Тишину разорвала громкая, веселая музыка – так и посыпалось горохом жизнерадостное электронное «тунц-тунц-тунц». Юки в панике зашлепала руками по карманам, вытащила орущий телефон и отбросила его. Телефон съехал по козырьку вниз и упал прямо к Катиным ногам. Наталья указала на него и медленно кивнула.
Катя подняла тоненький жужжащий прямоугольник и даже не стала никуда нажимать – она уже знала, что здешним абонентам все равно, хотят с ними разговаривать или нет.
В трубке шуршало – тихо так, умиротворяюще, как трава на полуденном ветерке. Что «соседей» обязательно приветствовать надо, чтобы беду не навлечь, Катя знала, но вот как здороваться с Полудницей – забыла напрочь. Бабушка про многих рассказывала, но про бабу огненную говорила редко, и видно было, что боится она этой бабы пуще смерти.
Наконец выскочило из какого-то закоулка памяти, будто из темной воды вынырнуло. И Катя сказала почти беззвучно:
– Как рожь высока, так хозяйка блага.
– Так, – прошелестел в трубке голос. Сухой – вот единственное определение, которое ему подходило. Сухой голос.
Губами Наталья не двигала, они так и застыли в нежной полуулыбке. Но Катя заметила, как шевельнулось что-то у нее в горле, под тонкой загорелой кожей.
Столько времени Катя потратила на поиски, на бесконечные цепочки догадок, которые рвались и путались, столько всего хотела спросить, выкрикнуть в полыхающее белым огнем лицо. А теперь Полудница стояла перед ней в обличье добродушной и шумной когда-то соседки Натальи, в растянутой футболке с чертовым этим псом из мультика – и в голове было совершенно пусто…
– Что вам нужно? Зачем пришли?
– Первый перст мой.
– Знаю! Отдали же тебе давно, Серафима…
Наталья еле заметно качнула головой.
– Не угадала. Первый перст. В роду. Ты.
Она говорила странно, медленно, растягивая слова и делая между ними большие паузы. И по-прежнему не разжимались губы, только двигалось что-то в горле.
Катя стиснула телефон вмиг вспотевшими пальцами.
– Брату не сестра. Мужу не жена. Детям не мать. Одна как перст.
– Врешь! – крикнула Катя. – Была я мужу жена!
– Венчанная? То не муж, – улыбка как будто стала шире. – То дружочек.
И наконец все выстроилось: сложилась картинка без пустот и лишних фрагментов, все кусочки в которой были изначально друг под друга подогнаны. И даже Катин день рождения, промелькнувший перед самым летним солнцестоянием намеренно незамеченным, потому что она уже вышла из возраста, когда каждый удар маятника тянет отпраздновать, – даже день рождения, от которого она не первый год пряталась в своем дачном убежище, чтобы никаких гостей и поздравлений, – он тоже оказался вдруг частью общей мозаики.
Снова стало жарко – не то от бледного пламени, не то от злости на особую тварь, Полудницу, которая все это, выходит, ради должка своего мелкого учинила. Тетенька белая, надзирательница пожизненная, вот из-за кого одна она была, всегда одна… Катя шагнула ей навстречу, на нижнюю ступеньку:
– За мной пришла, значит? Что, срок вышел? Тридцатник стукнул, портиться начала?
– Наоборот. В колос пошла.
– Так забирай!
– Зачем? Не за долгом я. Ты и так наша. С нами жить станешь.
– Где?
– А здесь. Куда сама привела.
– Привела?! – Катя яростно замотала головой и чуть не свалилась с крыльца. – Врешь! Врешь! Никого я не приводила! Это не я!
– Ты, – ответил сухой голос. – Ты – дверь наша.
И все внутри застыло, остекленело, как песок оплавленный. А потом будто взорвалось, сметая остатки отчаянной уверенности, за которую Катя до последнего цеплялась: что это не она виновата во всех вьюрковских аномальных бедствиях, не из-за нее все, а только – может быть, вероятно, возможно – из-за давней Серафиминой глупости…
– Какая еще дверь?!
– На место новое. Хорошее.
– Сюда? Почему сюда?..
– Привольно тебе тут. И нам хорошо будет.
– Это не ваше место! Ваше там, в Стоянове!
– Другие туда пришли. Новые. Тесно стало. Уж заждались, пока дверь-то откроется.
– Тут… тут не ваше! Тут же люди живут! Они ни при чем, они даже не знают! – Катя вгляделась в спокойные, будто стершиеся лица дачников. – А вы что творите? Вы их… вы же их убиваете!
– Они сами творили. Убивали. Плохие соседи. Убивали. Убивали. Убивали… – и Полудница перешла вдруг на торопливый, панический шепот несчастного пугала, которое было сначала просто деревянной крестовиной в куцем пальто, лежало на чердаке и никого не трогало. А они оживили его и убили. Она сама, Катя, своими руками убила. А оно убило Петухова. А Никита снова убил пугало, а потом еще Светку Бероеву. А Светка Бероева убила Кожебаткина, и мужа своего, и скольких еще – безымянных теперь, обглоданных и впрок засоленных…
– Плохие соседи, – повторила Полудница.
– Да люди просто, обычные люди, – развела в отчаянии руками Катя. – Они с перепугу… Вы же знаете, вы в Стоянове всегда с людьми по соседству жили!
– Эти другие совсем. Тех мы знали. А этих не поймешь. Мы уж пробовали. Нельзя с ними жить.
– А как же тогда…
– Уведу я их. С такими не уживешься. Страшные они.
Катя неожиданно для самой себя расхохоталась – до слез, до боли в по-прежнему саднящем горле. Вот кто тут, оказывается, страшным все это время был… Но вовремя опомнилась, задавила истерический смех – нельзя ведь Полуднице отдавать последнее слово, надо спрашивать и спрашивать, как она сама любит, а то замолчит – и все, с концами.
– Куда уведешь?
– А за ворота, за околицу. На што они тут.
Бабушка Серафима выговаривала так же мягко: «на што», «за што». Вообще, речь у нее была правильная, на старости лет и вовсе приблизившаяся к городской стерильности, а это она сама, видно, оставила на память о своем полумифическом, населенном особыми тварями селе Стоянове.
– Отпустишь?
– Уведу. Нельзя с ними жить. Страшно.
А Кате стало страшно за дачников – уж больно неясно баба огненная об их дальнейшей судьбе говорила.
– Но ты же… ты же их исправила. Вон какие тихие, ласковые стали. С такими ведь можно жить?
– Не исправила. Спят они. Проснутся – и снова. А спящие они на што? Скушно с такими.
Значит, не высосала она из них душу, обрадовалась Катя, это не навсегда, могут еще проснуться. И спросила заискивающе:
– А меня отпустишь?
– Нет. Ты дверь наша. Через тебя пришли. С нами и останешься.
– Не хочу.
– Останешься. Пообвыкнешься, успокоишься. Тут твое место. Не от них ты – от нас.
– Врешь, – скрипнула зубами Катя. – Не останусь! Повешусь! В Сушке утоплюсь!
По лицу Натальи пробежала судорога, короткой вспышкой полыхнул под заалевшей кожей огонь. И Катя на мгновение увидела ее по-настоящему – огромную, белоснежную, раскинувшую объятые гудящим пламенем руки над… над полем, которое снилось ей в детстве. Жар ударил в лицо, Катя загородилась локтем, зажмурилась.
– Все одно останешься! – раскаленным колоколом грохнул уже не в телефонной трубке, а в ее голове Полудницын голос.
– А мертвая я тебе на што? – выкрикнула в ответ Катя. – Не захлопнется дверка-то?!
И снова стало тихо, зашелестело-заворковало в телефоне:
– Дружочка твоего тебе оставим.
Катя вскинула голову, глянула на Полудницу с недоверчивой надеждой. Тут же отвернулась, закусила губу – ведь именно с такого договоры с «соседями» в бабушкиных сказках и начинались. Чуют они слабину человечью, а как нащупают – сразу давят.
– Вместе жить будете. С нами. Сына от него родишь. Не бросит тебя, как тот бросил.
– Врешь…
А Полудница уже нащупала слабину, сжала жгучими пальцами вздрогнувшее Катино сердце.
– Слово мое. Ключ да замок. Семьей заживете. Другие тебе на што? Любишь ты их? И они тобой брезгуют. Оставим дружочка тебе, – все тише, все ласковее говорила Полудница. – Дом крепок будет. С соседями мир. Пообвыкнетесь. И детишки пойдут.
Катя молчала, только дышала в трубку – часто, неровно.
– Уговор?
– Павлова оставите? – выдавила наконец Катя.
– Вот и хорошо.
– Оставите?..
– Вот и умница. А теперь иди. Не мешай.
И Катя сошла с крыльца. Юки, сидевшая на крыше, затаив дыхание, и до последнего верившая, что у Кати есть какой-то хитрый план, что в конце концов она, усыпив бдительность беловолосой ведьмы, предъявит свой тайный козырь и одолеет ее, упала на колени, схватилась за острый край кровельного железа.
– Катя, не надо, ну пожалуйста, Катечка…
Катя уже медленно брела по садовой дорожке к калитке. И даже не обернулась, только еще ниже опустила голову.
Никита проснулся – точнее, неожиданно обнаружил себя, обрел заново, как после очень крепкого дневного сна или обморока, – на неразобранной постели. Одетым, с оглушительной головной болью и другой, горячей и ноющей – где-то в районе предплечья. Плотные шторы были задернуты, но света хватило, чтобы разглядеть на коже ожог странной формы – будто отпечаток человеческой ладони. И сразу вспомнилось: ворота, непостижимым образом вернувшаяся Наталья Аксенова, а после – одна только легкая пустота внутри, и бездумное счастье, слезливая эйфория, от мыслей о которой теперь становилось противно, будто в сопли вляпался.
Никита приподнял голову, зашевелился – и понял, что кто-то лежит на кровати рядом с ним. Он поспешно отодвинулся к стене и, чуть помедлив, опасливо потрогал постороннее тело. Тело было горячее и дышало.
– А мы тут останемся, – шепнула Катя и подкатилась к нему, ткнулась в бок выпирающей тазовой косточкой. – Павлов, я пришла дружбу портить…
– Они нас не тронут, они обещали. Если только не врут. Они всегда врут. Бабушка говорила – никогда не знаешь, с какой стороны подкрадутся… Ты только не выходи никуда. Давай тут пересидим. Все равно ничего не сделаешь, она их уведет, уведет, Павлов, как крыс… с дудочкой…
– Кто? Кого уведет?
– А мы тут останемся. Во Вьюрках. Навсегда. Все же хорошо будет? – Катя всхлипнула.
– Ну…
– Я ей нужна. Это меня она у бабушки тогда требовала. Долгом назначила. Помнишь, Гене эсэмэска пришла? Это они его звали, чтобы дверь починил, чтобы… чтобы он меня починил. Я – дверь. Из-за меня все…