ревом разбуженной Ленки.
– Твою мать! – рявкнул Степанов и помчался на поиски неуловимого врага, схватив первое, что попалось под руку – табуретку. Из соседней комнаты послышался явственно различимый мелкий топот, и тут же повторился настойчивый стук – уже за другой стеной. Пять ударов, шесть, семь… тринадцать.
У Ирины ноги стали ватными, словно слились с толстым матрасом в единое целое. Не было ни силы, ни воли встать, хотелось остаться здесь, зарыться в мягкое, переждать…
И она увидела, как вертикально и величественно, будто ракета с Байконура, поднимается в воздух лампа с прикроватной тумбочки. Лампа повисела немного на месте, метрах в полутора от пола, сделала оборот вокруг своей оси, точно хотела со всех сторон себя Ирине продемонстрировать, а потом с шумом и искрами бахнулась об стену. Ирина завопила и в темноте, раня ноги об осколки, кинулась прочь из спальни.
Всю ночь дом Степановых ходил ходуном. Причем буквально. Неуловимая стуколка перемещалась из одной комнаты в другую, била посуду, кидалась стульями и взрывала лампочки. Степанов гонялся за ней сначала с табуретом, потом с топором – неутомимо, но безуспешно.
И, что самое странное, к утру все это не прекратилось. Уже рассвело, но укрывшиеся в беседке Ирина с Ленкой продолжали с ужасом прислушиваться к доносившемуся из дома грохоту. А Степанов все не показывался, увлекшись, как видно, своей маленькой безнадежной войной.
Наконец Ирина не выдержала – притащила из сарая толстую стеганую куртку и высоченные сапоги, в которых обычно ходили в лес осенью. Надела все это на себя с таким видом, будто это не доживающее свой век старье, а защитная спецодежда. Сообразив, куда собралась мама, Ленка снова ударилась в рев, но Ирина дала ей подзатыльник, велела спрятаться под одеялами, которые они еще ночью перетащили в беседку, и не высовываться до ее возвращения.
Ирине даже немного странным показалось, что дом все тот же – светлый, с пестрыми ковриками и диванами, их дом. Беспорядок, конечно, присутствовал, но не такой жуткий, как она думала. Двери распахнуты, коврики сбиты, на полу всякое валяется. И откуда-то из недр дома доносились возня и глухой монотонный стук.
Заглянув в очередную комнату, Ирина вздрогнула и попятилась. Перекошенная, замотанная в какие-то обноски фигура шевельнулась там, в глубине. Через несколько невыносимых секунд Ирина заметила торчащую из-под обносков длинную ночную рубашку и поняла, что это она сама, точнее – просто ее отражение в треснувшем зеркале. Смотреться в разбитое зеркало – примета нехорошая, и Ирина мелко перекрестилась.
А сгорбленная фигура вдруг спрыгнула со стены и бросилась на нее. Ирина даже понять ничего не успела, только увидела совсем близко, глаза в глаза, свое искаженное дикой гримасой лицо со стеклянной трещиной поперек, и тут же ее ударило, сбило с ног, нашпиговало жгучей болью…
Ирина с трудом выбралась из-под навалившегося на нее зеркала – тяжелого, в деревянной массивной раме, еще бабушкиного. Даже думать не хотелось, какой же силой обладает то, что сорвало это зеркало со стены и бросило в нее. Повсюду брызгами сверкали осколки, один застрял у Ирины в ладони, другой торчал в мягком мясе между большим и указательным пальцами, в коже лба и щек тоже чувствовались мелкие холодные занозы. Хорошо еще, что она догадалась надеть куртку и сапоги, а то посекло бы всю, задело какой-нибудь важный сосуд – и поминай как звали. Ирина испуганно тронула шею – слава богу, высокий ворот застегнут наглухо. Раньше от комаров и клещей спасал, а теперь вот, получается, от смерти. Вынуть бы еще эти занозы стеклянные, но на них даже смотреть страшно. Крови Ирина не боялась – какая женщина ее вообще боится, это что же, в обморок каждый месяц хлопаться? – но вот раны, кожа разодранная, вывороченная мякоть – все, чего не должно быть у здорового, целого человека… Это ее всегда пугало, даже порезы от кухонного ножа ей обычно муж обрабатывал, а она смотрела в сторону, пока он это страшное пластырем не залепит.
– Саша… – тихонько позвала Ирина. – Са-аш!
Муж не отвечал, только слышался по-прежнему этот монотонный стук. Прикрывая голову руками, шарахаясь от каждого шороха, Ирина пошла на звук.
Несколько раз что-то падало прямо рядом с ней, один раз ударило по затылку, но Ирина все равно шла вперед. Она хваталась за одну-единственную, спасавшую своей бабьей глупостью мысль: надо найти Сашу, пусть он вынет осколки и йодом помажет, а то самой страшно…
И наконец она его нашла.
Степанов висел в Ленкиной спальне, раскинув руки и не касаясь ногами пола, ничем видимым в воздухе не удерживаемый. Висел у стены, слева окно, справа – чудом уцелевший позапрошлогодний календарь с умной лошадиной мордой. И об эту стену Степанов монотонно, страшно бился лбом. На половицах под беспомощно вытянутыми в пустоте ногами густела алая лужица. А лицо у Степанова заплыло синим, и по зверски оскаленным зубам и надутым жилам на шее видно было, что он вовсе не хочет биться головой об стену, что-то невидимое его заставляет, толкает, а он изо всех сил противится.
– Спа… сите… Зови… людей… – скосив по-лошадиному глаз на Ирину, прохрипел Степанов.
Вьюрковцы явились быстро, толпой – они вообще уже начинали привыкать к тому, что, если где-то что-то случилось, туда надо срочно бежать. Вроде как на внеочередное общее собрание. Клавдия Ильинична с супругом пришли одними из первых, и все тут же сгрудились вокруг председательши. Тамара Яковлевна озабоченно поинтересовалась, не будут ли перекрывать воду. На нее замахали руками: вода ладно, колодец же есть, главное – электричество…
Вызволять Степанова отправились Пашка, Никита и собаковод с Лесной улицы – тот, что сутки проблуждал за забором. Зайдя в комнату, они с минуту стояли на месте, растерянно переглядываясь. Каждый пытался понять, видят ли другие то же, что и он.
Несчастный Степанов по-прежнему бился головой об стену, подвешенный в воздухе неведомой силой. Видно было, как отчаянно он напрягает шею, чтобы хоть немного смягчить удары. На обоях расплывалось кровавое пятно.
Никита первым решился подойти. Он ухватил Степанова за пояс, но в то же мгновение как будто сам воздух, уплотнившись, толкнул его в грудь, да так сильно, что Никита чуть не упал. А вот Пашка, тоже попытавшийся приблизиться к Степанову, все-таки свалился, получив удар в челюсть непонятно чем и от кого.
– Я предлагаю всем вместе, так сказать, навалиться. С троими сразу сложнее справиться будет…
Хотя удивляться дальше было, пожалуй, некуда, Никита все-таки удивился. Потому что сказал это собаковод с Лесной улицы, задумчиво поглаживая бородку. Кажется, и голоса-то его Никита никогда не слышал. Но важнее всего было то, что собаковод говорил дело.
На счет «три» они навалились, как и было предложено, на Степанова с разных сторон и принялись тянуть его вниз. Что-то шустрое и невидимое раздавало им щипки и тумаки, дралось яростно и с какой-то мелкой, почти смешной злобой – дергало за уши и за волосы, цапнуло Никиту за руку. Острые зубы прокомпостировали предплечье, оставив кровавый овал, он прекрасно их почувствовал, но так ничего и не увидел.
Собаковод сгорбился, застонал, и его курчавые темные волосы вдруг встали дыбом. Точнее, двумя пучками-рожками, как будто в этом унылом с виду дяде проснулся внезапно не то бес, не то сатир.
– На спине оно, на спине! – крутя головой, крикнул он. – Шею грызет!
И Никита сообразил, что за волосы собаковода тянут – точнее, тянет та самая штука, которая до этого кусала и колотила их, а теперь запрыгнула бедняге на спину. Собаковод кряхтел и корчился, но из последних сил держал Степанова за ногу.
– Не отпускай! Тянем! – завопил Пашка. – И раз, и два!..
Обмякшее тело Степанова рухнуло на пол. Наверное, злобная штука ослабила хватку, переключившись на собаковода. Тот юлой вертелся по комнате, повторяя, чтобы это с него сняли, сняли, сняли… Никита, придерживая одной рукой стонущего Степанова, другой нашарил у стены какую-то палку и ударил собаковода по спине, между лопаток. Палка оказалась кочергой, Никита понял это за секунду до удара и успел с ужасом подумать, что сейчас он сломает ни в чем не повинному, вообще ему не знакомому человеку позвоночник. Но кочерга шмякнулась обо что-то плотное сантиметрах в десяти от потертой джинсовой куртки, раздался истошный визг, и собаковод, держась за загривок, метнулся к двери. И не удрал со всех ног, как можно было ожидать, а придержал ее, чтобы Никита с Пашкой смогли беспрепятственно выволочь Степанова.
– Очень признателен, – прохрипел собаковод уже в коридоре. – Мы, к сожалению…
– Никита, – торопливо представился Павлов, опасаясь, как бы эта внезапная учтивость не замедлила их бегство.
– Яков Семенович.
Они вылетели на террасу, дверь была распахнута, и за ней уже толпились взволнованные дачники. Ближе всех отважились подойти плачущая Ирина и Катя. «Ну конечно, Катя, – в последнем рывке к крыльцу подумал Никита, – куда же без Кати».
Все смотрели на них, а Катя – нет. Она смотрела куда-то им за спины, в глубину дачи, причем глаза у нее были совершенно круглые.
Они скатились с крыльца и рухнули, задыхаясь, в траву. Вьюрковцы тут же обступили их плотной стеной, и никто не заметил, как Катя кинулась к входной двери и захлопнула ее. Она подергала за ручку, убедилась, что замок защелкнулся, а потом заглянула через окно террасы внутрь. Отпрянула, снова заглянула и, помедлив, вернулась к остальным дачникам.
Гена с Цветочной улицы, работавший, пока не ушел в бизнес, фельдшером на скорой, обработал раны на шее у Якова Семеновича, перевязал и сказал, что ничего страшного, если только у зверя, который его искусал, нет бешенства. Яков уныло взглянул на него и промолчал. А вот у лежавшего без сознания Степанова Гена диагностировал «как минимум сотрясение». Да еще и у Ирины пришлось доставать пинцетом из ранок осколки зеркала.
– Я б зашил, но вы как хотите, – флегматично сказал Гена, налепив последний кусочек пластыря ей на щеку.