Всю ночь он обнимал ее и гладил. Нежно, как ребенка. Нет, как любимую женщину. Почему ей казалось, что как ребенка? И раньше… То печку переложит, то пимы починит. Дрова из лесу привозил, ворота старые подправлял. Он все умеет, в колхозе шибко любят его. Денег с нее не брал. На улице, в поле, на собрании всегда находил ее и прилипал жадными глазами. На ферму, где Валя дояркой работает, без дела заявлялся. А она еще удивлялась: почему у него такие странные, почти сумасшедшие глаза? Какая же наивная! Дуреха!
Женщина тихо засмеялась. Он принял это на свой счет, замолчал и сердито засопел.
Валя поспала еще часа два. Когда стало светать, они с трудом вылезли из избушки, ее почти всю завалило снегом. В лесу стояла какая-то странная могильная тишина. Ни ветра, ни снежинок. Небо скучно-серое, неподвижное.
Они отыскали большак, переметенный снегом, и неторопко пошли, огибая сугробы. За ночь подбородок и щеки у Пимена покрылись темной щетиной, он смотрел угрюмо, был, как всегда, немногословен и строго деловит; перебрасывались незначительными словами, нетерпеливо ожидая конца дороги, и Валя начинала сомневаться: говорил ли ей Пимен ночью о любви, или, может быть, все это только приснилось?
МОСКВИЧКА
Ох, как хотелось ей побыть одной, совсем одной, хотя бы с полчасика, в лесу где-нибудь, в снежном поле, у Иртыша, на худой конец в деревенской избе, чтобы за окнами ничто не гудело, не грохотало. Никогда еще она так не уставала, — от людей, от машин, от каменных домов, от надоедливой тесноты и неумолчного шума.
Зина первый раз в Москве, уж так получилось. До замужества что-нибудь да мешало, то не было денег, то одолевали сомнения: «Кто ждет меня там? И где ночевать буду — на вокзале?»
Когда показывали Москву по телевизору и в кино, она представлялась Зине просто сказкой, прекрасной и заманчивой, а тут — город как город. Красив, конечно, только шибко уж шумный и слишком большой: высоченные дома, бесснежные, твердые тротуары… А воздух? Бензином и газом воняет. И пыль. Ее не видишь, а чувствуешь. Зина то кашляет, то чихает. Свекровь говорит, что это от простуды и от смены климата, а Зина думает: от пыли и газов. Квартира свекора и свекрови на бойком месте — тут полным-полно машин, а на тротуарах — бесконечные толпы, и вся эта шумящая мешанина куда-то без конца несется, несется, и нет ей ни начала и ни конца. Первые два-три дня Зина, привыкшая к тихой, размеренной жизни у себя в Сибири, была придавлена и растеряна, даже голос изменился, став каким-то не своим — не то просящим, не то заискивающим, даже самой противно слышать.
Дверь открыла Танечка, девятилетняя племянница Зины, хорошенькая, бойкая девочка.
— Женя дома?
Танечка на любые вопросы отвечает обычно весело и беспечно, кивая головой и слегка подпрыгивая. Сейчас она как-то странно глянула на Зину, будто впервые увидела, и отвернулась, пробормотав: «Нету».
«Обо мне говорили, — догадалась Зина. — И что-то не очень хорошее. По девчонке видно».
Все, кроме Евгения — мужа Зины, были в сборе: свекровь Мария Ивановна — рыхлая, тяжелая женщина, свекор Константин Петрович, этот не толстый, не тонкий, ладненький бодрячок с большим, как заслонка, лбом, хотя голова у него, в общем-то, не велика, и их дочка Элла — тощая, высокая, с пышными волосами. Они, видать, о чем-то спорили, лица у всех недовольные.
— Ну, что Антипин? — громко спрашивала Мария Ивановна. — Антипин, Антипин… Дался тебе этот Антипин. Что в нем? Только что морда смазливая, да вид — фу-ты ну-ты! Ни профессии толковой, ни образования. А все корчит из себя какого-то чина.
— Но он заочник, — возразила Элла.
— В том-то и дело, что за-оч-ник. Интересный народишко пошел. Ничего за душой, а женихаться охота, на это горазды. Надо прежде что-то иметь, а потом уж и семьей обзаводиться. Вон у хуторян-латышей раньше был прекрасный обычай: мужчина прежде всего обзаводился домом и землей, а потом уж и сватался. Квартира у Антипина, правда, хорошая, но опять же мамаша в придачу.
— Причем тут латыши, — повела плечами Элла.
— Ну и второй ничем не лучше, — сказал Константин Петрович. — Алименты платит. А ведь это каждый месяц надо. И с квартирой, сами говорите, что-то там у него не утрясается.
— Ну, этот хоть специалист, — возразила Мария Ивановна. — Этот на своих двоих стоит. И легковушка…
Элла встрепенулась:
— Далась тебе эта легковая. Мне нужен муж, а не легковая. И, в конце концов, мне жить с ним, а не вам.
— Ей-богу, не пойму, что она все же нашла в Антипине этом, — снова заговорила Мария Ивановна и уже каким-то обиженным голосом.
— Ну и ты тоже!.. — поморщился Константин Николаевич. — Чего тебе дался этот Тарасенко. Нос, как у коршуна, а ноги, как у цапли. И это при таком-то толстом брюхе.
— Что тут за оценка-переоценка? — спросила Зина. Бодро, весело спросила. Таким же вот голосом говорил ее покойный отец, желая утихомирить кого-нибудь, успокоить. Это отцовские слова — «оценка-переоценка».
Сказала и сразу же пожалела, что сказала. Не надо было этого говорить. Вообще не надо было ничего говорить. Зина с первого же дня поняла: родичи мужа болезненно самолюбивы — ничего не скажи. Вроде бы все хорошо, и вдруг насупились, уже чем-то недовольны, а чем — лешак их поймет.
— Какая оценка? — На широком жирном лице Марии Ивановны гримаса неудовольствия, будто ее ни за что ни про что отругали. Она редко улыбается и, кажется, никогда не смеется. В овощном магазине (свекровь работает продавщицей) она так же строга, немногословна, как и дома, и отпускает покупателям продукты с таким видом, будто отдает задаром, от себя отрывая.
— Какая переоценка? Что за глупости?
Обязательно надо сказать «глупости».
— Да ведь это все же женихи, а… — Зина улыбнулась. Но сама чувствовала: улыбка получилась вымученной.
— Что а?..
— Да нет… я так… — совсем стушевалась Зина, подумав: «О женихах рассуждают, как о лошадях».
— Что так?
Она была не рада, что ввязалась в разговор, замолкла, отошла в сторонку и села, взяв газету. Но свекровь уже завелась, из нее уже поперло:
— Муж есть муж, милая моя. Это не перчатка. Перчатки, кстати, тоже надо неторопливо примеривать. Хотя их можно и менять, это не дорого. А мы все-таки родители.
— Да вы зря, право, на меня, Мария Ивановна. Я вовсе не хотела… Ну, может быть, что-то и не так сказала.
— Еще Демокрит… кажется, он говорил, что кому попался хороший зять, тот приобрел сына, а кому — дурной, тот потерял и дочь. — Голос у Константина Петровича уверенный, немножко манерный. Свекор как бы в стороне от спора. Он вообще живет как бы в стороне от всего и от всех.
— Да, если рассматривать моральные качества жениха, — согласилась Зина и опять подумала: «Зря я!..»
— Ну, чего ты, дорогуша, строишь-то из себя? — Свекровь смотрела на Зину ласково и насмешливо. — Еще представляется чего-то. А сама!.. Ведь сама-то тоже небось не пошла за кого попало. А?.. Небось тоже долго думала, как и что.
«Конечно, у меня был тонкий расчет. Я подцепила академика», — улыбнулась Зина. Хорошо, что Мария Ивановна не видела этой улыбки.
— В Москву перебираешься. А то бы в деревню ехать пришлось. В метро все-таки лучше, чем на телеге по грязи.
— Там сейчас тоже машины, — не выдержала Зина. — Что это вы так о деревне?.. И зря думаете, что я выходила замуж по какому-то расчету.
— Мы деревню уважаем, — сказала Мария Ивановна.
— Деревня не проживет без города, так же как и город без деревни. — Золовка прихорашивалась перед зеркалом. — Что бы делали деревенские без города-то? Одевались бы в шкуры и обрабатывали землю деревянными мотыгами.
— Бога ради, не надо! — поморщился Константин Петрович и, достав таблетку валидола, сунул под язык. — Я не могу!..
Конечно, свекор — пожилой и больной, видать, но почему он всякий раз так вот нарочито неторопливо сует себе под язык таблетку? Хочет, чтобы все это видели? И говорит неприятно манерным голосом: «Опять что-то сердчишко пошаливает». Он еще работает — продает в киоске папиросы, — и вид у него при этом весьма важный, можно даже за профессора принять.
— Что не надо? — спросила Мария Ивановна.
Зина думала, что свекор заступится за нее, но он сказал:
— Я смертельно устал.
— Я тоже устала. Целый день носишься как угорелая.
— И у меня что-то с головой.
— И у меня то же.
— Я хочу ти-ши-ны!
— И я хочу.
— До-воль-но! — рассердился Константин Петрович и, выбежав на кухню, начал там что-то выкрикивать.
Позавчера он так же вот выкрикивал. Они — свекровь, свекор и Зина — ехали в метро и начали подниматься на эскалаторе у Белорусского вокзала. Константин Петрович проскочил вперед и, когда Мария Ивановна с Зиной еще поднимались, он был уже в густой, тягучей толпе, у выхода на улицу, и что-то раздраженно выкрикивал там. Зине казалось, что Константин Петрович мог бы и не шуметь, можно бы и без этого — в его раздражении тоже была какая-то нарочитость, что-то искусственное, как будто его заставили делать так и он нехотя согласился: ладно уж!
Сейчас она подумала: «Эти сцены, пожалуй, нужны ему не только для нервной разрядки. Не только и не столько…»
Одеваются они в дорогое, новешенькое, особенно Элла, у той все приглажено, прилизано, все какое-то яркое, пестрое — в глазах рябит; вырядится и шагает по улице, как автомат, с каменным лицом. Вчера Зина смотрела семейный альбом: множество старинных фотокарточек, хорошо сохранившихся, — деланно серьезные лица, напряженные позы, и не поймешь что за люди. Когда Зина спросила у мужа, чем занимались его деды и бабки, тот усмехнулся: «Ну, вот этот дедуся был до революции поваром. У какого-то важного барина. А после революции тоже поваром. Кажется, в столовой. А бабуся — прислугой. Красавица, говорят, была. Даже старик торговец какой-то сватался. Но она предпочла простого повара, выказав тем самым свое расположение к трудовому классу. Это по отцовской линии. А по материнской… Там кто-то был кучером… И тоже у бар. Подробностей не знаю. В общем, пролетарии. Рабочие. Голубой крови у моих предков не было, это точно. И у твоих, как я полагаю, тоже. А зачем тебе знать мое родословное древо?»