Глаза ее стали осмысленными. В них была все та же ярость — и разумный, человеческий страх.
— Свет, это не твои дети… — Никита протянул ей руку.
Конечно, она знала, что это не ее дети. Но ничего, кроме них, у нее не было. Детьми она зацепилась за солидного человека Бероева, за хорошую жизнь. Теперь не было Бероева, не было жизни, но Светка не могла потерять все, цеплялась за то, что дали взамен, и мозг ее шизофреническим усилием заместил тех детей этими. Она заботилась, ночей не спала, выкармливала, а теперь чужак, вломившийся в их уютный дом, требовал невозможного: вспомнить, как все обстоит на самом деле…
Топор впился в предплечье, стесал кожу, Никита еле успел отдернуть руку. Светка потеряла равновесие, и Никита толкнул ее. Легонько, одними пальцами. Может, это было лишним, может, дальнейшее произошло само собой — по крайней мере, ему хотелось в это верить…
Светка исчезла в провале, и Никита захлопнул дверцу. Внизу глухо стукнуло, и стало тихо. Только ошалевшая от ужаса Стася скреблась в кладовке. Потом из подпола послышался шорох, точно волокли что-то тяжелое. А потом — снова грохот, звон бьющихся банок и дикие крики. Наверху были не Светкины дети, зато в подполе был ее муж.
Стася налегла на дверь всем телом, что-то затрещало, и вместе с ней из кладовки с грохотом вывалилась веревочная швабра. Человек, который запер Стасю, неподвижно сидел на полу. Красных пятен на его изодранной одежде прибавилось, по рукам стекали кровавые струйки. Стася сдавленно охнула, человек поднял голову и вдруг рявкнул:
— Беги!
Стася обернулась и увидела, как по лестнице сползают черные твари. Никита схватил ее и поволок к двери, но под ноги кинулось плотное, кожистое…
Далеко, на участке Петуховых, Катя заворочалась на еще теплом полу гаража, зашептала, не открывая глаз:
— Огонь, огонь… Баба огненная… огонь…
«Огонь», — отдалось у Никиты в голове. Он вспомнил — подменыши боятся огня. Только где его взять, даже спичек с собой нет. Никита колотил тварей деревянным черенком швабры, тащил за собой ревущую Стасю — давай, еще немножечко. И понимал, что им конец, бероевские подменыши окрепли достаточно.
И тут это произошло снова — вспышка бледного пламени, только совсем слабая. Швабра, которой Никита отбивался от зверей, занялась огнем. Подменыши с визгом отпрянули.
— А-а-а! — заорал в приступе первобытного восторга Никита и принялся лупить тварей горящей шваброй. Растрепанные жгуты полыхали ярким факелом, пламя уже перекинулось на черенок, шипела и пузырилась черная кожа… Подменыши прижимались друг к другу, выли и отползали.
Вскоре перед дачниками предстала необыкновенная даже для Вьюрков картина — Никита Павлов, торжествующе вопя, колотил посреди улицы горящей палкой двух тварей, отдаленно напоминавших пиявок. Твари ревели, разевали зубастые рты, но покорно ползли туда, куда их гнали, — вниз по улице, к Сушке. А под забором бероевского особняка сидела никому не знакомая зареванная девочка-подросток.
— Помогите ей! — крикнул изумленным вьюрковцам Никита. — Не отпускайте! Она снаружи!
Молодежь отправилась за Павловым, чтобы поглазеть на невиданных существ. Никита ловко удерживал подменышей посреди дороги, награждая огненным ударом за каждое отклонение от курса, и приговаривал:
— Вот ваши звери, сучата бероевские. Вот ваши звери…
Юки с тревогой смотрела не на зверей, а на Никиту. Она никогда не видела его таким разъяренным. Он был похож на охотника, волочащего по снегу вздрагивающего в агонии волка.
Дошли до глинистого спуска к реке. Звери скатились по влажной глине, точно бобры или тюлени. Их уже не надо было направлять, они сами ползли к воде, а потом нырнули в Сушку, оставив круглую дыру в ряске. И ничего больше — ни кругов, ни пузырей. Исчезли, будто не было.
— И всё? — шепнула Юки, втайне ожидавшая, что сейчас из реки выйдут настоящие бероевские дети, целые и невредимые.
— Больше никого не сожрут. — Никита швырнул в воду догорающий факел.
Стасю обступили незнакомые люди. Они тянули к ней руки, что-то говорили, но их речь распадалась на отдельные бессмысленные слоги. Паника нарастала внутри, время тянулось медленно, как ириска. Дышать стало тяжело. И Стася вдруг поняла, что эти люди еще страшнее тех черных зверей и их сумасшедшей хозяйки. Трясущиеся руки, измученные лица, жадные тяжелые взгляды. От этой толпы шел кислый, больной запах. Так иногда пахнут нищие в метро. Звери были зверями, они просто хотели есть, а эти люди когда-то были нормальными, разумными. Но потом с ними что-то случилось. Может, они уже умерли, просто не знают об этом…
— Вы мертвые! — выкрикнула Стася. — Мертвые!
Дачники отпрянули: этот вариант они тоже рассматривали и он особенно их страшил. А Стася, стиснув зубы, вскочила и побежала. Сзади затопали, погнались, раздались голоса:
— Стой! Не бойся! Подожди!
Но Стася бежала не оглядываясь, думая только об одном — как бы не потерять сознание, не упасть, не достаться им. На ее пути возник забор из рабицы, и она поползла по нему, перевалилась через край, а потом стало темно. Ее понесло куда-то назад, вниз, и Стася провалилась в тошнотворно крутящийся калейдоскоп смутных образов: парк аттракционов, ей четыре года и мама не хочет покупать сахарную вату…
Через пару часов самые смелые залезли в особняк Бероевых и нашли в подвале, среди страшного беспорядка, множество человеческих костей — от совершенно неопознаваемых, изглоданных фрагментов до целых скелетов с остатками плоти. В одном из этих скелетов, который сохранил часть лица, узнали Бероева. А еще там нашли Светку. Кто-то почти оторвал ей голову.
Никита к Бероевым не пошел, он отправился на участок Петуховых. Председательша одиноко несла свою вахту у гаража — дремала на стуле, закутавшись в шаль. Услышав шаги, она подняла голову, прищурилась — и отпрянула, разглядев, кто и в каком виде к ней явился.
— Ключ, — потребовал Никита, сунув к самому носу председательши побуревшую от потеков крови ладонь с обрубленным кончиком безымянного пальца.
Ярко-зеленый мох пружинил под ногами, в траве краснели глянцевые шарики костяники. Стася брела по лесу, пошатываясь, как пьяная, и даже не напевая, а шепча застрявшую в голове песенку из мультфильма. Обильно выступивший пот приятно холодил лоб. Стася стала легкой и пустой, ей было почти хорошо. Только куда-то запропастился Дэнчик, вытащивший Стасю в этот чертов поход.
Переплетенный корнями земляной столб вспучился перед ней — огромный, выше темных елок, которые обступали тропинку. С него сыпались иголки и черные лесные муравьи. Конечно, это был Дэнчик, она наконец нашла его. Стася улыбнулась и шагнула навстречу.
Возвращение
Они торчали на рыбалке часов с шести, а клева все не было. Непривычно было представлять Светку Бероеву мертвой. Никита пытался объяснить, что Светку убил ее собственный муж, но ему не верили, ведь объеденный скелет Бероева валялся в подвале. Катя говорила, что заложный мертвец, когда отомстит, успокаивается… Я ее только толкнул, твердил про себя Никита, уставившись на поплавок, она бы и сама упала. Надо было привыкать жить с мертвой Светкой в голове.
Катя сидела поодаль. Горло она замотала платком, а лицо по-прежнему было в синяках. Никита не знал, о чем с ней говорить. Он вспомнил, как проснулся сегодня от меланхоличной телефонной песенки, упал с кровати, еле дополз до стола… и только потом понял, что это будильник, который он сам поставил, когда черт его дернул попросить Катю взять его с собой на рыбалку. Телефон показывал пять тридцать утра, тридцать первое октября. За окном вишня цвела в третий раз…
Над темной водой плыли клочья тумана.
— Это, наверное, беленькие воду себе охладили, — сказала Катя. — Вот и туман. Полудница жару любит, а они — попрохладнее.
Никита быстро огляделся:
— А они за нами не придут?
— Не должны, я им надоела уже, — хмыкнула Катя. — А если придут, про другое думай, отвлекись. Про холодильник бероевский слышал?
Никита кивнул. Холодильник Бероевых оказался забит давно во Вьюрках не виданной снедью, и все сразу поняли, из чего она приготовлена. Светка запасалась впрок, чтобы дети не выходили из дома на поиски еды и не выдали себя, но они все равно сбежали за свежатинкой. А сначала, получается, охотилась Светка — то ли сама ходила по дачам, то ли заманивала вьюрковцев к себе. Одиноких выбирала, слабых.
Катя резко дернула удочкой, и к поверхности всплыл ленивый подлещик. Осторожно подтягивая леску, Катя вывела его на мелководье, шагнула босой ногой в ил и взяла за жабры. Никита поймал себя на мысли, что он ждал: сейчас вода забурлит вокруг ее щиколотки, поднимется густой пар… И Катя будто эту мысль поймала.
— Усова не я сожгла, — нахмурилась она. — И подменышей. Я вообще не знаю, что это было… Павлов, я же огня боюсь. Боюсь сгореть. Самая страшная смерть. Мне сон в детстве снился, один и тот же: поле и белый огонь от края до края. Все горит, и я горю… К врачу водили, таблетки давали — все равно. А бабушка взялась по-своему заговаривать… И отпустило.
Катя вспомнила: яркий свет слепит глаза, в дверях топчется мама. Маленькая Катя сидит на краю постели и ревет, закрываясь руками. Ей все еще чудится стена огня, которую гонит по полю ветер. Огонь пожирает траву, цветы. «Поле горит! — ревет Катя. — Горит!» Она прячется под одеялом и оттуда смотрит, как бабушка крест-накрест хлещет ее подушку березовым прутиком. Прутик свистит, а бабушка приговаривает: «Вот не будешь сниться! Вот не будешь сниться!»
Мерный тугой звук разросся, в нем появились глухие металлические раскаты. Никита тоже его услышал: он вскочил, испуганно посмотрел наверх. Для рыбалки они выбрали уединенное местечко у забора, за которым начиналось поле. Прошло еще несколько долгих, наполненных грохотом секунд, прежде чем они поняли — кто-то стучит в ворота с той стороны.
К воротам с опаской подтянулись Степанов, братья Дроновы, Юки, Зинаида Ивановна, Яков Семенович и старичок Волопас. Он, силясь перекричать стук, спросил: