Ромочка видел, что мама чем-то расстроена. И пытался ей объяснить, что не надо так бояться нового мира и всяких-разных, которые незаметно бродят вокруг. Он ведь и сам сначала каждую тень подозревал в недобром и не спал по ночам от страха, а потом присмотрелся и понял, что всякие-разные тоже боятся. У них и вид был растерянный, совсем как у обычных, живых дачников. Словно для них перемены оказались таким же внезапным потрясением, и они, свалившись неведомо откуда, теперь привыкали и обживались. На беженцев они были похожи, на робких переселенцев с узелками из старого кино – поняв это, Ромочка впервые пожалел всяких-разных. Только некоторые из них обращали внимание на людей, рассматривали их и трогали – например, тот, из леса, которого Ромочка заметил в самом начале. Вот его точно можно было уже начинать бояться: он следил за дачниками, бесшумно вздымаясь земляным столбом у самой ограды, старался к ним прикоснуться и вообще казался недобрым. А за остальными даже интересно было наблюдать, дивясь их причудливости: не люди и не звери, они только напоминали изменчивыми очертаниями кто медведя, кто корягу, кто тетеньку. Ромочка спрашивал у взрослых, кто же это пришел во Вьюрки и как их нужно называть, но взрослые смотрели на него с таким же непониманием, как и сами всякие-разные, когда он пытался спрашивать у них. Только непонятно было, чем же они все-таки смотрят, но взгляд Ромочка чувствовал.
Мама расстраивалась все больше, стала сердитая, и Ромочкины любимые картофельные оладьи теперь у нее каждый раз подгорали. Ромочка осторожно выплевывал черные корки и складывал их на клеенке, в сердцевине большого нарисованного цветка. А мама ругалась, что Ромочка разводит на столе свинарник, и даже несколько раз стеганула его кухонным полотенцем. И перестала подтыкать ему одеяло на ночь – прежде такого никогда не случалось, и Ромочка почуял приближение катастрофы. Мама тоже становилась чужой и странной, совсем как новые обитатели Вьюрков.
А потом она разбудила Ромочку рано утром, когда даже лягушки на реке еще молчали. Мама стояла у кровати в полосатой кофте, с волосами, аккуратно прибранными под платок, – обычно она одевалась так, когда ехала в город. Ромочка сказал ей, что сейчас в город нельзя, ведь дороги больше нет, и в лесу стережет тот, высоченный, а в поле – другой, его почти не видно, потому что он стелется по земле, и это он растягивает поле, никому не давая уйти. Мама заплакала и велела Ромочке хорошо себя вести, хорошо кушать – она оставила ему полную миску оладий на кухне, – и слушаться тетю Лиду, которая будет за ним присматривать до ее возвращения. Ромочка тоже с готовностью сморщился, замычал басовито и расплакался. Мама рывком поправила сумку на плече и захлопнула за собой дверь.
Ромочка бежал за ней по поселку в одних трусах со смешными нарисованными морковками, ревел и просил вернуться. Мама упорно отворачивалась, он видел только ее ссутуленную спину. А потом мама вдруг схватила с земли палку и двинулась на Ромочку, неуклюже ею размахивая:
– Уйди! У-уйди!.. Куда ты без лекарств своих? А если приступ? У-уйди!
И такими страшными были и мамин голос, и ее красное лицо со вздувшимися венами, что Ромочка испугался и послушался, побежал обратно к калитке. Даже не успев сказать, что таблетки он уже много дней не пьет, высыпает под матрас, чтобы мама не волновалась, когда они закончатся, – вон их у него сколько припасено. И ему хорошо, гораздо лучше, чем обычно, и приступов никаких, и он теперь стал, наверное, совсем здоровый…
Жившая напротив тетя Лида, похожая на серенькую монашку, действительно иногда приходила, кормила и умывала Ромочку, разговаривала с ним. Но Ромочка чувствовал, что этой своей обязанностью, невзирая на все показательное смирение, она тяготится, и сам он ей неприятен. Она старалась уйти побыстрее, и Ромочка так и не понял, что же в нем такого гадкого – он и в зеркало смотрелся, и нюхал себя, и даже старательно высмаркивался заранее, увидев за забором тети-Лидину косынку. А больше не приходил никто. Как будто во Вьюрках и не заметили, что мама пропала, а Ромочка остался один и скучает до саднящей боли в груди.
Мама не возвращалась, а в даче все до сих пор ею пахло. Чтобы не задохнуться совсем от тоски, Ромочка старался проводить там как можно меньше времени. Он бродил по улицам, собирал малину вдоль общего забора, за которым начинался лес, ловил на реке стрекоз. Взрослые сказали ему, что купаться там больше нельзя, и Ромочка безропотно согласился с запретом. На пологом берегу, где раньше устраивали летом поселковый пляж, теперь и впрямь не купались, не орали мальчишки, прыгая с мостков, не бродили бабушки с внуками в одинаковых панамках. На реку вообще никто больше не ходил, кроме тихой рыбачки Кати, которая по-прежнему закидывала там свои удочки и сидела неподвижно в ожидании первой дрожи поплавка.
Рассказывали, будто на реке завелись страшные твари, которые топят людей. Но Ромочка видел тех, кто здесь теперь жил – не такие уж они были и страшные, скорее, робкие и пугливые. Они прятались в воде, под корягами, только смутные тени иногда мелькали да слышались всплески. Ромочка все надеялся их выследить и рассмотреть хорошенько, а может, даже поймать одного сачком, но они исчезали при малейшем шорохе, точно мальки на мелководье.
А другие существа тем временем обживались во Вьюрках, смелели, становились все заметнее, уплотняли свои очертания и даже меняли их на более понятные. В их подвижной бесформенной плоти, неизвестно из чего состоящей, проступали лица и глаза, они словно обтесывали сами себя по людскому подобию. Так меняет цвет осьминог, оказавшись на подкрашенном песке. Вспомнив передачу, в которой кидали в разноцветные аквариумы маленького уродливого осьминога, Ромочка тем же вечером увидел, как ползает в малиннике что-то по-осьминожьи многоногое, с круглым ртом в центре похожей на пульсирующий мешок головы, и очень испугался. Он решил, что раз они залезли в его мысли и там ищут подходящие образы, то теперь он будет представлять себе что-нибудь приятное – птичек, котов, красивых девушек.
А потом Ромочка снова увидел маму. Он бродил, как обычно, вдоль общего забора и вдруг заметил с той стороны, под елью, знакомую фигуру в полосатой кофте. Ромочкино сердце горячо и жадно трепыхнулось, он даже не разглядел маму, а угадал по одним только очертаниям, выученным наизусть, и сразу бросился к забору. Но замер, так и не сделав последние несколько шагов.
Это была не мама. Это была страшная неживая штука, грубо и неточно повторяющая мамин облик. Она стояла неподвижно, уставившись на Ромочку, и в ее остановившихся глазах зияла пустота. Сначала они научились сами походить на людей, а теперь учатся их подделывать, с ужасом понял Ромочка. Это тот, из леса, забрал маму и вместо нее подкинул к забору наспех сляпанную фальшивку. Мертвоглазую, полую внутри, как трухлявый пень. Ромочка сразу увидел, что там, за лицом, похожим на мамино, ничего нет, там белеют нежные ниточки плесени и жуки-древоточцы прокладывают свои ходы.
Поддельная мама подняла руку и слепо зашарила ею перед собой.
– Уйди! – заревел Ромочка. – Сгинь!
Поддельная мама улыбнулась вдруг широким оскалом и попятилась обратно в глубину леса так быстро, словно у нее были глаза на затылке. Ромочке намертво врезалось в память, как жуткая копия убегала спиной вперед, обратив к нему распяленное в улыбке лицо и странно выгибая ноги. Но он не помнил, как добрался до дачи. Там он долго ревел на маминой кровати, взбивая подушки тяжелыми взрослыми кулаками.
После этого Ромочка долго не выходил из дома. Он запер дверь и не открывал даже тете Лиде. Питался сухими овсяными хлопьями и консервами из шкафа, ходил на свой детский горшок, который изредка выплескивал за окно. Если бы мама была здесь, она бы заволновалась, конечно, но удивляться не стала: Ромочка и раньше так реагировал на тяжелые внешние впечатления. Закрывался у себя в комнате и сидел, угрюмо ожидая, когда неправильная реальность исчезнет и можно будет выйти в новую, хорошую.
По ночам Ромочке очень мешал всякий-разный, который давно уже поселился в опустевшей маминой комнате – совсем маленький, телом напоминающий человечка, а лицом – сову. Он громко цокал по полу коготками, все двигал, гремел посудой, сдергивал зачем-то занавески на пол. Ромочка гонял его топотом и криками, а утром просыпался с крепчайшими колтунами в волосах – так человечек мстил.
Прошла неделя или больше, прежде чем Ромочка повернул наконец ключ в двери. Он вышел, вдохнул сладковатый вечерний воздух, особенно вкусный после дачного смрада. И пошел мыться на реку. О том, что купаться там теперь запрещено, Ромочка забыл – да и неважно это было, ведь прошло достаточно времени для того, чтобы мир изменился еще раз и наконец исправился.
Он сложил одежду горкой на берегу, зашел в воду и начал неуклюже плескаться. И тут кто-то отчетливо позвал его:
– Ромочка.
Голос звучал не снаружи, а как будто внутри его головы. Он был чистым и радостным, как у мамы, когда она возвращалась домой после удачного похода по магазинам, отхватив и курицу по скидке, и пакетик конфет, и пачку отличных мужских носков.
– Ромочка, а что я тебе принесла.
Они опять подглядывали ему в голову. Но голос, который повторял мамины слова, был таким теплым, таким ласковым, что в груди опять жадно трепыхнулось. И кто-то плеснулся в ответ в буроватой воде.
– Погляди, Ромочка…
– Ты что, а ну вылезай! – гаркнули с насыпи над берегом.
Незнакомый Ромочке человек в очках скатился оттуда и запрыгал у кромки воды, не решаясь соваться дальше.
– Вылезай! Нельзя в реку! Тут люди пропадают!
– Их, наверное, зовут, – подумав, объяснил Ромочка.
Человек растерялся:
– Кто зовет?
– Не знаю. С реки зовут.
Так Ромочка случайно подарил Вьюркам присказку про «тех, кто зовет с реки». Но сам он об этом так и не узнал. Он послушно вышел из воды, взял свои вещи под мышку и поднялся на насыпь вслед за тревожно озирающимся дяденькой в очках. Это был бывший фельдшер Гена с Цветочной улицы, но познакомиться с ним Ромочка тоже не догадался.