— Вот и займися торговлишкой, — хихикнул Егор Иванович. — Продуктов у нас полно. Озолотишься.
Бабка понимает, что он шутит, и тоже начинает посмеиваться.
— Да нет уж! Я не привыкла грабастать чужое. На холеру мне все это сдалося. Сидит, дрожит над кучкой картошки. Тьфу!
— Наши заводские?
— Да одну тока видела заводскую-то. А то не поймешь чьи.
По другую сторону переборки ребячий разговор.
— Дома я не очень-то хорошо учился, — говорил Федька.
— А че так? — удивился Санька.
— Не знаю. Здесь вот как-то стараюсь. А дома — нет.
— Интересно!
— Сам дивлюсь, слушай. И ведь и кушал хорошо тогда. Правда, там и по дому было полно работы. А здесь-то какая работа. Но дело не только в этом. Мне кажется… Знаешь, это даже трудно объяснить… В общем, сейчас мне кажется, что только учеба, только очень хорошая учеба спасет меня.
Глаза у Федьки как у взрослого — усталые, говорящие, какие-то тяжелые глаза.
— И в институт хочешь?
— Ну, это еще когда-то.
— Так тебя туда, наверно, тоже не примут.
— Ну, может, и попаду как-нибудь.
— А отец у тебя грамотный?
— Да какое там. И двух лет не учился.
— И на кого бы ты хотел учиться?
— Да, пожалуй, на инженера-строителя лучше бы. Счас, знаешь, как ценят строителей. И я хочу показать, что я не хуже других.
— Кому показать?
— А всем. А то смотрят на нас… как не знаю на кого.
Сам Санька таких вопросов пред собой не ставил. Кем он будет? А шут его знает. Что об этом думать. Еще когда-то что-то… Наверное, как и отец, пойдет на завод рабочим.
— А если инженером на заводе?..
— Не знаю. Давай, слушай, заниматься.
На ужин бабка выставила ребятам всякой всячины огородной и лесной, добавив к этому снятую с железянки, что называется, с пылу, с жару аппетитно потрескивающую яичницу и кринку свежего молока.
Уплетая яичницу, Федька сказал шепотом:
— Я бы на твоем месте все ж таки учился бы лучше. С такой-то бабкой. Смотри, какие у нее груздочки.
— А ты че думаешь, я тока ем их? — удивился Санька. И продолжал тоже шепотом: — Ну, конечно, за бабкой мне где угнаться. Она ж, знаешь, какая… Вот идет по лесу. Вроде ни груздей, ни бугорков, ничего такого не видать. А покопает ножиком и, смотришь, кладет в корзину груздочек, а то и два. Она их чует как-то. За рыжиками к Матмасам ходит. Это есть деревня такая — Матмасы. За Березовой горой. Там одни татары живут. А они грибы не едят. И вот возле этих самых Матмас полно рыжиков. Ягоды собирает! Уу!.. «Я пошла за черникой». И вечером несет корзину черники. «Я за малиной». И несет корзину малины. А больше всего землянику любит.
— Одна ходит?
— Не. У нас по нескольку человек ходят. И уж, будь уверочки, каждый раз полнехоньку корзину несет. А чтоб полкорзины, так не бывает. Это, дескать, неудобно. Стыдно, дескать.
— А если ягод нету?
— Ну как это нету? Не пойдет, если нету. А потом, у нас разные корзинки есть. Иногда и маленькую берет.
— А у тебя?
— А что у меня. И у меня полная. — Санька хихикнул. — Если мало наберу, то травы наложу. А на траву — ягод.
Поздно вечером, когда они засыпали, лежа на старом рваном тулупе возле остывшей железянки, в избу ввалился дед Андрей, шумный, чем-то встревоженный.
— Ты че это бродишь-то, полуношник? — спросила бабка.
— Да баба моя че-то занемогла. Дай мне, слушай, немножко сушеной малины.
— Господи, ишо чего не хватало! А че с ей?
— Да простыла, видно. Ничего, оклемается.
— Щас погляжу, есть ли.
— Есть, есть. У тебя рази что птичьего молока нетука.
При этих словах бабка совсем растаяла и, бойко вскочив на табуретку, начала шарить на кухонной полке.
— Вот осталося… А может, лучше варенья малинового.
— Ну дай варенья.
— Я тебе и того, и другого дам.
— Тока у меня ить и посуды-то нетука с собой.
— Дак, поди, найду че-нибудь. Она что… шибко захворала-то? Может, мне сходить к ей?
— Не надо. Оклемается помаленьку.
Накладывая в кружку варенья, бабка стала рассказывать, как видела сегодня на базаре голодающих, тощих, грязных, неведомо откуда появившихся людей, как кормила у себя дома проходящую с тремя дочками, которая почему-то верит, что ее ждут в городе, хотя, наверное, не шибко-то ждут, а может, и вообще не примут и покажут на дверь: иди, откуда пришла. Бабке не ясно, как это можно голодовать, если у тебя целы и руки, и ноги, и глаза.
— Всяких шатушших людей развелося. Языком тока робят.
Но дед Андрей, обычно легко соглашавшийся с бабкой, на этот раз недовольно уставился на нее:
— Ну, ты, Никитична, че-то не то говоришь, слушай.
— Как это не то?
— Нет, тут ты не тае. Че-то ты тут не то спорола, пра. Будто все тока от нас самих зависит. Хы!..
Ушел. Стало тихо. Заснула изба.
РАБОТА, РАБОТА…
До чего же увлекательные книжки есть — начнешь читать, и просто нет сил оторваться. В этот раз у Саньки была толстая-претолстая книга об охотниках и рыбаках, с цветными картинками, ее дала ему одноклассница, дочка инженера, который работал в конторе завода и жил с семьей в кирпичном доме на площади. Девочка (ее звали Женей) одевалась не по-боктански богато, говорила грамотно, без местных слов, будто и не школьница, а учительница какая-нибудь. Санька часто брал у нее книжки: о путешествиях и приключениях, про войну и про сыщиков. И в библиотеке брал. Раньше в доме у Семеновых не было ни книг, ни газет. А теперь одних учебников сколько, весь стол завален.
Прошлой зимой Егор Иванович начал учиться в школе ликвидации неграмотности: не хотел, отнекивался всячески, но заставили, а потом мало-помалу в охотку вошел и теперь уже читает (по складам). И даже писать начал. Раза два давал Саньке денег:
— На-ко, поди, книжек купить надо.
А вот бабка Лиза, та проявляла несознательность.
— На тот свет и без ваших книжек примут.
Правда, ей никто и не предлагал учиться.
— От чертей легче отбояришься, — ухмылялся Санька. — Скажешь, темная, мол, что с меня…
— Прикуси уж язык-то, еретик этакой. Тоже мне светлай.
Сидит Санька с книгой у окошка, убрав с подоконника бабушкины цветы в глиняных горшочках и банках из-под консервов, забыв о рыбалке, играх, даже о своем дружке Кольке, который вместе с отцом ладил сегодня заплот из старых досок, жердей и горбылей. Егор Иванович еще утром велел сыну подмести во дворе, собрать у поленницы щепки и отвезти мусор на свалку возле леса. А Санька все откладывал и откладывал эту работу («Уж перед обедом займусь», «Пообедаю и сразу во двор побегу»), пока не стемнело и не пришел с завода отец, как всегда, усталый, угрюмый.
— А что во дворе не прибрал?
Санька положил книгу на стол:
— Завтра приберу. Сразу же как встану.
— А вчерась я что тебе говорил?
— Вчера? Ээ… горбыль к заплоту прибить.
— Прибил?
— Завтра, пап, все сделаю. Честно слово! Ну не успел вот.
Все ребятишки в Боктанке стали звать отцов папами. И Санька чувствовал теперь некоторую неловкость, стеснительность, произнося «папа» вместо привычного и легкого «тятя».
— Ты сколько уж меня завтраками-то кормишь? Лентяюшка! Ну подожди, доберусь до тебя!
— Утром сделаю. Честное слово!
— Че ты так-то уж?.. — сказала бабка, выходя из кухни и вытирая руки о фартук. — Че такой сердитый пришел?
— Неужели не видишь, что человек целыми днями бездельничает, — повысил голос Егор Иванович. — А уж с тебя вымахал. Сидит тут для мебели.
— Да он же тока-тока учиться закончил.
Три дня назад начались летние каникулы, и Санька до сих пор не может прийти в себя от зубрежки, на плечах не голова, а котел, и почему-то кажется, что еще надо идти в школу, а каникулы будут когда-то позднее.
— Пучай отдохнет, — продолжает бабка.
— Ну и вырастишь лодыря.
— Ну, чего ты взъелся-то?
— Да ведь должен же он че-то делать по дому.
— Опять двадцать пять. Ну, пусть отдохнет хоть с недельку.
— В его годы я уже вовсю вкалывал на заводе.
Бабка вздыхает. Она, в общем-то, согласна с сыном: конечно, надо приструнивать мальчишку, приучать к порядку и к работе, он должен все уметь — дрова колоть, навоз вывозить, сено сгребать, картошку копать, корову кормить, а то как потом жить-то будет, если ничему не научится. В то же время ей жалко внука — велик ли еще, пускай побегает, поиграет, детское времечко, оно такое — пролетит, не заметишь. Она задумывается, видать, вспоминает свое детство — с лучиной в светце, с полатями, рогожами, рукомойником на веревочке, кулагой, редькой с квасом, с тягуче-тоскливыми песнями, со всем тем, что уже забыто, ушло и, наверное, никогда не вернется.
— Седни уж пусть отдохнет. А завтра и запрячь можно.
Чудные они оба — бабка и отец: если метешь во дворе — значит, делом занят, а если библиотечная книжка в руках, то это уже отдыхаешь, «лодыря гоняешь». В поселке смеялись над теми, кто не умел работать: «Погляди-ка, погляди-ка, как она воду-то несет, милая. Все порасплескала». «Метелка-то, метелка-то у него кака. Смех один, а не метелка…»
…Санька видел сон: подскочил к нему сердитый бородатый мужик. Санька говорит ему: «А я тебя не боюсь. Я тебя во сне вижу». Мужик что-то злобно кричит и хватает его за руку.
— Да проснись же ты!
Егор Иванович, уже одетый — в телогрейке и сапогах, — дергал сына за руку.
— Значит, так… Я на пашню пошел. А баушка с бабами в город поехала.
— А зачем?
— Купить кое-что. Уберешь во дворе весь назем и мусор. И вывезешь. Это первое. Расколешь чурки, вон те, возле амбарушки. Это второе. Дальше. На заплоте каки-то сволочи доску оторвали и утащили.
— Когда?
— Ну, не знаю когда. Может, вечером, а может, ночью. Подбери под сараем горбыль, какой получше, и прибей. Понял? И последнее — принесешь ведра три-четыре из Митина ключика.
— Да когда я успею? — с тоской проговорил Санька.
— Хватит лодыря гонять. Вставай, завтракай и — за дело. А я приду — проверю.