— Какие две недели! — возмутился Никита. — Второй месяц не видать! Потому что его самым первым и сожрали!
Светка беспомощно всплеснула руками и разрыдалась, на Никиту зашипели, а ей поднесли воды. Выпив с бульканьем, Светка продолжила: муж отправился искать выход, потому что дети тяжело больны — ни травы, ни лекарства не помогают. И она одна, с больными малышами, и вместо помощи получает эту дикую клевету.
— Что ж вы не сказали, что детки болеют, — не выдержала Зинаида Ивановна. — Мы бы всем миром…
— Отойти не могла, покоя ни минуточки. — Светка сняла очки, и лицо у нее стало совсем беззащитное. — И хоть бы кто заглянул…
Вьюрковцы почувствовали неловкость: Светка была за пределами их добрососедского круга. И в прежней жизни, и теперь она жила не только в особняке, но и особняком. Всем казалось, что она сама так устроила, но теперь выходило, что это Вьюрки не принимали Светку. Уже давно не было видно в поселке ни Бероева, ни самой Светки, ни детей, и никто не забеспокоился.
Никита с ужасом понял, что все его тщательно обдуманные доводы, все доказательства тонут в слезах несчастной Светки. И уцепился за единственный, как ему показалось, шанс:
— Так давайте прямо сейчас и заглянем!
Повисла пауза, даже Светка перестала плакать. Председательша нахмурилась и неожиданно спросила, не возражает ли Светка, если они действительно, прямо сейчас, чтобы рассеять, так сказать, и заодно помочь…
— Хорошо, хорошо, — кротко закивала Светка. — Конечно.
Никита брел в хвосте, пристыженный и порицаемый. Шел и удивлялся: он так долго пытался достучаться до дачников, а Светка явилась, порыдала — и все поверили. Даже Андрей поглядывал на Никиту угрюмо и отчужденно.
— Никто не помнит, что ли, как она Кожебаткина убила? — шепнул Никита, надеясь хоть Андрея перетянуть на свою сторону.
— Я не помню, меня там не было.
Никита остановился как громом пораженный: он видел его там, точно видел… Или это был Пашка? Или Андрей действительно ничего не помнит? Вытравил воспоминания, как другие дачники. Господи, как же с людьми сложно, подумал Никита, а с новыми «соседями» — вообще труба.
Уже был виден особняк, и Никита вдруг понял, что подкинул не самую лучшую идею. Он представил, как распахивается дверь, скатываются с крыльца черные твари и рвут делегацию на куски. А Никиту в благодарность, что привел столько вкусного мяса, съедают последним. Или того хуже: бледные бероевские дети встречают их, слабо и невинно покашливая. Права была Катя, когда говорила, что на Вьюрки навели морок, — неизвестно теперь, чему можно верить, а чему нельзя. Может, Светка чистую правду говорила, а Катя — зверь, а Никита просто тихо спятил…
Толпа дачников шумно вторглась в бероевский дом. Никита жадно присматривался к каждой мелочи, подмечая: всё в пыли, часы стоят, обои лохмотьями, будто в доме кошка, только высоковато она дерет. Следов огня или сильного жара он не нашел, дверцы в подпол — тоже. Дачники поднялись на второй этаж, толкаясь и спотыкаясь на лестнице.
— Только потише, пожалуйста, — шепнула Светка, открывая дверь.
Застоявшийся запах болезни ударил оттуда. Плотные шторы были опущены. Щурясь и привыкая к темноте, дачники различили смутные очертания — шкаф, стол, две кровати. И на них — что-то слабо шевелящееся.
— Шторы! — почти возликовал Никита. — Пусть поднимет шторы!
С кроватей послышалось тихое хныканье. Светка, закусив губу, горестно и беспомощно простерла к Никите руку, словно говоря: люди добрые, смотрите, что творится. Андрей оттер Никиту плечом и вполголоса посоветовал проветриться.
— Пусть она их покажет, — упирался Никита.
— Молодой человек, имейте совесть! — подал откуда-то голос собаковод.
Это его «молодой человек» внезапно привело Никиту в бешенство. Он прыгнул к окну и дернул штору на себя, частично сорвав с карниза. Солнечные лучи прорезали сумрак.
На кроватях лежали два мальчика — длинноволосые, покрытые с ног до головы коростой, они выглядели тем не менее вполне человекообразными. Отворачиваясь от солнца, дети ударились в рев. На оторопевшего Никиту налетела Светка, слепо тыча острыми кулачками:
— Они не выносят света, не выносят!
Дети ревели, укрывшись одеялами с головой, а штору уже поспешно прилаживали на место.
Никиту вытолкали, стукнув пару раз и посоветовав лечиться. И следом вывалились сами, виноватые и смущенные, оставив лишь Гену, который вызвался осмотреть больных…
— А ты Гену потом видел? — спросила Катя, к которой Никита пришел с совершенно убитым видом.
— Нет.
— Жалко. — И Катя вернулась к распутыванию удочки.
По вечерам она тихонько выбиралась на берег и расставляла там донки-закидушки, незаметные в траве, а потом готовила попавшихся за ночь подлещиков на самодельной жаровне. Дача провоняла жареной рыбой, Никита боялся, что их найдут по этому чаду, но Катя резонно возражала, что надо же что-то есть.
— Значит, они оборотни?
Катя укололась крючком, ойкнула и вздохнула:
— Откуда я знаю. Может, не разучились еще людьми казаться. А может, вы что хотели, то и увидели.
— Я не хотел!
— Все хотели детей увидеть, а не зверей. Даже ты. А раз вас столько в одном месте с одним желанием собралось… Сами же им и помогли морок навести.
Леска распутывалась, крепкие тугие узлы расползались.
— Может, и мы с тобой у Бероевых морок видели?
— Может. — Катя поддела очередную петельку ногтем и аккуратно вытянула.
После неудачной попытки договориться с людьми Никита и приволок пугало. Чтобы теперь попробовать с теми, другими. Из Катиного рассказа про Стояново он запомнил подробность насчет истуканов. И решил с их помощью наладить контакт и спросить, что нужно новым соседям.
Катя не понимала, зачем ему этот контакт. Говорила, что они, скорее всего, даже не обратят на них внимания, а если заинтересуются, еще хуже. Потому что, бабушка говорила, не каждому их интерес пережить удается. Катя сама пыталась поговорить с лешим, но он ее словно не заметил. И с теми, кто поселился на реке, она тоже пробовала завести беседу по всем правилам и обнаружила, что они лишь повторяют на разные лады ее собственные мысли и воспоминания. Может, разума в человеческом понимании у них вовсе нет…
— Но они же тогда тебя спрятали, — перебил Никита.
— Не они, Ромочка.
— Тот слабоумный? Который пропал?
— Не пропал, а к ним ушел, в реку. — Катя опустила глаза, а потом вдруг взглянула на Никиту в упор, с вызовом: — Я его отдала.
— З-зачем?..
— Он просил очень. Ему с ними лучше, чем с нами.
И снова повеяло от Кати чем-то чуждым, трудноуловимым, но явно имевшим отношение к неведомым тварям, новым «соседям», а не к нормальным Вьюркам. Дальше Никита вникать не стал, ему хотелось вытянуть Катю в человеческую реальность из того враждебного и странного измерения, в котором она стояла одной ногой, словно в могиле. Всех хотелось вытянуть, но Катю в первую очередь.
Никита вторую неделю как бросил пить, совсем. Он чувствовал в себе огромную энергию и готовность — а главное силу — сдвинуть горы, спасти принцессу от дракона, разогнать над Вьюрками морок и даже перевернуть, как положено, землю.
— Надо спросить, зачем они пришли. Чего от нас хотят.
— А если ничего? Или они пришли за нашими душами?
— Вот и выясним, — раздраженно ответил Никита и ушел устанавливать пугало.
Всю жизнь он мучился от того, что все как будто настроены на одну волну, а он — на другую. А с Катей, казалось, совпало на мгновение, он успел почуять что-то знакомое, понятное, неправильное — и вот опять. Впрочем, больше Катя не возражала, а когда Никита предложил установить пугало на своем участке, раз она так боится, только хмыкнула:
— Нет уж, давай вместе.
Никита принес фонарики, свечи и все средства связи, какие нашел. Спросил у Кати, что еще нужно, и получил краткий ответ:
— Топор.
Все-таки Катя ему нравилась.
Пугало поставили перед окном, чтобы у него не было возможности ускользнуть из поля зрения, затаиться и затениться. Разложили на полу атрибуты своего нелепого спиритического сеанса: заряженные до упора мобильники, тихо шипящее радио, топор, полынный веник, березовый веник, несколько кусков сахара — это Катя притащила, а Никита не стал выяснять зачем, — свечи в банках и несколько крепких палок. И сели ждать.
Спать не хотелось, разговорились. Фамилия у Кати оказалась обычная, такая, что он тут же ее снова забыл. Работала Катя редактором на фрилансе, вот и торчала на даче все лето — работу привозила с собой. Семья ее перестала сюда ездить, потому что мама была противницей копания в грядках. Раньше возили «на свежий воздух» маленькую Катю и старенькую бабушку, а как выросла Катя и не стало Серафимы, так и перестали. Кате возить сюда было некого, дети у нее, абсолютно здоровой, отчего-то не заводились. Муж был, развелись полюбовно. Оно, может, и к лучшему, в одиночестве как-то проще, спокойней — живешь как хочешь, никто не мешает…
— И на рыбалке хоть целый день сиди, — не удержался Никита.
— Да что вы все к этой рыбалке-то привязались? — рассердилась Катя.
— Ну вроде как мужская забава. Хотя я не понимаю, чего интересного, — миролюбиво сказал Никита.
— Тоже мне, мужик. Это ж добыча, азарт. И медитация заодно… — Катя помолчала. — А еще на рыбалке прятаться хорошо.
— Прятаться?
— А для чего люди на дачу ездят? Тут ты дважды огорожен — участком и домиком. Это не отдых, для отдыха море. А здесь теперь особая порода живет — дачные люди. Вот ты сюда зачем ездил?
— Бу… бухать, — честно ответил Никита.
— Вот. Спрятался и бухаешь. Тут укрытие, логово. Для тех, кто не успевает. За жизнью, и вообще, сейчас время такое быстрое… И всем ты должен. Успешным должен быть, счастливым, чтобы все как у людей. Не каждому это нравится, мне вот не нравится.
— Мне тоже.
Впервые за много лет Никита почувствовал, что находится с кем-то на одной волне — хоть вся эта дачная философия никогда ему в голову не приходила.