Света между тем потихоньку выскользнула из комнаты, но Стася этого не заметила. Она сидела в кресле, пила маленькими глоточками чай и безмятежно улыбалась под монотонный, убаюкивающий стук снизу.
Дверь распахнулась, и в комнату, неуклюже переваливаясь, вползли два существа. Сначала Стасе показалось, что это просто дети, играющие в лошадок или в собачек, но их очертания странно плыли, руки и ноги растягивались, точно щупальца, тела распухали бесформенными мешками и снова сдувались в худенькое, детское. А кожа, то темнеющая, то светлеющая, была сплошь покрыта коростой и сочилась сукровицей. Двигались существа неуверенно, каждое движение явно давалось им с трудом. Стасе стало их жалко, и она протянула к одному из них руку, чтобы показать, что все хорошо и больше бояться нечего.
Брызнула кровь, мягкий бугорок на ладони, под большим пальцем, срезало, как ножом. И Стася ясно увидела запрокинутое к ней лицо: покрытый коростой лоб, темные детские глазки, а все остальное – огромный круглый рот-присоска, как у пиявки, с концентрическими кругами острых желтых зубов.
Стася завизжала от боли и ужаса и почувствовала, как рвется окутавшая ее пелена умиротворяющего дурмана. На полу извивались, глухо рыча, две невообразимые твари. Они окончательно сбросили человеческий облик, остались только огромные, кожистые, удивительно подвижные в своей неуклюжей бесформенности мешки тел с жадно распахнутыми воронками ртов.
– Детки слабенькие совсем, подкормить бы свеженьким, – с умилением глядя на тварей, сказала возникшая на пороге Света.
Оба существа одновременно прыгнули на Стасю, но она, упав на спину, отшвырнула их ногами. Они жалобно заверещали и ринулись к Дэнчику, бессмысленно улыбавшемуся им с кровати. А Света молниеносно набросилась на обидчицу. Она схватила Стасю за горло, и та совсем близко увидела ее яростные, звериные глаза – глаза обороняющей детенышей самки. Именно это и стало наивысшей точкой ужаса, который захлестнул Стасю кипящей волной и вместо бессильного оцепенения вызвал вдруг бешенство. Рука нащупала какой-то спасительный предмет, оказавшийся большим игрушечным грузовиком, и Стася почти с наслаждением разбила его о голову хозяйки дома. Та с криком осела на пол, а Стася, ничего уже не разбирая, а только молотя уцелевшим кузовом то по стенам, то по чему-то мягкому, внезапно почуяла перед собой свободное пространство и с отчаянным напором ввинтилась туда. Она вылетела из комнаты, проскользила по идеально отполированному паркету и, не успев затормозить, кубарем скатилась вниз по лестнице.
Ей даже не дали коснуться последней ступеньки. Стасю скрутили, большая грязная ладонь зажала ей рот и нос, и кто-то прошипел:
– Тихо!
Она уже почти задохнулась, когда ладонь наконец убрали, и Стася увидела перед собой в полумраке прихожей того самого психа в рваной одежде, на которой темнела засохшая кровь. Теперь в том, что это именно кровь, Стася не сомневалась. Больно стиснув Стасино предплечье, он поставил ее перед собой, пробормотал:
– Во, так нормально.
И замахнулся топором.
Стася скорчилась на полу, закрывая руками голову и икая от рыданий. Ее кровоточащую ладонь Никита успел быстро обмотать куском футболки. Осторожно, точно боясь обжечься, он ощупывал ее, то за руку хватал, то за подбородок, поворачивал и так, и эдак. И все бормотал, что он ничего такого, не маньяк какой-нибудь, он проверял просто, подменыши – они в свой облик возвращаются, если на них топором или веником замахнуться, а веника нет, вот он и…
– Снаружи пришла?
Стася молчала.
– Ты… ты не из Вьюрков?
Стася, всхлипывая, мотнула головой.
– А здесь как оказалась?
– Не зна-а-аю…
– Тихо, не вопи. Ты мне скажи… правду только. Там, снаружи… все как раньше? Ну там, мир… он на месте? Ничего не творится?
– Не твори-ится.
– Все в норме, да? Что там сейчас?.. Ну, год хоть какой, месяц?
– И… июнь.
– Как июнь?! Мы же тут уже… Там тоже время остановилось?
Стася опять замотала головой и разревелась:
– Я ничего не зна-а-аю…
– Да тихо ты! – нервно выдохнул Никита. – Ладно, не знаешь, так не знаешь. Тебя как зовут?
– Настя, – Стасей она была только для Дэнчика, который теперь… которого теперь…
И в это мгновение сверху раздался его голос.
– Ста-ась! – надрывно, со слезами звал Дэнчик. – Стась, ты где? Стася-а-а!
Между словами слышались рычание и стоны, а Стасе чудилось, что она различает и чавканье, и влажный треск отрываемого живого мяса. Она зажала уши руками и юлой завертелась на месте. Точно так же она кружилась от боли и обиды много лет назад, в детском саду, когда новый мальчик Дэнчик, то есть тогда еще Дениска, изо всех сил дернул ее за соломенный шнурок косички…
Стася налетела на что-то, с грохотом опрокинула, и Никита, глядя на гнутые ножки завалившейся набок тумбочки, нахмурился. Потом откинул ногой тяжелый край ковра и увидел дверцу в подпол. На секунду обрадовался – вот где можно спрятать пока девчонку, – даже успел дернуть за кольцо, приподнять дверцу, но тут же вспомнил про ползающего там, в темноте, обглоданного Бероева. Конечно, проще и, наверное, безопаснее всего было бы выпустить пришелицу из нормального мира на улицу – но ведь убежит, дурища бестолковая, исчезнет, так ничего и не рассказав. Он сам точно убежал бы. Никита растерянно взглянул на Стасю – и заметил у нее за спиной дверь подлестничной кладовки.
Бормоча что-то неопределенно-успокаивающее, Никита затолкал ревущую Стасю в кладовку, как перепуганную кошку в переноску, повернул ручку и бросился вверх по лестнице.
Он запнулся о коврик и головой вперед, теряя равновесие, влетел в комнатушку с косым потолком. Сначала заметил звезды на потолке – флуоресцентные наклейки, которые днем копят свет, а ночью горят призрачными огоньками. И только потом увидел бьющиеся на полу бесформенные кожистые туши. Под ними растекалось алое пятно, на стенах тоже обильно густела кровь, даже на потолок попали яркие брызги. И из-под чавкающих, чмокающих туш тянулась к Никите объеденная рука, на которой уцелело несколько крупных, коротковатых пальцев. Эта рука еще шевелилась, и розовел заусенец у ногтя на указательном.
Никита закричал, размахнулся топором – и тут сзади на него прыгнула Светка Бероева. Он никогда бы не подумал, что в ее тонком и длинном теле столько силы. Светка оплела Никиту собой, как плющ оплетает дерево, и повалила на пол. Каким-то чудом он высвободил руку, ту самую, в которой был зажат топор, но не смог ударить – женщину, соседку, с которой стоял в медлительной очереди к магазинчику и обсуждал погоду… Светка завизжала и укусила его за щеку. Никита безуспешно попытался отцепить ее от себя, и они вместе выкатились из комнаты. Она била его острыми коленками в живот и кричала так истошно, что пена выступила в уголках узких ярких губ, а Никита твердил одно и то же:
– Это не твои дети, это не твои дети…
Наконец ему удалось прижать Светку к полу, но она уже перевалилась через верхнюю ступеньку лестницы. Дернула Никиту на себя – и они ухнули вниз, считая ступеньки телами друг друга.
Все происходящее затуманилось, утратило на пару мгновений свою жизненную важность, захотелось спать… Когда Никита пришел в себя, Светка стояла над ним, торжествующе подняв топор. Лезвие со звоном впилось в паркет, обжигающая боль прострелила руку до самого плеча. Никита с ужасом глянул на руку, ожидая увидеть кровавую культю, но все вроде было на месте, а вот топор застрял в прочном, дорогом паркете. Светка отчаянно пыталась его выдернуть, а Никита рывком вскочил и схватил Светку сзади за шею. Все-таки легкая была Светка, сухая, как кузнечик. Он без труда поднял ее над полом, а она сучила ногами, пытаясь его пнуть, и продолжала цепко держаться за топор. Никита вдруг дико обрадовался: вот сейчас все и закончится, он задушит Светку, и все всё узнают, и Вьюрки избавятся хотя бы от одного морока…
Топор с громким хрустом выскочил из паркета. Светка извернулась, свистнуло лезвие, Никита поспешно отпустил ее, попятился и снова наткнулся на что-то ногой. Это была та самая дверца в подпол, которую он чуть ранее успел приподнять. От резкого толчка она открылась полностью, из квадратного провала потянуло гнилым холодом. Никита посмотрел на Светку. Худенькая, встрепанная, со съехавшими на кончик носа золотистыми очками, она существовала как будто отдельно от слепо рубящего воздух топора. Когда Никита впервые увидел ее много лет назад, она ему даже приглянулась. И на общем собрании с шашлыками по случаю 30-летия СНТ «Вьюрки» – была там Светка, врала она, что никто с ней не водится и никуда не зовет, на жалость давила, умела она давить на жалость: молодая мать, деточки, хлопоты; на тех шашлыках он даже пытался сделать ей интимное предложение, но слишком много, по обыкновению, выпил и ничего членораздельного сказать так и не сумел. И Светка тогда не дала ему по морде, как это регулярно проделывали другие приглянувшиеся, а просто посмеялась и исчезла куда-то в рыжеватом от всполохов костра полумраке.
И Никита, задыхаясь от ясного ужаса, принесенного когда-то во Вьюрки ледяным вселенским сквозняком, окончательно осознал, что варианта всего два – или Светка убьет его, или он Светку. Только он не сможет этого сделать, не сможет жить с мертвой Светкой в голове. Помнить ее птичье личико, ее долгие ноги и тоненькие очки…
Светка бросилась вперед, взмахнула топором – неумело и страшно. Боль полоснула по ноге, на штанине разъехалась окровавленная прореха. Никита шарахнулся в сторону – и Светка оказалась на краю провала. На самом краю, пятки ее уже висели в пустоте.
Глаза Светки стали осмысленными. В них были все та же ярость, готовность убить, разорвать, скормить деточкам – и разумный, человеческий страх.
– Свет, это не твои дети… – Никита протянул ей руку.
Конечно, она знала, что это не ее дети. Но ничего, кроме них, в ее жизни не было, это было ее главное, итоговое достижение. Детьми она зацепилась за солидного человека Бероева, дождавшегося наконец наследников, за хорошую жизнь. Теперь не было Бероева, не было жизни, но Света не могла остаться в пустоте, потерять все, она цеплялась за то, что дали ей взамен, и мозг ее отчаянным, шизофреническим усилием заместил тех детей этими. Она заботилась, ночей не спала, выкармливала, а теперь чужак, вломившийся в их дом, требовал от нее невозможного…