лес за спиной тоже был теперь темным, ночным.
— Заплутал мужик в лесу, бродил-бродил, вышел наконец, а ему и говорят: «Тебя три года не было, мать померла, жена за другого вышла»… — От вкрадчивого Катиного голоса загривок стянули мурашки. — Ты совсем, что ли, сказок не читал?
— И сколько мы плутали? — испугался Никита, представив себе обросшего седой бородой Пашку.
— Сейчас узнаем.
Они вышли туда же, откуда пришли — к Катиной калитке. Она была заперта, но Катя быстро нашла и отодвинула пару державшихся на одном гвозде досок. Пролезла, склонилась над чем-то у самого забора и подозвала Никиту:
— Посвети.
В луче фонарика он увидел мясистый стебель и шершавые листья.
— Контрольный подсолнух, — объяснила Катя. — Как возвращаюсь — смотрю, на сколько вырос. Все нормально, на пару суток максимум закружило.
— А если на пару лет закружит? Как это по подсолнуху определить?
— Так подсолнуха уже не будет. Или будет, наоборот, целая поляна.
Катя на цыпочках пробралась в дачу и вернулась одетая, пахнущая йодом — успела обработать свои ранки. Никита, долго и безуспешно уговаривавший ее сразу идти обратно на заброшенный участок, боялся, что она будет громко звенеть ключами или зажжет по привычке свет, но обошлось.
В сарае по-прежнему стоял тяжелый дух. Катя поводила фонариком туда-сюда и вдруг остановила кружок света на старых досках, грудой сваленных в углу сарая:
— А вот этого тут не было.
Вместе перетащили доски в другой угол, приподняли брезент и увидели здоровенную дыру в земляном полу. Судя по тому, как из нее тянуло холодом, это была не просто яма, а настоящий подкоп. Местоположение не оставляло сомнений, что ведет он на участок Бероевых.
— Потому и замок остался. Изнутри влезли и кости притащили. — Катя сплюнула. — Говорю же: слишком это по-человечески — другого подставлять.
— Значит, зверь — это кто-то из них?
Катя пожала плечами:
— Ты их когда в последний раз видел?
Никита задумался. Бероевых и впрямь давно не было видно, даже Светка перестала выгуливать детей.
— Ну что, пойдем?
— Куда?
— К соседям в гости.
Грушевое дерево росло на краю Катиного участка. Оно только изредка давало твердые зеленые плоды, мало чем похожие на груши. Не срубали его по соображениям сентиментальным — сколько лет тут, тень дает, живое. Но сейчас обнаружилась и дополнительная польза: ветки нависали над бероевскими владениями. Именно здесь Катя пыталась хотя бы понаблюдать за происходящим на участке, но каждый раз вдруг появлялась Светка.
Ломая ветки, Катя с Никитой перелезли через забор и приземлились на заросший газон. Вдоль ровных, мощенных белой плиткой дорожек были расставлены фонари на солнечных батарейках, и цепочки светящихся матовых шаров опутывали участок. Среди этой умиротворяющей иллюминации слепо чернели окна огромного особняка. Потихоньку, избегая освещенных участков, обошли его, но ничего интересного не обнаружили. Решетки на окнах, дверь заперта. Никиту охватывал азарт: это был настоящий квест. В квесты Никита играл часто и знал: на каждом уровне бывает какая-нибудь лазейка…
И тут он увидел вход в подпол. Створки распахивались в обе стороны, а ручки были спутаны проволокой. В четыре руки они ее одолели и аккуратно открыли погреб. Оттуда пахнуло густым духом бойни. Катя отпрянула, зажав нос, а Никита полез в темноту, движимый квестовым азартом. Мелькнула впереди лестница, ведущая наверх, к люку в полу.
В темноте что-то заворочалось и издало булькающий хрип. Дрожащий луч фонарика метнулся на звук, и Катя, вскрикнув, спряталась за спину Никиты. Живой полуобглоданный скелет полз к ним по бетонному полу, мерно постукивая костями. На костях краснели неровные полоски мяса. Это существо, почему-то все еще способное шевелиться, мычало и булькало, тараща на них единственный, лишенный века круглый глаз. По жестким черным волосам на макушке и квадратной челюсти Никита узнал этого получеловека. Это был Бероев.
— Это ведь заложный? — выдохнула Катя. — Заложный мертвец, правильно?
— Понятия не имею! — Никита схватил стоявшую у стены лопату.
— Стой, вдруг хуже сделаешь!.. Как же с заложными-то надо? Не помню!..
Катя загребла с пола горсть мусора — камешки, песок, сухие листья — и, размахнувшись, швырнула все это подальше:
— Тогда в дом войдешь, когда весь мак соберешь!
Бероев, замычав, развернулся и… пополз в противоположном направлении. Никита, не веря своим глазам, смотрел, как он елозит по полу, послушно собирая песчинки и камешки.
Катя взлетела по лестнице, налегла на крышку люка — сверху что-то шумно упало, и она поддалась. Выбрались в обширное помещение, поспешно захлопнули крышку и на всякий случай встали на нее. Кружок света выхватил из темноты гнутые ножки деревянной тумбочки, коврик, бероевские часы с боем. Они стояли, и циферблат подернулся пыльным узором.
— Дверь ищи, — зашептала Катя.
— А как же чай? — спросил приятный женский голос, и Катя с Никитой зажмурились от света.
В дверях стояла сама хозяйка в велюровом домашнем костюме и тапках с заячьими мордочками. Очки поблескивали интеллигентно и строго. А у Светкиных ног свернулись кожистыми кольцами два зверя.
— Уж извините, что я в домашнем, но вы тоже без приглашения. — Светка кивнула гостям.
— Вы что… это же… — давился словами Никита, тыча в зверей пальцем.
— Какие ни есть, а для матери всегда малыши. — И Светка улыбнулась, как полная молока и счастья красавица мать в рекламе детского питания. — Вы извините еще раз, но детки кушать хотят.
Растягиваясь и сокращаясь по-пиявочьи, звери бросились к ним. Увидев круглую распахнутую пасть, Катя закричала так, что зазвенели оконные стекла. А дальше произошло нечто непонятное. Ослепительная вспышка озарила комнату, стало нестерпимо жарко, горячо до боли, запахло паленым волосом. Звери забились на полу, их толстые шкуры пузырились и покрывались язвами. Пронзительно закричала Светка. Мгновенно раскалившийся воздух жег глаза и горло, было нечем дышать. Никита почувствовал, как кто-то схватил его за футболку и поволок…
Он окончательно пришел в себя в канаве под фонарем, куда они с Катей свалились, пробежав целую улицу. Шел настоящий ливень. Никита подставил обожженное лицо под струи воды.
— Что это было?
— Это подменыши, — ответила, стуча зубами, Катя. — Помнишь, Наргиз детей на реку повела и пропала? Детей тогда тоже забрали. А этих подкинули. И теперь они… ну, прежними становятся. И жрать хотят. Вернуть их надо в реку, только Светка не отдаст. Да они, может, и сами не пойдут, прижились, человечину распробовали…
— Хватит, — простонал Никита. — Я не про то, я про огонь…
— Подменыши огня боятся… а он сказал, что я горю… — Катя обхватила голову руками. — Я не понимаю. Не знаю…
— Кать. — Никита разлепил опухшие веки. — Да расскажи ты наконец! Хватит… Ты все знаешь. Где кто живет, правила эти. Откуда? Только не заливай про институт… Я поверю, Кать. Я теперь всему поверю.
Баба огненная
Пока Катя доросла до сознательного возраста, мало что осталось от бабушки Серафимы. И это оставшееся сидело целыми днями в своей комнате перед телевизором либо возилось на кухне, перетирая баночки. Бабушка любила маленькую Катю, а Катя — ее истории.
На фотографиях из прошлого солнце было белым-белым, а бабушка была феей. Нежной девой такой красоты, какой Катя и в кино не видела. Ту Серафиму Катя полюбила всей своей дошкольной душой, как и волшебное село Стояново, откуда были родом бабушка и ее сказки. По фотографиям было понятно, что нашел дед Юрий, молодой специалист, в деревенской бесприданнице, тронутой умом. Бабушкины проблемы с головой секретом в семье не были, проявлялись редко, а относились к ним почтительно. Кате это и вовсе казалось нормальным: феи должны быть не от мира сего.
Дурная слава Стоянова и до города докатывалась: ходили слухи, что и люди там пропадают, и видят всякое — причем не только пьяницы сельские, но и агрономы, и заслуженные учительницы. В те годы кристальной ясности, когда человека в космос запустили, шепотки вокруг Стоянова особенно тревожили. Обсуждали совершенно возмутительные вещи. Например, местный скульптор, изготовивший памятник Ленину для установки перед сельсоветом, рассказывал, напившись, что Ленин трижды являлся ему во сне и просил в Стояново его не везти, не отдавать тамошним на растерзание. Вскоре после этого Ленин отправился в Стояново, а скульптор — в психиатрическую лечебницу. Так что, глядя на странноватую невестку, дедовы родители вполне могли решить, что в Стоянове находится какой-то очаг безумия.
Серафима родилась на излете войны. Отца она не помнила, хоть и вернулся он с фронта благополучно, только без ноги. Но соседки зря завидовали — сломался он где-то внутри. Пил, ревел, на дочку Таньку, на жену, забрюхатевшую на радостях, кидался. И шептал, что в полевом госпитале к нему, когда ногу оперировали, фрица мертвого пришили. И куда он ни пойдет, фриц за ним тащится.
Ночами безногий мутузил кулаками воздух, кидался всем, что подвернется, в натопленную жилую тьму.
— Провались, белоглазый!
Только дед Митрий умел сына кое-как успокоить. Говорил: фриц-то безобидный, сопляк совсем, и не будет же он вечно за солдатом Красной армии таскаться — не выдержит и отвалится. Но не выдержал сам Серафимин отец. Приковылял в дровяной сарай, да и отрубил себе культю, к которой мертвый немец пришит был. Повредил важный сосуд и истек кровью. Но умер радостно, улыбался и шептал: «Ушел, ушел белоглазый».
А на следующий день Серафима на свет пожаловала, раньше срока. Мать ее в бане родила. И не позвала с собой никого посидеть, как положено, чтобы банница ребенка не подменила. Приходили стояновские бабки посмотреть на девочку, беспокоились — мало ли кто мог через отцовскую кровь да без пригляда явиться. И так Стояново плохо жило, голодно, беззащитным стало перед теми, кто вокруг обитал. Бабки говорили, что и в лесу, и в реке, и в поле, и в домах — везде кто-то живет, и никому с этими жителями не сладить, только соседствовать можно, да и то по правилам, и правила эти не человек назначает. «Соседи» не были ни добрыми, ни злыми, потому что сердца не имели, души человечьей. От таких всего можно ждать.