Признай веру Христову!
Болотников нетерпеливо махнул рукой:
— Оставь меня, отец!
Поп помялся, опустил крест на цепь и вышел.
Воевода приказал Молчану прислать к нему Марфушку. Молчан на розыски отправил Прасковью. Накинув кацавейку и полушалок, стряпуха скорой рысцой пошла к Ониське, думая, что Марфушка может быть только там.
Узнав, что её кличет воевода, Марфушка перепугалась и сначала не хотела идти, порывалась убежать к знакомому скорняку.
— Куды побежишь? — увещевала Прасковья. — Поди к воеводе, он те худа не учинит.
Не без страха и душевного трепета вошла Марфушка в покои Данилы Дмитрича. Воевода сидел за столом, покрытым набойчатой скатертью. Позади, у окошка, расписанного морозом, скрестив руки на груди и набычившись, стоял гость. Марфушка и взглянуть на него не смела.
— Полы в съезжей мыла? — спросил воевода.
— Мыла.
— Узника зрела?
— Зрела. Пригляден ликом и, видать, добрый…
— Дура! — воевода гневно стукнул кулаком по столу. — Может ли быть добер и пригляден вор? Вовсе разума лишилась девка! — Данила Дмитрич обернулся к сотнику. Тот промычал:
— М-м-да-а-а…
— Дак вот, — вновь обратился воевода к Марфушке. — Чтобы о съезжей никому ни слова, и об узнике тоже. Иначе — подолишко задеру и запорю досмерти! Уразумела?
— Уразумела.
— Смотри, толстопятая! — ухмыльнулся сотник, вздёрнув припухлый носище. — Язык вырвем!
— Никому не буду баить. Всё поняла, — облегчённо вздохнула Марфушка.
Вьюга наконец утихла. Видно, иссякли запасы ветра и снега у зимы. К ночи открылось глубокое тёмное небо без единого облачка. Из-за маковок собора всплыла луна, и всё кругом ожило, засеребрилось, замерцало. В башне сквозь смотровое окошко пятно лунного света легло на стену, на плечо дежурного стрельца. Зеленовато-голубыми блёстками вспыхивали снега. Под ногами караульщиков, расхаживавших вокруг съезжей, снег повизгивал пронзительно звонко. Морозило.
Болотников проснулся от гулкого удара в стену — треснуло на стуже бревно в срубе. Где-то неподалёку заржал конь, заскрипели по снегу полозья, послышались голоса. Они приближались к съезжей. Захлопала дверь: в караулку входили люди.
За мной пришли! — дрогнуло сердце у Ивана Исаевича.
И в самом деле, засов заскрежетал, дверь в комору распахнулась, и Болотников услышал голос воеводы:
— Вставай, Ивашко! Собираться в дорогу приспело время!
Иван Исаевич молча приподнялся на соломе. Голова закружилась, сердце будто оторвалось. Подскочили стрельцы, взяв под руки, помогли встать. Скрутили за спиной руки, нахлобучили шапку и повели. Кандалы были так тяжелы, что узник с трудом переступал. Цепи не звенели, а только тяжко бухали.
Дюжие стрельцы быстро доставили Болотникова к розвальням, стоявшим у крыльца, положили на ворох соломы, укрыли попоной. Сами сели по бокам, подняли воротники кафтанов. Ефимко Киса, сидевший в передке саней, взялся за вожжи. Тройка нетерпеливо рыла копытами слежавшийся снег.