Тамара Яковлевна тем временем нашла в кладовке молоток и вернулась в комнату, где бормотал воскресший телевизор. Она уже выдернула шнур из розетки, но это не помогло. Белоглазая рожа с экрана бормотала что-то, кривя трещину рта.
Наталья подошла к калитке… и остановилась. Перед ней сидела глупая кошка-трехцветка. Она сверлила Наталью взглядом и выла, плотно прижав к голове уши.
Тамара Яковлевна размахнулась и ударила молотком по экрану, прямо промеж белых глаз. Раздался хлопок, полетели искры, и телевизор сдох навеки.
Лицо Натальи еле заметно дрогнуло. Она неторопливо повернулась и пошла прочь, увлекая за собой дачников. В спины им продолжала выть трехцветка.
Катя удивилась, когда, вернувшись к себе, увидела толпу у крыльца. А потом услышала гулкий топот по кровельному железу. Юки забралась на крышу веранды и металась там. Она то крыла стоящих внизу визгливым матом, то прижимала руки к груди:
— Миленькие, ну пожалуйста… ну отстаньте… Зомби гребаные!
Катя молча прошла сквозь уклоняющуюся от нее толпу. Нащупала в кармане рыболовный крючок, вытащила его и воткнула, приподнявшись на цыпочки, над входной дверью. Лучше бы, конечно, булавку или иголку, но уж что нашлось…
— От дурных людей, от незваных гостей, — услышала затихшая Юки Катин шепот.
Дачники сделали шаг назад. Катя выдохнула с облегчением — и увидела Наталью. Высоченная, как будто прибавила в росте с момента возвращения, она смотрела на нее. Глаза Натальи совсем потеряли цвет, и переливался в глубине бледный огонь.
Тишину разорвала громкая музыка — посыпалось горохом жизнерадостное тунц-тунц. Юки в панике зашлепала руками по карманам, вытащила орущий телефон и отбросила. Телефон съехал по козырьку и упал к Катиным ногам. Наталья указала на него и медленно кивнула.
В трубке шуршало — умиротворяюще, как трава на полуденном ветерке. Что «соседей» обязательно приветствовать надо, чтобы беду не навлечь, Катя знала, но как здороваться с Полудницей, забыла напрочь. Бабушка про многих рассказывала, но про бабу огненную говорила редко, и видно было, что боится еепуще смерти. Наконец из какого-то закоулка памяти вынырнуло, и Катя тихонько сказала:
— Как рожь высока, так хозяйка блага.
— Так, — прошелестел в трубке сухой голос. Губами Наталья не двигала, они застыли в полуулыбке.
Столько времени было потрачено на бесконечные цепочки догадок, столько всего Катя хотела выкрикнуть в полыхающее белым огнем лицо! А теперь Полудница стояла перед ней в обличье добродушной и шумной соседки — и в голове было пусто…
— Что вам нужно? Зачем пришли?
— Первый перст мой.
— Серафима ведь отдала…
Наталья еле заметно качнула головой:
— Не угадала. Первый перст. В роду. Ты.
Катя стиснула телефон вмиг вспотевшими пальцами.
— Брату не сестра. Мужу не жена. Детям не мать. Одна как перст.
— Врешь! — крикнула Катя. — Была я мужу жена!
— Венчанная? То не муж, то дружочек.
И наконец все выстроилось, сложилась картинка. Даже Катин день рождения перед самым летним солнцестоянием, от которого она не первый год пряталась в своем дачном убежище, оказался вдруг частью мозаики. Снова стало жарко — не то от бледного пламени, не то от злости на Полудницу, которая все это, выходит, ради должка своего мелкого учинила. Катя шагнула ей навстречу, на нижнюю ступеньку:
— За мной пришла, значит? Срок вышел? Тридцатник стукнул, портиться начала?
— Наоборот. В колос пошла.
— Так забирай!
— Зачем? Не за долгом я. Ты и так наша. Сама нас привела.
— Привела?! — Катя яростно замотала головой. — Врешь! Никого я не приводила!
— Ты — дверь наша, — ответил сухой голос.
И все внутри остекленело, как оплавленный песок. А потом будто взорвалось, сметая остатки отчаянной уверенности, за которую Катя до последнего цеплялась: что это не она виновата во вьюрковских бедствиях.
— Какая еще дверь?!
— На место новое. Хорошее.
— Сюда? Почему сюда?..
— Привольно тебе тут. И нам хорошо будет.
— Это не ваше место! Ваше в Стоянове!
— Плохо там теперь. Тесно. Уж заждались, пока дверь откроется.
— Тут… тут не ваше! Тут же люди! — Катя вгляделась в спокойные, стершиеся лица дачников. — Зачем вы их тут заперли?!
— Понять хотели. Посмотреть.
— Так и смотрели бы тихонечко! А вы? Вы же их убиваете!
— Они сами убивали. Плохие соседи. Убивали. Убивали… — И Полудница перешла вдруг на панический шепот несчастного пугала. — Плохие соседи.
— Да люди просто, обычные люди… Вы же знаете, вы и в Стоянове с людьми жили!
— Эти другие совсем. Тех мы знали. А этих не поймешь. Уж сколько пробовали. Нельзя с ними жить. Уведу я их. С такими не уживешься. Страшные они.
Катя расхохоталась. Вот кто тут, оказывается, страшным был… Но вовремя опомнилась — нельзя Полуднице отдавать последнее слово, надо спрашивать и спрашивать, как она сама любит, а то замолчит, и всё, с концами.
— Куда уведешь?
— А за ворота, за околицу. На што они тут.
Бабушка Серафима так же выговаривала, мягко и певуче.
— Отпустишь?
— Уведу. Нельзя с ними жить. Страшно.
— Но ты же… ты же их исправила. Вон какие тихие, ласковые.
— Не исправила. Спят они. Проснутся — и снова. А спящие они нам на што?
Значит, это не навсегда, могут еще проснуться, обрадовалась Катя. И спросила заискивающе:
— А меня отпустишь?
— Ты дверь наша. Впустила нас. С нами останешься.
— Не хочу.
— Останешься. Тут твое место.
— Врешь, — скрипнула зубами Катя. — Не останусь! Повешусь! В Сушке утоплюсь!
По лицу Натальи пробежала судорога, короткой вспышкой полыхнул под кожей огонь. И Катя на мгновение увидела ее по-настоящему — огромную, белоснежную, раскинувшую объятые гудящим пламенем руки над полем, которое снилось ей в детстве. Жар ударил в лицо, Катя зажмурилась.
— Все одно останешься! — раскаленным колоколом грохнул Полудницын голос.
— А мертвая я тебе на што? — выкрикнула Катя. — Не захлопнется дверка-то?!
И снова стало тихо, зашелестело-заворковало в телефоне:
— Дружочка твоего тебе оставим.
Катя глянула на Полудницу с недоверчивой надеждой. И отвернулась, ведь именно с такого договоры с «соседями» начинались.
— Вместе жить будете. С нами. Дитё от него родишь. Не бросит тебя, как тот.
— Врешь…
А Полудница уже нащупала слабину.
— Слово мое. Ключ да замок. Семьей заживете. Другие на што? Любишь ты их? И они тобой брезгуют. Оставим дружочка, — все тише, все ласковее говорила она.
Катя молчала, только дышала в трубку — часто, неровно.
— Уговор?
— Павлова оставите? — выдавила наконец Катя.
— Вот и хорошо.
— Оставите?..
— Вот и умница. А теперь иди. Не мешай.
И Катя сошла с крыльца. Юки, до последнего верившая, что у Кати есть какой-то план, что она, усыпив бдительность беловолосой ведьмы, одолеет ее, упала на колени, схватилась за острый край кровельного железа:
— Катя, не надо, ну пожалуйста, Катечка…
Катя брела по садовой дорожке к калитке. Даже не обернулась, только еще ниже опустила голову.
Никита проснулся, точнее обрел себя заново, на неразобранной постели. Одетым, с оглушительной головной болью и другой, горячей и ноющей, — где-то в районе предплечья. Шторы были задернуты, но света хватило, чтобы разглядеть ожог странной формы — будто отпечаток ладони. И сразу вспомнилось: ворота, Наталья Аксенова, а после — только легкая пустота и слезливая эйфория.
Никита приподнял голову и увидел, что кто-то лежит на кровати рядом. Тело было горячее и дышало.
— А мы тут останемся, — шепнула Катя и подкатилась к нему, ткнулась в бок. — Павлов, я пришла дружбу портить… Они нас не тронут, они обещали. Если только не врут. Они всегда врут. Бабушка говорила — никогда не знаешь, с какой стороны подкрадутся… Ты только не выходи никуда. Все равно ничего не сделаешь, она их уведет. Уведет, Павлов, как крыс… с дудочкой…
— Кто? Кого уведет?
— А мы останемся. Во Вьюрках. Навсегда. — Катя всхлипнула. — Я ей нужна. Помнишь, Гене эсэмэска пришла? Его звали дверь чинить? Меня. Из-за меня всё…
— Да что ты опять несешь…
— Мы же неудачники, Павлов. Вот и спрячемся наконец ото всех. Ты совсем ничего не понимаешь, да?
— Совсем. Но я, в принципе, привык уже.
— Наталья… Полудница то есть… людей отсюда уведет. Не понравились они ей. А мы останемся. С ними. Уговор такой.
И Никита, гладя Катю по вздрагивающей спине, подумал, что ведь не так это плохо — остаться навсегда в обители вечного лета. С Катей. Если нельзя вытащить ее из клубящегося вокруг иномирья, почему бы самому не прыгнуть туда.
— Уговор так уговор, — кивнул Никита, прижав ее к себе покрепче.
— Они нас не тронут. Ты только не выходи, ладно? Надо пересидеть. А потом… мы пообвыкнемся. Заживем.
Она, кажется, успокаивалась. И Никита продолжил, не то шутя, не то всерьез:
— Хозяйство заведем.
— Кикимору и шуликуна на цепи… И детей. Павлов, давай заведем детей?
— Вот вечно вы, бабы…
— Всего парочку. Или одного. А если не получится, подменыша усыновим, ладно? Или водяного нашего, Ромочку, он хороший…
За окном послышался топот, треск веток, и кто-то взвизгнул:
— Мамочки!..
Катя отвернулась к стене, уткнулась в нее лбом:
— Юльку жалко… Я плохая нечисть, Павлов. Мне всех жалко.
Они помолчали, прислушиваясь к возне снаружи. Еще один вскрик — и гравий заскрипел под дружными шагами. Заблудшую овечку вернули в коллектив.
— Куда она их уведет?
— Есть же какое-то место, куда проклятые попадают, те, вместо кого подменышей присылают…
— А может, в нормальный мир?
— Может, — неуверенно ответила Катя.
— А ты туда хочешь? Только честно?
— Не знаю…
— Я — нет. Совсем не хочу.
Голова у Никиты болеть почти перестала, и стоило прикрыть глаза, как все путалось, перемешивалось, важное затушевывалось, а мелкие мысли вдруг начинали казаться значительными. Сквозь сон Никита пытался представить, какой будет жизнь в опустевших Вьюрках.