Пошел. Тяжело ухнула входная дверь, коротко и недовольно звякнула щеколда калитки.
Нынче Егор Иванович посеял клевер. Он часто ходит на пашню, проверяет, все ли там в порядке. И уже давно заметил, что три прясла скособочились, чего доброго, совсем свалятся, а мимо стадо гоняют, да и так, по одиночке коровы и лошади бродят. Конечно, не обязательно было обзаводиться пашней. Но Егор Иванович, его покойная жена и бабка Лиза хотели иметь и огородишко, и покос, и пашенку, и коровушку, и даже лошадку, если удастся: дескать, так было у дедов, прадедов, пусть так будет и у нас.
Санька неторопливо встал, потягиваясь, долго завтракал, еще дольше искал гвозди, подходящий горбылек, обтесывал его и прибивал к заплоту (гвозди все чего-то не вбивались, косо шли) и, когда глянул на ходики, испугался — уже одиннадцатый час.
Пришел Колька. Легкая развалочка, руки в карманах брюк. Он сегодня тоже один в доме, сам себе хозяин: отец на заводе, а мать к фельдшерице ушла. Санька попросил помочь ему.
— Да я хотел… в лес сходить. Виц для удочек наломать.
— Завтра вместе сходим.
— И у меня крючков нету. Я ишо хотел в магазин сбегать.
— А тебе сколько их надо?
— Ну сколько… Штуки три.
— У меня есть. Я тебе дам.
Сперва они убрали назем: Колька вилами накладывал его на тачку, а Санька отвозил к задам подворья, поближе к огороду (это самое тяжелое дело), потом кололи дрова, складывая их в поленницу, и подметали во дворе. Пообедав щами и кашей, вынутыми из горячей загнетки, снова вышли во двор: надо было принести четыре ведра воды из Митина ключика, а до него шагать да шагать. На той же Нагорной улице, где жили Санька с Колькой, только через квартал, поближе к Чусовой есть старый колодец, но вода в нем хотя и чистая, а невкусная, прелью пахнет.
Уже вечерело, надо торопиться. Сперва решили взять по ведру, а когда собрались идти, Колька сказал: «Что мы будем два раза ходишь, туда да сюда! Давай в кадушке привезем». В доме было две кадушки, одна стояла на крыльце, наполовину заполненная водой, другая, поменьше, узкая, высокая, лежала на боку в амбаре. Эту, вторую, ребята обмыли и поставили на тачку. Санька катил тачку, а Колька нес ведерко.
Прошли по заулку, пересекли соседнюю окраинную улочку и миновали луг, пустой, избитый скотом, где росла редкая сухая травенка. Дорога вре́залась в густой сосняк и потянулась по обочине кустарникового оврага, на дне которого бил известный всей Боктанке Митин ключик. Это был всем ключикам ключик: вода в нем столь чиста, прозрачна, что, кажется, и нет ее вовсе; на диво вкусна, только студена не в меру, аж зубы ломит.
Родничок назван так по имени блаженного нищего старика Мити, который когда-то, еще лет с полсотни назад, нашел его, очистил от камней и валежника, углубил и часами сидел тут, вынимая из сумы хлебные куски и макая в воду, а когда удавалось раздобыть где-нибудь картошки, пек ее, греясь у костра, вечно молчаливый, понурый, углубленный в какие-то свои, неясные людям мысли. Бабка Лиза говорила Саньше, что раньше вообще было полно нищих, блаженных и калек и они все чего-то бродили по заводским улицам и ближним деревням, оборванные, жалкие. Раза два или три за лето мужики и бабы с Нагорной улицы (целая артель набиралась) шли к Митину ключику, варили там пельмени, пили водку, брагу, вспоминали Митю: «Царство ему небесное» — и, возвращаясь домой, пели и плясали.
Родничок мелкий — с полведра не зачерпнешь. Оставив тачку с кадушкой возле оврага, Санька и Колька, отдуваясь и пыхтя, начали по очереди таскать воду и, положив в кадушку дощатую крестовину, чтобы вода не плескалась, покатили тачку. Маленькое колесико тачки врезалось в мягкий дерн, и тяжесть была такая, будто везли не кадушку с водой, а чугун. Санька остановился:
— Не могу больше!
Вода плеснулась из кадушки.
— Давай вместе, — сказал Колька. — Ты за одну ручку, а я за другую.
— Подожди, дай передохну. Ну и умотался я седни. Сегодня, — поправился Санька.
— Пошли все-таки. А то мама, наверное, уже хватилась меня.
— Давай в ногу, слушай.
Но в ногу как-то не получалось. Точнее сказать, плохо получалось. Кадушка стала валиться на Колькину сторону.
— Подожди. — Санька остановился. — Что она валится? Ты чего ручку опускаешь?
— Ничего не опускаю.
— А что кадушка к тебе валится?
— А откуда я знаю.
— Иди ровно. И приподними ручку.
— Да ты что раскомандовался-то?
Кадушка опять накренилась, выплеснув на траву с ведро воды.
— Уу, балда осиновая! — разозлился Санька. — Че ты делаешь?
— Да что ты на меня напустился-то? Целый день мантулю на его, а он…
Злясь, они опять стали говорить по-боктански. Мантулю — это значит работаю много.
— Вот и при сам. Твоя тачка, ты и вези. Нашел тоже батрака.
Пришлось дважды спускаться к ключику и доливать в кадушку воды.
— А по-моему, тут ты больше виноват, — сказал Колька раздраженно. — Что ты дергаешься все? И ишо психует.
Решили везти тачку по очереди, полегоньку. Главное, выехать на дорогу, там земля твердая. Твердая-то твердая, а кадушка все одно будет качаться. Подумав об этом, Санька сплюнул и мысленно обругал себя: лучше бы уж без тачки, с коромыслами.
На дороге показалась повозка. Возница, молодой парень с веселым корявым лицом, громко сказал:
— Дайте-ка воды попить.
— Спускайся к ключику да и пей, — не сразу ответил Санька, которому не понравился пренебрежительный тон парня.
— Ну дайте хоть ведерко.
Молодой рослой кобылице не стоялось на месте, и парень грубо орал на нее:
— Стой! Стой, тебе говорят!
Санька зачерпнул из кадушки воды и подал ведерко парню. Громко, сладострастно чмокая, тот быстро выдул всю воду. И куда только шло.
— Ух и студена! Дай поддену ишо. Воды, и той жалеете, ядрена палка.
Он пил и пил. Ребята глядели — и диву давались: как входит столько в одного человека? И тут Саньку осенила мысль.
— Слушай, довези нашу кадушку, а?
Санька сказал, где он живет.
Парень хохотнул:
— А мне в другу сторону.
— А куда же в другу-то? — удивился Колька. — Дорога-то все равно мимо нас идет.
— Мне туда вон, в гору.
Ближняя гора, на которую показал парень, была самая высокая в округе, лысая, скалистая, лишь у подножия ее притулилось, прижимаясь друг к другу, будто обогреваясь, несколько избенок, давно уже потемневших от старости.
— А зачем тебе туда?
— Ну, надо, значит.
— Не ври уж.
Парень неторопливо скрутил цигарку, так же неторопливо, как бы наслаждаясь этим, чиркнул спичку и закурил, глядя на ребят. Спросил усмешливо:
— Что не едете?
— Ну, довези, — попросил Санька.
Парень усмехнулся:
— Платите деньги. Задарма-то кто возит.
— Да ты че, рехнулся? И откуда у нас деньги?
— Тода давайте ведерко. Правда, оно уже старое, но ниче, сойдет. А то крюк такой делай. И я устал, и лошадь вон совсем доходит.
Колька глянул на откормленную кобылу, которая весело помахивала хвостом, и сказал обиженно:
— Да хватит тебе!
— Ведерко баушкино, — добавил Санька, — ты что?
— Ладно, ведерко не надо. Давай кепку. — Он протянул руку к Кольке. Тот отпрянул от него, вспомнив, как долго просил отца и мать купить ему новую кепку.
— Ну, что ты городишь? — сказал Санька недовольно.
— Дело хозяйское. Тока я ничего задарма не вожу. У меня принсып.
Он сел на телегу, но ехать не торопился. И все чего-то похохатывал.
— Не повезешь? — спросил Санька.
— Не.
— Ну хочешь, я тебе ножичек перочинный отдам?
— Ножичек? Ножичек возьму. А че, и в самделе возьму. Покажь!
— Только положи в карман. А то вон тетка Надя идет. Она папе скажет.
Тетка Надя, пожилая толстая баба, жившая через три дома от Семеновых, весело кивнула им:
— За водицей приехали?
Парень положил ножичек в карман старого пиджака.
— Ну, давай заташшим вашу чертову штуковину. Не лезь! — прикрикнул он на Саньку.
Пыхтя и отдуваясь, поднял кадушку с водой — здоровый черт! — и, поставив ее на телегу, сказал:
— Была кадушка ваша, стала наша. Айда, поехали!
Лошадь ходко двинулась вперед, парень, сидя на телеге, поглядывал на мальчишек, которые шагали возле, и все хихикал:
— Шатущие вы мужики, как я погляжу.
Он явно забавлялся, помахивая ногами и покачиваясь.
Мальчишки угрюмо молчали, Санька вез тачку, сзади шагала с ведрами тетка Надя.
— Мать вашу-кочерыжку.
Возле кладбища он остановил лошадь, снял кадушку и засмеялся:
— Дураки! Обманул я вас. Че мне делать на горе-то?
Когда возница уехал, Санька сказал:
— Надо еще поглядеть, кто кого обманул. Знаешь, какой я ему ножичек подсунул?..
Третьего дня Санька по дороге из лавки, куда его посылала бабка Лиза за спичками, нашел оброненный, а вернее всего брошенный кем-то, перочинный ножичек, старый-престарый, расшатанный до невозможности, с надломленными лезвиями. С виду вроде бы ничего еще, а на самом деле смех, а не ножик. Санька долго думал: брать, не брать — и положил в карман, авось на что-нибудь пригодится.
Вечером Егор Иванович прошелся по двору, дивясь: «Даже я едва-едва справился бы со всем этим делом. Нет, в этом шалопае что-то все же есть мое!..» Он намеренно давал сыну непомерно много работы, думая распечь его потом, пристыдить за леность — надо же как-то учить мальчишку уму-разуму.
Тем же вечером, сидя на завалинке, покуривая и рассуждая о чем придется, Егор Иванович сказал Василию Кузьмичу, что мальчишки у них заметно подросли и пора их приструнивать, а то, пожалуй, отобьются от рук, что и получилось с одним на Запрудной улице, который подростком лоботрясничал, а, став парнем, угодил в каталажку. Придя домой, старший Малахов наказал сыну, чтобы тот назавтра вывез весь навоз из хлева, прибрал во дворе, подмел в садике и возле дома и положил на хлев мелкие доски, еще зимой купленные Василием Кузьмичом у одной старухи по сходной цене и лежавшие теперь возле крыльца как попало.